Интерлюдия
Так в 1937 году я вдруг потерял отца и мать: отца навсегда, мать на 18 лет. И остался один в 14 лет. Несмотря на пережитую трагедию, я испытываю гордость за отца и мать, ушедших из жизни, победив тех, кто пытался уничтожить их не только физически. Я знаю, что отец победил расстрелявших его. Не знаю тех, кто издевался над моей матерью в тюрьмах и лагере, знаменитом лагере "Алжир" под Акмолинском для жен врагов народа, а потом еще в ссылке. Но знавшие мать и здравствующие доселе добрые люди уважительно вспоминают ее и ставят в пример другим. Отец и мать реабилитированы. Именем отца названа улица в городе Кривой Рог, открыты мемориальные доски с именем Якова Весника, память о нем сохраняется в музеях завода "Айваз" (ныне объединение "Светлана"), Криворожстроя.
Я счастлив, что до сих пор, будучи уже пожилым человеком, приезжая в Кривой Рог, встречаю людей, вспоминающих отца добрыми словами. А прошло ведь более полувека!
Моя мать после 18-летнего изгнания из общества вернулась в него, преподав многим, и мне в том числе, уроки мужества, стойкости, оставшись после ужасных лет унижений и травли такой же психологически здоровой, энергичной, красивой женщиной, какой была до 1937 года. Это ли не победа над мерзавцами!
Несмотря на крутые повороты в истории страны, из которых толковые, прогрессивные принимаю всей душой, я не могу ни осудительно, ни с иронией отнестись к революционному и партийному фанатизму моего отца. Потому что – я это знаю точно – ни в каких преступлениях и заговорах он не участвовал и был абсолютно честным человеколюбом! Поэтому и расстрелян.
Запели, загудели, завздыхали колокола.
Антракт закончился. Небо снова рассценилось, затеатралилось… Бинокли направлены на созвездия Гончих Псов и Скорпиона. Там из-за "облаков-кулис" выглянули огромные – в размер целой эпохи – сапожища. Самого "отца сапог и всех народов" не видно.
Раздался душу лечащий голос Владыки: "Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные. По плодам их узнаете их… Не может дерево доброе приносить плоды худые, ни дерево худое приносить плоды добрые".
Веселая маршевая музыка заглушает колокольный звон. Летающие вокруг сапожищ сатанята укрепляют между голенищами транспарант, выписанный буквами из убитых горлиц: "Москва. 1937 год".
Из миража вырисовывается поясной портрет "вождя". Он висит точно над сапогами, и создается впечатление целостности личности, то есть гармония сапог и всего того, что выше… Проявляется кабинет следователя на Лубянской площади. Два бостоновых джентльмена вводят в кабинет Маму.
Следователь(привставая из-за стола). Евгения Эммануиловна, входите, входите. Будем знакомиться. Капитан Икс.
Мама. За что арестован муж?
Следователь(с сочувствием). Садитесь. Ваш муж арестован, как враг народа.
Мама. Он не может быть врагом народа!
Следователь. Не торопитесь, уважаемая, не торопитесь. Вы хотите установить истину?
Мама. Конечно.
Следователь. Значит, помогайте следствию. (Смотрит на лист бумаги.) У вашего мужа, 1894 года рождения, есть старые грешки… Всего год назад, в августе 1936 года ваш супруг Криворожским горкомом партии был исключен из ВКП(б) за пособничество троцкистам: он помогал некоему Дрейцеру, одному из тех, кто замышлял убить товарищей Сталина, Ворошилова, Жданова, Кагановича, Орджоникидзе и многих других. Дрейцер, бывший начальник личной охраны Троцкого, работал у вас на заводе в Кривом Роге. Это – факт?
Мама. Да. Но разве неизвестно, что моего мужа восстановили и в партии, и в должности буквально через десять дней после исключения? Специальным постановлением ЦК партии, опубликованным в центральной печати. За него поручился Серго Орджоникидзе. И Сталин был осведомлен об этой ошибке.
