Медсестра продолжала, бледнея и краснея, со слезами на глазах, что-то говорить. Но услышать ее было невозможно, так как ее заглушила мощно зазвучавшая в оркестре удивительно нежная мелодия… И лишь много лет спустя я узнал все-таки, о чем моя будущая мама говорила моему будущему папе… Она говорила, что вместо лечащего папу неопытного врача необходимо пригласить другого, потому что никакой гангрены ноги нет, что ампутация не нужна, что она готова посвятить папе жизнь, что влюблена в него… После таких слов громко зазвучавшая нежная музыка на минуточку чуть-чуть притихла, и последние слова моей мамы в этой сцене можно было расслышать.
Мама. Да повернитесь вы к даме лицом, когда (заплакала)… когда она вам объясняется в любви… (С сердцами будущих моих родителей творится черт-те что.)
И сразу – уже знакомый Уверенный голос. Говорят, вы служили в царской армии? Не офицером ли?
Папа(снова на голгофе, где тлеют костры). Нет! В звании ефрейтора был ранен в Восточной Пруссии. После лечения слесарил на заводе "Айваз" (ныне "Светлана"), где мастером цеха работал Михаил Иванович Калинин. Потом окончил Политехнический институт…
Второй голос. А за границей как оказались?
Папа. Изучал по заданию правительства металлургическое дело в Соединенных Штатах, Германии… Пришлось заниматься проектированием и закупкой оборудования для Магнитки, Кузнецка…
Третий голос. А я вот слышал, что папаша вам из Америки "форд" прислал. И говорят, денег у него – куры не клюют. На весь наш завод хватит? (Все летающие с портфелями жужжат, скалят пасти с запломбированными дуплами в зубах мудрости.)
Весник. От такого родственника не отказался бы: только, увы, отец давно умер в Минске. Мать-старушка с братом в Москве живут. Что касается "форда", так он не мой. Он служебный. Его выделил нам нарком. Придет новый директор – его возить будет. Да и не разъездишься по нашей стройке – колдобина на колдобине.
Голос. А вы своим аэропланом летайте!
Весник. Самолет тоже служебный!
Интерлюдия
В 1932 году отец был назначен директором строительства огромного металлургического комбината – Криворожского. Он был человеком, не признававшим никаких льгот и привилегий, фанатически преданным работе, с обостренным чувством справедливости. Будучи директором крупнейшего завода, отец получал оклад в два раза меньше оклада матери, заведовавшей птицефермой. И назывался его оклад – партмаксимум. Он стеснялся надеть новый костюм, давал его поносить брату, а затем, уже поношенный, надевал на себя. Автомобиль, выделенный ему наркомом для служебного пользования, посылал для перевозок больных рабочих, женщин, детей. На работу часто ездил на трамвае вместе с рабочими. Праздновал новоселья в бараках вместе с ними, знал почти всех по имени и отчеству.
На Украине свирепствовал голод… Однажды мать приняла от хозяйственников подарок: маленький бочоночек сельдей килограммов на 5–6. Отец, узнав об этом, замахнулся на мать. Не ударил, но замахнулся и сдержал себя. Я это видел. Потом заставил мать отнести бочоночек жившему с нами в одном доме хозяйственнику.
Молния высвечивает на небе: "Кривой Рог. 1933 год".
Энергичный голос. Товарищ Весник! Как с домной-то? Ничего не понять! В который раз в городской газете объявляют: вот-вот пойдет первый чугун, а его все нет и нет.
Голоса. Авария в насосной! Враги! Саботаж! Работа троцкистов!
Папа. Самые заклятые враги – это наши расхлябанность и халатность. (Непонятно что выражающее всеобщее жужжание.) Тем не менее не волнуйтесь, первый чугун выдадим в срок. (Жужжание усилилось, добавились хихиканье и аплодисменты.)
Уверенный голос. А все-таки, товарищ Весник, объясните, почему капиталистические порядочки заводим? Занавесочки, цветочки, салфеточки, как у буржуев, отрезвитель… Издеваетесь, да?
Папа. А разве плохо? Воров и пьянчужек из магазинов и столовых поубирали. В гостинице "Металлург" салфетки да вазы с цветами появились. Симпатично! Разве это плохо? Люди наши курятину едят. Детей на море в пионерлагерь возим. Ресторан раньше убытки давал, теперь от дотации отказался! О наших женщинах газеты писать начали! За такие, как вы говорите, капиталистические порядки нашим женщинам-активисткам, да и моей жене, не постесняюсь сказать, мы, мужики, должны огромное спасибо сказать! (Бурные аплодисменты. Но и жужжание.)
