Я, естественно, очень взволнован тем, что моя дочь Кэтрин лишена на пять дней возможности заниматься, поскольку ей и так пришлось пропустить несколько дней из-за свадьбы ее лучшей подруги. Вполне вероятно, что этот дополнительный перерыв может помешать ей успешно завершить курсовую работу, необходимую для выпуска и получения степени. Поскольку такое наказание вызвано, очевидно, серьезностью совершенного проступка, я, будучи глубоко заинтересованным в успешной учебе моей дочери, естественно, обращаюсь к оценке этого проступка. Проступок этот заключается в том, что она "курила в своей комнате".
Признаю, что в отношении студентов, курящих в своих комнатах, существует запрет, установленный общестуденческим соглашением. Иначе говоря, формально это является предписанием, которое вправе устанавливать орган самоуправления. Обращаю внимание на Вашу фразу: "Данное правило установлено попечителями колледжа". Если это так, это предписание вряд ли можно считать решением студенческого органа самоуправления.
Причины, вызвавшие появление этого предписания, - это "условия жизни в больших зданиях, где наблюдается скопление людей и легковоспламеняющихся предметов". Чтобы подтвердить правомерность этих причин, Вы взываете к "пониманию, если на таковое Вы способны…".
Я, однако, поступил бы так: коль скоро Вы воспитываете этих девочек и потом обращаетесь к их "способности понимать", было бы не лишнее выяснить, смогут ли причины, на которых зиждится предписание о запрете курить в их комнатах, быть поняты ими при таком обращении. Если нет, то колледж - именно в силу этого факта - теряет свой авторитет как воспитательное учреждение.
Кэтрин знает, что ее родители курят. При желании они курят в своих комнатах - и, как это ни удивительно может показаться, Кэтрин курит редко, хотя никакие домашние ограничения на нее не распространяются.
Кэтрин никогда не бывала в общежитиях, деловом офисе или даже большой больнице, где курение запрещено, хотя в этих учреждениях куда большее "скопление людей" и куда большее число "воспламеняющихся предметов".
Мне кажется поэтому, что обращение к способности понимать несостоятельно.
В данном случае обращение должно сводиться к одному: она обязана соблюдать правила, сколь бы бессмысленными они ей ни показались.
Со своей стороны я сделаю следующее: строго укажу ей на то, сколь безрассудно с ее стороны в угоду мимолетному капризу ставить под удар успешное завершение учебы и сводить на нет затраты на ее образование. В такой мере я вправе отвергать Ваши строгости. Я не ставлю под сомнение правильность предписаний студенческого органа самоуправления, но не оправдываю как повод, взывающий к ее "способности понимать".
С наилучшими пожеланиями
Томас Н. Хепберн
Еще до окончания выпускного курса я подружилась с парнем по имени Джек Кларк, чей дом находился рядом с колледжем. Его лучшим другом был Ладлоу Огден Смит.
У Джека были друзья в театре, кроме того, он был знаком с Эдвином Кнопфом, руководителем труппы - солидной, с крупными звездами - в Балтиморе. Мэри Болэнд, Кеннет Маккенна, Элиот Кэбот. Я уговорила Джека написать для меня рекомендательное письмо Кнопфу и однажды на выходные отправилась вместе с Либ Ретт в Балтимор, где жила сестра моей матери - Эдит Хаутон Хукер. Я пришла на встречу с Кнопфом, и он сказал: "Что ж, когда окончите колледж, черкните мне".
Я окончила колледж.
Папа всегда говорил: если хотите чего-нибудь получить, не пишите. Не звоните по телефону. Явитесь лично. Собственной персоной. Куда как тяжелей отказать человеку, который смотрит вам в глаза.
Я думала: нет, писать не буду. Явлюсь сама.
Так я и поступила. Тетя Эдит с семьей на все лето уехала из Балтимора в Мэн, поэтому я осталась в "Брин Мор клаб". Он тоже был наполовину закрыт, но мне разрешили жить в относительно дешевой спальной комнате холла. На сквозняке. Высокие потолки, очень темно и страшно. Зато не очень далеко от театра. Я была слишком стеснительной, чтобы ходить в ресторан. Я вообще еще ни разу не была в ресторане, честное слово. И уж тем более одна. Вместе со мной в город приехал мой большой друг Боб Макнайт, у которого была машина (видите, как мудро я выбирала друзей). Он направлялся в Рим, чтобы изучать скульптуру, поскольку стал стипендиатом Римской премии. Мы жили вместе. Еду покупали в гастрономическом магазине. Все было очень невинно. Мы оба были очень самонадеянны, упивались жизнью и ее возможностями. Не тратили свои силы на пустое времяпрепровождение. Все или ничего - так стоял вопрос для Меня, Меня, Меня. Для нас обоих. Попасть в колею. Мы поддерживали друг друга.