Следователь. Знаю. Но согласитесь, довольно странно: подручный троцкистов летает на самолете вашего мужа в Москву, поддерживает связь с заграничными центрами, а никто, в том числе и ваш муж, ничего не замечает. Удивительно!
Мама. Дрейцер работал в Кривом Роге меньше года. Коммерческим директором завода. И его частые разъезды были абсолютно естественны, по крайней мере, для нас. Уверяю вас, Яков Ильич не мог замышлять чего-либо плохого. Особенно против Серго. Это невероятно. Они дружили с Серго с гражданской…
Следователь. Хорошо. Пойдем дальше. В длительных командировках за рубеж вы сопровождали своего мужа. Так?
Мама. Так.
Следователь. Припомните, пожалуйста, в Германии он никого из немцев не приглашал к себе? Или, может быть, немцы вас приглашали?
Мама. Приглашали. Как правило, коммунисты, наши товарищи.
Следователь. Вы сказали, "как правило". Значит, были и иные встречи?
Мама. Не помню. Пожалуй, все-таки с членами партии.
Следователь. Пожалуй или точно? Не очень ясно.
Мама. Просто я волнуюсь. Вы что, подозреваете, что Весник – шпион? Но это же, простите, полнейший абсурд. Ему поручали закупать современное металлургическое оборудование для Магнитки, Кузнецка. Это была его главная задача. А для этого приходилось общаться с разными людьми: деловыми, политиками, специалистами. Кстати, фирмы и заводы там возглавляют не коммунисты…
Следователь. Да-да, разумеется.
Мама. Мне обещали встречу с мужем.
Следователь. Это от вас зависит в первую очередь, когда и где состоится такая встреча. (Встает, ходит. Внезапно.) А ведь вы нам врете! Все вы прекрасно знаете и помните. И встречи, и шикарные подарки, и шифрованные письма! (Пауза.) На кого и для чего учили вас в Оберзее?!
Мама. Как вы… Я…
Следователь. Молчать! Встать! В карцер захотелось? Хватит крутить вола! Рассказывай! Думаешь, нам не известно, что твой муженек в одной армии с Тухачевским служил? (Кладет перед ней бумагу.) У нас достаточно материала, чтобы вас обоих расстрелять и без официального признания. Но неужели не захотите выскоблить, вычистить себя перед народом? Пиши: виновата, помогала троцкистам, хотела с мужем завод взорвать. Признавайся во всем, тогда свободу увидишь. Вот ручка, давай, пиши…
Мама. Мой муж – честный человек! И честный коммунист!! Вы что же – донос на собственного мужа предлагаете мне сочинить?
Следователь. Утром встретимся. (Джентльмены уводят маму.)
На небе вдруг стало темно, как будто кто-то выключил электричество, но буквально на несколько мгновений, и снова стало светло… "Ночь" пролетела как стрела… Театр!
Снова тот же кабинет.
Мама. Я заявляю протест. Согласно Конституции, никто не может быть арестован без ордера прокурора…
Следователь(резко). Вот ордер на ваш арест. (Кладет перед ней.) Скажите, только без дураков: неужели копаться в курином помете такой красивой, пахнущей хорошими духами даме интереснее, чем выступать на сцене, ловить восхищенные взгляды? А? Вы ведь (смотрит в записи) пели в середине двадцатых годов в частном театре в столице. Да?
Мама. Я настаиваю, требую свидания с мужем!
Следователь(помолчав). Мне почему-то кажется, вам не совсем понятно, что в вашей жизни произошли большие перемены… Ну как бы вам сказать… Отцвел, отплодоносил – уступи место другому. Воздай, как говорится, дань мудрости природы. Время от времени требуется убирать лишнее, вредное. Напрасно вы не желаете очиститься перед нами… ради оздоровления народа!