Интерлюдия
Моя мама до гражданской войны училась в консерватории. После войны пела в опере и лишь переход отца на дипломатическую работу за рубежом прервал ее музыкальную карьеру. А узнав, что после работы в Германии отца ждет работа по восстановлению индустрии в России, она успела окончить у немецких специалистов курсы по птицеводству, чтобы быть полезной на новом месте работы. И, надо сказать, оказалась очень полезной: стала заведовать небольшой птицефермой, помогала обеспечивать продуктами буквально голодавших в 1933–1934 годах рабочих и инженеров завода. Помимо этого, она стала инициатором всесоюзного движения жен инженерно-технических работников за улучшение быта трудящегося люда, за что была награждена орденом Трудового Красного Знамени в 1936 году.
Зазвучала удивительная по красоте музыка. Послышалась песня "Сегодня весело живем мы, а завтра будет веселее" в исполнении всех оркестров, хоров и певцов всего Союза сказочно свободных народов…
Огромный портрет любимого мудреца, знатока русского языка, самого плодовитого отца всех времен, отца всех и вся, во весь рост, в сапогах, с дымящейся сигарой в виде трубки во рту проявился в районах созвездий Гончих псов и Скорпиона… Только маленькие чертенята с большими ушами и длинными хвостиками шуршат по небу, стряхивают пыль с "отца родного" и этой пылью выписывают надпись: "Кривой Рог. 1936 год".
Моя мама, счастливая, красивая, разрумянившаяся, говорит по телефону, установленному на седьмом небе, с папой, очень печальным, сидящим где-то на втором с половиной небе…
Мама. Да, да… У всех на глазах Сам орден Трудового Красного Знамени вручил, а потом букет цветов… Я обомлела. Помахал мне рукой – той, которая у него… (мах получился укороченным) и сказал: "Ордэн за общественную работу, а цвэты за лучшее выступление в Крэмле!" (Эту последнюю фразу произнес Сам, оживший на портрете в небе владелец сапог и трубки) …Яша, почему ты молчишь? Алло?
Папа(в трубку): Процесс в Москве начинается. Над Каменевым и Зиновьевым. Серго утром звонил. Среди обвиняемых есть кто-то из работавших у нас на заводе… Кто – не сказал. Пока ты отсутствовала, "гости" приезжали, интересовались, о чем говорим, думаем, с кем дружим…
Мама. Мы?
Папа. Мы…
Мама(показывая на ордена отца и свой). После этого?
Папа. Тебе орден вручили не в НКВД!
Мама. Сам! Сам! Сам вручил!
Папа. Несколько дней тому назад "гость" сказал моему заместителю: "Третью домну нужно ввести на полгода раньше". Тот ответил: "Зачем? Чтобы потом год доделывать? Сколько можно: косо, криво, лишь бы живо?" Гость обозвал его вредителем, и на следующее утро заместителя арестовали. За два часа до твоего приезда я получил вызов в Москву. По какому вопросу не сказали. Вот такие, Генюша, оладушки…
Мама. Яша, ты с ума сошел… Совсем недавно Серго тебя в газетах хвалил. Чуть ли не в наркомы прочил!
Папа. Я уезжаю.
В небе появился "Гость" с телефонной трубкой в руках, с крылышками за спиной. Крылышки ему чистят чертенята.
"Гость". Почему вы не присутствуете на партийном собрании?
Весник. Во дворе меня ждет машина. Я уезжаю.
"Гость". Кто разрешил? Куда?
Весник. В Москву. В наркомат.
"Гость". О подобном ставят в известность горком партии. Как же так, Яков Ильич? Я думал, вы выступите на собрании, объясните, как просмотрели вредителей…
Весник. Я не могу против моего заместителя выступать. Он честный человек.
"Гость". Вы что – НКВД не верите?
Весник. В НКВД тоже люди. Они могут ошибаться. (Папа еще что-то говорит, тяжело дыша, но его не слышно.)