Я отправилась на встречу с Эдди Кнопфом. Зашла в здание с парадного входа. Я даже не знала о том, что у них там существует такая вещь, как служебный вход. Услышала голоса. "Наверно, репетируют", - подумала я. Потом чуть приоткрыла дверь, чтобы можно было видеть сцену. Действительно - шла репетиция. Я прошмыгнула в дверь, тихонько прошла в самую глубину зала, села и затаилась, как мышка. Прошел час. Мне потребовалось сходить в туалет. Вскоре терпеть дольше не стало никакой мочи. Во всем театре, кроме сцены, было темно, словно в преисподней. Я на ощупь прошла по вестибюлю, потом спустилась по лестнице в другой вестибюль. Наконец добралась-таки до туалета. Затем тем же путем вернулась на прежнее место. Прошел еще час. И еще один. Они заканчивали. В зале зажглись огни.
Эдди Кнопф увидел меня. Он пошел по проходу в зал. Остановился около меня и сказал:
- О, вы! Да, запишитесь на репетицию в понедельник… На одиннадцать часов. - И ушел.
Боже мой! Мне дали работу! Он дал мне работу! Он узнал меня!
Он дал мне работу!
В следующий понедельник в десять сорок пять я была в его офисе.
- Я пришла на репетицию.
- Вход с другой стороны.
Так мне стало известно о существовании служебного входа.
Я прошла через него. Группа собралась большая. Готовилась к постановке пьеса "Царица", с Мэри Болэнд в роли Царицы. Распределили роли. Мне досталась достаточно солидная - почти на десять страниц.
Кроме меня, было еще несколько молоденьких девушек, но мне дали самую большую роль.
Нас всех познакомили друг с другом. Потом мы сели вокруг большого стола и читали пьесу. Восхитительно! Моя роль была действительно очень недурной. Ну разве это не удача?
Репетиций было очень много, и шли они подолгу. Наконец объявили, что завтра, в одиннадцать часов, будут раздавать костюмы. Подумалось: значит, надо прийти пораньше. Пришла в десять и - увы! - была не первой. Была последней. Для меня это, разумеется, было полной неожиданностью. Я оказалась не такой умной, как думала. И конечно, мне достался самый плохой костюм. Короче, чем следовало, на несколько сантиметров и очень жал в вороте.
Потом произошло нечто удивительное. Одна из девушек подошла ко мне и сказала:
- Я была первой, но хочу, чтобы ты взяла мой костюм. Он самый красивый.
Я онемела и ничего не могла сказать. Только смотрела на эту девушку. На ней был костюм, и он был замечательный. Я попыталась было заговорить.
- О, но я… Но я… Но нет же, я бы не смогла…
Она перебила меня.
- Я скоро выхожу замуж, - сказала девушка. - И не собираюсь быть актрисой. А ты, наверное, хочешь ею стать. То есть, мне кажется, что ты хочешь стать большой звездой. Я хочу, чтобы костюм был твоим.
Что было ответить? Конечно, я сказала:
- О да, да. Благодарю тебя… То есть спасибо тебе огромное… То есть это так здорово… Я так тронута - это так… Но ты… Ты - настоящий ангел, ты - само благородство. Не могу поверить, что ты… О, пожалуйста… О, я потрясена… Я… нет, нет, позволь мне договорить…
Она перебила меня:
- Послушай, я сейчас сниму его. Ты отдашь мне свой, а я отдам тебе мой. И ты будешь счастлива.
Мы обменялись костюмами. Я повернулась и посмотрела в зеркало. Блеск! "О, я…" Обернулась - ее уже не было.
Представляете себе человека, способного проявить такое благородство? Разве я не везучая? Везучая. Продлится ли оно, мое везение? У меня был самый лучший костюм. Я даже не помню, как ее звали.
Вскоре должна была состояться премьера. Я совершенно не умела накладывать грим, да и вообще не пользовалась им, если не считать губной помады - "Кристи № 2", яркой, красно-оранжевой. Мэри Болэнд научила меня кое-каким премудростям. Например, как подводить глаза. Я наблюдала, как она гримируется. Мэри была такой доброжелательной. Поделилась со мной различными мелками и карандашиками.
Они все были очень добры ко мне, звезды труппы. Премьера состоялась. Я получила два очень благожелательных отклика на свою маленькую роль. Меня немного знали в Балтиморе, как я уже говорила.
Думаю, что в рецензии меня упомянули не по этой причине. Не суть важно почему, но "Принтед уорд" написала, что моя игра была "захватывающей". И я получила роль в постановке следующей недели - "Факельщики". В главной роли опять была Мэри Болэнд. Роль мне досталась слабенькая, и я понимала, что и сыграла-то ее так себе. Стоило мне разволноваться, как мой голос уходил куда-то под самый купол черепной коробки. Я просто не знала, как его контролировать. Поговорила с Кеннетом Маккенной. Он посоветовал мне после окончания сезона поехать в Нью-Йорк и позаниматься там над постановкой голоса у некой Фрэнсис Робинсон-Даф. Одной из ее учениц была Ина Клэр. Даф была очень хорошо известна в актерском мире.