Мама. Попахивает фашизмом…
Следователь. (Бьет ее по лицу.) Сука!
Следователя затрясло, согнуло… Он ищет по карманам, очевидно, лекарство, но поздно – он падает на пол: начался эпилептический припадок… Вместе с джентльменами мама помогает больному прийти в себя.
Непонятно почему немножко повыли волки. Как только оркестр заиграл бодрый марш, на небе появился сам "вождь", поставил перед собой огромную толстенную книгу под названием "Акмолинский лагерь ГУЛАГа. 1942 год".
Книга открывается, и мы видим: барак, нары. Полумрак. Входят три женщины. На них грязные робы, в которых они похожи на бесполые существа, платки скрывают лица. Одна из женщин – МАМА, снимающая с себя одежду.
Первая женщина. Тш-ш… (Прислушивается.) Что это?
Вторая женщина. Пойду гляну. (Уходит.)
Женщины в полумраке продолжают раздеваться.
Возвращается Вторая женщина. (Тоже снимает одежду.) Помните, Зинке охранник прикладом зубы повыбивал? А корни-то острые остались. Ворочать языком ей трудно. Раздобыла где-то напильник, несчастная, подравнивает… Слышите? (Все прислушиваются.) Ох, Господи Боже ты мой, бедная…
Света стало больше. Видно, что женщины молоды, красивы. Их жесты легки и естественны. Они расчесывают волосы, прихорашиваются, словно дома, а не в бараке.
Голос (за облаком). Почта! Почта!
В барак падают две небольшие посылки. Одна из них, мною посланная, и несколько писем. Пауза.
Первая женщина(глухо рыдает, держа в руке письмо-треугольничек. Сквозь рыдания). Как это в Библии сказано: "Всему и всем одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму и злому, чистому и нечистому… Это-то и худо во всем, что делается под солнцем, что одна участь всем". За что? Зачем? Ему всего восемнадцать было… (Плачет.)
Прижавшись друг к другу, женщины молчат. Мама протягивает подружкам гостинчики из моей посылки… Тишина… Слышен лишь хруст сухарей на зубах. Вторая женщина потихонечку, опустив голову, затягивает какую-то печальную песню, слов не понять… Первая встает и заводит под песню странный и непонятный танец. Мама уставилась в одну точку – там ей улыбается папа, а я кричу "ма-а-а, мма-а-а-а!!!" Первая, не прекращая танцевать, нервно, истерично хохочет, потом кричит во всю мочь: "За что??!!" И падает в обморок. В наступившей тишине множество голосов кричат: "Тихо, суки!"
В небе творится черт-те что… Поют, стреляют, рассыпаются блестки фейерверков, целуются ангелочки. "Вождь всех времен" поднимает большой бокал, что-то говорит (плохо слышно): "Во-пэрвых", потом еле-еле слышно: "Во-вторых"… И где-то в конце: "За вэликий русский народ". Идут цирковые представления, женщины-матери плачут от горя и от счастья. Все ревет и стонет. Клоун хохочет, а из глаз почему-то брызжут вперед метра на два от него – слезы!
На седьмом небе Мама и я. Она – седая, я – худенький студентик с двумя медалями "За отвагу" и орденом Красной Звезды и значком "Гвардия" на груди. Мы устраиваемся поудобнее в уютной машине времени и говорим, говорим, говорим. Я – о том, как сложилась моя судьба с 1937-го по 1946 год и про войну. Она – про тюрьмы и лагеря.
Интерлюдия
Я наблюдаю за мамой тех лет… Несмотря на то, что после освобождения из лагеря ей не разрешали жить со мной в Москве (называлось это "забота" о таких освобожденных заключенных, то есть осужденных без предъявления обвинения, "минус 100 городов"), она увлеченно преподавала музыку детям городов Савелово и Кимры, завоевала симпатии и уважение всех с ней общавшихся людей. Осталась такой же доброй и жизнелюбивой, какой и была до "упражнений" вождя с судьбами людскими. И никакого озлобления, никакой трусости – лишь гордое чувство своей невиновности перед Родиной и своего достоинства гражданского, человеческого, политического и женского!