Загремели громы, засверкали молнии, а улыбнувшийся огромный "родной отец и учитель" опустил перед папиным носом заскрипевшую тяжелую ржавую решетку. Папа удаляется в глубь космоса, дальше, дальше, он уже неразличим. А на облаке, появившемся из глубины, через решетку видна надпись: "Москва, 1937 год. Квартира Весников". Из темноты под этой надписью высвечиваемся я и Мама.
Я. Мам, стучат! Ма-ма-а-а!
Мама. Кто там?
Голос. Откройте.
Это слово тысячекратно множится вдали, вблизи, слева, справа, сзади: "Откройте. Откройте. Откройте"… На низких тонах, на высоких, большими и малыми хорами, отдельными голосами. На небе возникают названия очень многих городов малых и больших. Слово "откройте" звучит с различными акцентами, на разных языках: "Откройте… Откройте… Откройте…"
Мама. Кто вы?
Второй голос. Телеграмма. Открывайте. (Мама открывает дверь, вмонтированную в клетку… Входят два молодых человека в одинаковых бостоновых костюмах. Они похожи на летавших вокруг папы, стоявшего на голгофе.)
Первый бостоновый. Кто еще в квартире?
Мама. Никого. (Мама делает шаг в сторону: меня знобит и я сажусь на стул.)
Второй бостоновый. Стоять!!! (Начинается обыск.)
Первый бостоновый. Оружие в доме есть? (Мама отрицательно качает головой.)
Второй бостоновый. Одевайся…
Мама. Женя, запомни: твои родители ни в чем не виноваты. Все образуется!
Первый бостоновый. Молчать! Вперед! (Маму уводят.) "Отец всех живых и мертвых" улыбается из созвездия Гончих Псов.
Особенно ярко освещены его сапоги. Голова освещена меньше…
Дрожа и обливаясь слезами, я закричал в пустоту: "Ма-а-а-а! Ма-а-а-а!"
Интерлюдия
В июне 1937 года отец уехал в Москву выручать своего арестованного заместителя. И не вернулся в Кривой Рог. Он был тоже арестован. Мама и я срочно выехали в Москву, где на Донской улице в доме № 42 у нас была 4-комнатная квартира. Искали отца, пытались обнаружить его следы. Тщетно.
Впоследствии на все вопросы мне отвечали: "Умер в Москве", "Умер в Норильске"… Теперь я знаю, что он расстрелян в 1937 году. По сохранившимся копиям допросов становилось ясным, что он остался до конца жизни таким, каким я запомнил его: честным, не способным на гадость, не предавшим никого из сослуживцев. Я не знаю, где могила отца! Он покоится в сердце моем до последнего его удара.
В ноябре, не помню какого числа, в 5 утра пришли за мамой. Обыск. Вещи и бумаги летали по комнатам, как вспугнутые птицы. Каким-то чудом мама сунула мне в трусы сберкнижку, как потом оказалось – на предъявителя, вклад всего 800 рублей. Слава Богу, меня во время обыска не заставили снять трусы! Опечатали три комнаты, мне оставили одну маленькую, в 12 квадратных метров, разрешив перенести в нее кое-что из других: книги, вещи отца, кровать, кресло, посуду. Помню, как меня бил озноб на нервной почве. Помню, как мама поцеловала меня и сказала: "Запомни, Женя, родители твои честные люди, и что бы ни было, никому не удастся запятнать их имена!"
Ее увели, а по радио ровно в 6 часов запели: "Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля!" Мне было 14 лет.
Через два дня и тоже рано утром пришли за мной. Два человека: один в штатском с выпиравшим из-под пиджака пистолетом, другой – наш дворник-татарин, очевидно в роли понятого. Велели взять с собой смену белья, запасную рубашку, кепку, кое-что из съестного, полотенце, мыло и, сказав, что сюда я больше не вернусь, увели на улицу.
У ворот нашего двора стояла какая-то грузовая машина, по-моему, "АМО". В кузове сидели на корточках несколько мальчишек примерно моего возраста и один-два младше меня. Испуганные, безмолвные. Присел рядом, спросил, куда нас везут. Узнал – в лагерь для детей врагов народа. Мужчина с пистолетом сел рядом с водителем, дворник ушел к себе.