Спектакль приближается к финалу. Уже прозвучали слова Хрущева, разоблачившие кошмары, творившиеся при "сапогах и усах", прозвучал текст реабилитаций…
Финальная сцена небесно-земной истории-спектакля: облака превращаются в кремлевские стены… Зрители и я въезжаем (благодаря оптическому обману) через ворота в кремлевский дворик. Таким же образом нас "въезжают" в красивую гостиную, богато убранную и с большим портретом нового главного человека (без волос и без сапог, но со скрытой страстью снимать с себя обувь). Два человека: Большой-большой (небольшого роста) чиновник и красивая, седая – моя Мама…
Чиновник(в бостоновом костюме. Над ним загорается рубиновая звезда). Уважаемая Евгения Эммануиловна, разрешите мне по поручению советского правительства вручить вам орден Трудового Красного Знамени, незаслуженно отнятый у вас двадцать лет тому назад. (Вручает, прикрепляет.)
Огромный оркестр из множества "музыкантов" по сигналу дирижера (в бостоновом костюме) движениями смычков, усилиями надутых щек духовиков, к которым присоединились сотни ударников, извлекает абсолютную тишину! "Много тишины из кажущегося шума" или "много кажущегося внешнего шума из внутренней тишины"…
Чиновник. У меня для вас есть еще одна весть (вручает Маме конверт): за подписью заместителя председателя Военной коллегии Верховного Совета Союза ССР товарища Борисоглебского дело по обвинению Якова Ильича Весника пересмотрено. Приговор Военной коллегии от 17 ноября 1937 года отменен и дело за отсутствием состава преступления прекращено. Ваш муж реабилитирован. Посмертно. Поздравляю.
Ожила рука дирижера с палочкой, надуты щеки, палочки бьют в барабаны, смычки "зачесали" по струнам, но по-прежнему звука нет…
Чиновник(над ним горит рубиновая звезда). Не желаете ли что-нибудь сказать? (Над мамой появляется размеренно бьющееся огромное сердце, может быть, чуточку взволнованнее, чем обычно.) Я спрашиваю вас, не хотите ли сказать несколько слов?
Мама(с прикрепленным на груди орденом) медленно отрицательно качает головой.
Я, наверное, только я заметил, как блеснули в ее глазах слезинки. Оркестр ожил, задвигался всеми своими руками, щеками, смычками, металлом и деревом… Но почему-то (о чудо!) звучит только рояль – любимый мамой великий, добрый, мудрый, неистовый и ласковый, лиричный Рахманинов, тот, которого мама пропагандировала детям в музыкальных школах Кимр и Савелово, мелодии которого напевала в тюрьмах и лагерях…
Прилетевшая стая горлиц закрыла собой все прелести Кремля.
Зазвучал голос Владыки. "Блаженны плачущие, ибо они утешатся… Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят… Ибо если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец наш Небесный, а если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших".
Горлицы летали, летали и вдруг, замерев в полете, образовали своими тельцами надпись: "Спектакль под названием "Чистка" закончился". Занавес!
Интерлюдия
В Долгинцево (район Кривого Рога) есть улица имени Якова Весника. На доме № 1 – мемориальная доска, объясняющая, что "Я. Весник – первый директор Криворожского металлургического комбината". Хозяин дома – Николай Степанович Сименов, пенсионер, 40 лет проработавший шофером.
– Ну спасыбо вам, шо вот на нашем доме прикрепылы цю доску!
– Вы отца моего не знали?
– Та не-е-е. Знать не знал. Но слыхать слыхал много хорошего. Очень много. Простой, добрый человик, говорят, був. И за доску памятну – спасыбо! Ведь нашу вулыцю теперь першой заасхвальтировалы. Уголь нам першим привозять, водопровод нам першим протянулы. Спасибо вашему батьку. Я вроде вашим родственником себя ощущаю. Хороший ваш батько человик! Дуже гарный!
– Расстреляли его в 37 году.
– Вот за то, шо был дуже гарный (очень хороший), и убылы!
…Улицы Москвы вечером прелестны, хотя и небезопасны… Пятьдесят лет прошло после окончания кровопролитной битвы с врагом, которого мы не боялись, а теперь вот боимся друг друга! Своих боимся! И кровь своих течет! Абсурд! Люди больны! Страна больна! И не потому, что нет колбасы или дешевого пойла, а потому, что стадо людей не знает, куда идти, где и как пастись… Точнее, не понимает стадо, куда и как идти за лучшим – очень много пастухов. Во время войны знали, что "лучшее" – это Победа! Шли к ней все! Сейчас нет равнозначной замены слову "Победа", а если и бывает победа, то для части людей, иной раз маленькой-маленькой части. Каждый ищет свою победу. Маленькую, но свою. А общая – для всех – чахнет, отдаляется от фанфарного торжества… Ах, если бы Всевышний прикончил ЗАВИСТЬ! Ах, если бы все начали работать в охотку – глядишь, все увидели бы на горизонте… цель!! А за ней – новую…
Под впечатлением от спектакля идем по улицам Москвы. Кто-то спросил: "А почему спектакль называется "Чистка?"" Кто-то ответил: "Люди "чистили" ряды партии, помещения, головы, зубы…" После 1953 года люди попытались почистить свои ряды, то есть сами себя. Убиенные-расстрелянные помогли этой чистке: доброй памятью о себе они "победили" убивавших, расстреливавших, пытавших. Много дряни вычистили, но, к сожалению, не всех. "Чистка" нужна новая! Под флагами Иисуса, Диогена, Монтеня, Пушкина, Сахарова, отца Александра Меня. И – не боюсь сказать – моих мамы и папы и им подобных. Бескровная, но Чистка!
Зашли в разваленный сад "Эрмитаж". Присели на оставшуюся каким-то чудом захудалую скамеечку. Когда-то сад манил своими огоньками: и электрическими, и творческими. Исчез Летний театр эстрады, захирел и омафиозился знаменитый ресторан, плачут лужами грязные дорожки… Ни попить, ни поесть… Молчат радиорепродукторы, нет детей, нет музыки. Сад нуждается в Чистке!
Воспоминания снижают повышенную температуру возмущения и досады.
Воспоминания о добре и добрых, о талантливых и честных, об умных и красивых превращают лужи, грязь и мусор в красивые клумбы и ухоженные дорожки, а нас в людей, которые "не хлебом единым"…
Воспоминания, воспоминания. Настала и моя очередь…
Школа жизни
Девятый и десятый классы 15-й школы города Москвы стали завершением моего среднего образования и началом суровой жизни. Я знал уже, что Серго Орджоникидзе покончил с собой. Знал, что в стране творится беззаконие: арестовывали ночи напролет целыми домами. Около тюрем простаивали очереди родственников в надежде передать узникам хоть что-нибудь из еды или вещей. У некоторых передачи принимали, у некоторых – нет. Ответные записки от арестованных вручали наполовину перечеркнутые – значит, нам на улице чего-то нельзя было знать о своих родных.
В свои 15 лет я понимал, что происходит что-то обратное тому, что проповедовали своей жизнью и своим трудом мои родители. Меня поражает фарисейство тех, кто утверждает, что не понимали тогда, в годы великих репрессий, что гибнут миллионы ни в чем не повинных людей, что уничтожаются лучшие умы, что лезет в начальники серятина, погубившая в результате все то, что давало надежду на величие страны. До сих пор никто не покаялся перед Богом за варварство советской действительности. Мало того, есть масса слепцов и фанатиков, которые защищают ее и мечтают все восстановить.