В кузове с нами находился охранник с винтовкой, он стоял к нам спиной, держась за кабину шофера. Мы проследовали по Донской улице мимо завода "Красный пролетарий", объехали справа Донской монастырь. Стало ясно, что грузовик выедет с правым поворотом на Калужское шоссе, теперешнее начало Ленинского проспекта, и продолжит путь или дальше за город, или снова направо, к центру Москвы. Быстро все сообразив, увидя, что боковые ворота Донского монастыря открыты, я тихонечко приподнялся и, воспользовавшись небдительностью охранника и замедлившимся на повороте движением грузовика, сполз с невеликим своим багажом на дорогу и как мышь юркнул в открытые спасительные ворота…
Великое спасибо тем ребятам за то, что не испугались, не предали меня, не привлекли внимание охранника ни единым звуком и дали мне возможность избежать их, конечно суровой, судьбы! Если кто-то остался в живых из тех, кто сидел в кузове, и помнит описанный эпизод, примите коленопреклоненное спасибо! Спасибо вам, замечательные бывшие мальчишки!
Дальнейшие события развивались, как в детективном кино. Я выскочил на Шаболовскую улицу, быстро добрался на трамвае и автобусе до Курского вокзала, нашел – повезло – через несколько минут отходивший поезд на Харьков! Выбрал чуть полноватую проводницу (у меня с детства добрые люди ассоциируются с образом отца, который к последнему, 43 году своей жизни стал немножко полнеть – раненые ноги не позволяли много двигаться), поведал ей все. Сказал, что хочу скрыться в Харькове на квартире помощника моего отца – юриста Ивони. Мне повезло, я не ошибся в доброте полноватой проводницы. Она спрятала меня на верхней полке за тюками постельного белья, дала погрызть яблочко, и мы двинулись в путь.
Месяц я прожил в темной комнате-чулане с приходившими в гости крысами и черными тараканами. За этот месяц Ивони (прошу прощения, не помню его имени и отчества) связался с Зинаидой Гавриловной Орджоникидзе (наша семья была очень дружна с семьей Орджоникидзе). Она связалась с Михаилом Ивановичем Калининым, под началом которого мой отец еще до революции начинал слесарить на заводе "Айваз" в Петербурге. Они решили спасти меня от печальной лагерной жизни.
Дали знать, что надо срочно явиться в приемную Калинина. Быстрые сборы, прощание с Ивони – и я в Москве. Прямо с поезда на Моховую улицу, в приемную. Прошу доложить, что сын Якова Весника прибыл. Представляю, каково было удивление ожидавших приема, когда какого-то мальчишку, чуть ли не с котомкой в руках, секретарь председателя ВЦИК провел вне очереди в кабинет всесоюзного, как его называли, старосты.
Калинин знал меня совсем маленьким. Мы часто бывали у Орджоникидзе в их кремлевской квартире, где иногда бывал и Михаил Иванович. Первая фраза после: "Здравствуй, Женя" – была тихо произнесенная: "Маму тоже взяли?" Я сказал: "Да". Михаил Иванович спросил, есть ли у меня родственники в Москве. Узнав, что есть, пожелал мне успехов в учебе, дал какие-то деньги, сказал, что меня никто не тронет, пожал мне руку и приказал отвезти домой. Со мной поехал какой-то человек, привел меня в домоуправление, показал запись в домовой книге: "Несовершеннолетний Евгений Яковлевич Весник, учащийся средней школы, прописан постоянно на площади комнаты в 12 квадратных метров в доме № 42, в квартире 57 по распоряжению М. И. Калинина".
Сургучная печать на двери комнаты была сорвана, и я стал ее постоянным жителем. Остальные три комнаты были украшены сургучом с веревочками и следами грозных печатей. До сих пор я не могу спокойно смотреть на застывшие кружки из сургуча. Они пугают меня своей безжизненностью, мне всегда кажется, что все то, что несет на себе холодный сургуч, обязательно таит зло!
Итак, холодный сургуч был снят с моего будущего, и началась полная неизвестности и тревог самостоятельная жизнь. 15 января 1938 года мне исполнилось 15 лет.
В небе парил "отец родной". Сквозь его китель просвечивало неровно бьющееся сердце. Знакомый голос зазвучал где-то над "отцом народов" высоко-высоко и далеко-далеко от него.
Я узнал голос Владыки. "Добрый человек из доброго сокровища (сердце "отца всех" не мигает) выносит доброе, а злой человек из злого сокровища (сердце под кителем замигало) выносит злое".
Почему-то где-то зазвучала "Лезгинка", послышалась пальба из пушек, и кто-то, тяжело вздохнув, прошептал: "Антракт".