"Она самый лучший специалист по сценической речи в Нью-Йорке".
Ну а зачем, собственно, откладывать, подумала я. Брошу все и поеду в Нью-Йорк. Разыскала ее. Узнала, что она чрезвычайно занята.
Мой отец очень огорчился, узнав, что я решила стать театральной актрисой. Он считал, что выбранная мною профессия - дурацкая, что актер - это почти то же самое, что бродяжка. Что я превращусь в дешевую пижонку, что профессия, которой я собираюсь себя посвятить, - несерьезная. Что для нее требуется лишь смазливая наружность. Что она ненадежна и никчемна. Его отнюдь не привлекала перспектива поддерживать меня в таком сомнительном деле. Моя мать полностью была на его стороне.
Она мечтала совсем о другом для меня, лишь бы только меня миновала судьба стать обычной гувернанткой своих собственных детей. По ее мнению, женщины должны жить полноценной, содержательной жизнью. Стараться обеспечить себе большую независимость от мужчин. Папа тоже так считал. Но он и слышать ничего не хотел о том пути, который я для себя выбрала.
Но я экономила деньги, которые мне выдавали на карманные расходы, и когда поехала в Балтимор, то скопила больше 250 долларов. Для меня - огромная сумма, но для Нью-Йорка этого было недостаточно. И конечно, совсем маловато, чтобы оплатить занятия у Фрэнсис Робинсон-Даф. Поэтому я написала Папе письмо, которое, как мне думалось, должно было убедить его в том, сколь необходимы мне занятия, чтобы достигнуть чего-то в той профессии, которую я для себя выбрала. Поддержит ли он меня? Он уже прислал мне пятьдесят долларов, выигранные им, как он сказал, то ли в гольф, то ли в бридж. Карточные деньги - не настоящие деньги, потому-де он и посылает их мне. После этого я, конечно, поняла, что еще немного - и он будет на моей стороне. Мы были очень близки - Папа, Мама и я. Никто из нас не любил ходить окольными путями. Поэтому, разумеется, он сказал мне "да" - оплатил занятия у Даф. Вот почему, прожив в Балтиморе две недели, я отправилась в Нью-Йорк.
У тети Бетти Хепберн нашлась свободная комната в большом доме в восточном районе, на Шестидесятых улицах. Она была вдовой дяди Чарльза, папиного брата.
Фрэнсис Робинсон-Даф была мастером своего дела. Ее дом был на Шестьдесят второй улице - между Второй и Третьей авеню. Жила она вдвоем с матерью. Мать была когда-то артисткой оперы и теперь давала уроки оперного пения. Фрэнсис была высокой - около 168 сантиметров, - статной, дородной, с большим животом, среднего объема грудью, затянутой в корсет. Ее студия располагалась на верхнем этаже. Она сидела и показывала мне, как подавать голос прямо из диафрагмы. Я должна была класть свою руку на ее диафрагму и держать так, а она вытягивала вперед губы, словно хотела задуть свечу. Странные ощущения. Моя рука покоилась на ее корсете - и мне было неловко. Ее грудь - ее диафрагма - верх корсета. Не думаю, что тогда я действительно разобралась в том, что лучше "подавать воздух из диафрагмы", чем напрягать голосовые связки. Теперь я могу прокричать "Эй!" прямо "из диафрагмы". Но неспособность точно соразмерять голосовые усилия с объемом воздуха "из диафрагмы" стоила мне огромных неприятностей в моей карьере. Всякий раз, когда мне приходилось играть роль, в которой нужно было говорить одновременно и быстро и громко, я теряла голос и начинала сильно хрипеть.
Очень жаль, что я оказалась неспособной понять с самого начала все тонкости процесса задувания свечи. Я бы избежала многих мучений. В известном смысле я понимаю, почему не могла увязать голос с диафрагмой. Мне кажется, что я слишком наивно относилась к жизни, к ее проявлениям и к своему будущему, что была чересчур "зажатой" и потому не могла раскрепоститься.
Фрэнсис Робинсон-Даф проявила ко мне неподдельное участие. Она прилагала максимум усилий, чтобы помочь мне проложить дорогу в театр. И покуда я пробивала эту дорогу, меня постоянно поддерживали Папа и Мама: Мама - по телефону, Папа - письмами.
Дорогая Кэт!
Не могу допустить, чтобы в день, когда тебе исполняется 21 год, ты не позволила себе маленькие слабости. Ты теперь вольная птица, и твой Папа не контролирует твой полет. Ты только подумай об этом! Не вздрагиваешь ли ты невольно при мысли о минувших годах рабства? Именно поэтому я дам сейчас советы, столь же полезные для тебя в будущем, сколь полезны они были в прошлом.
Во-первых, не воспринимай жизнь или ее проявления слишком серьезно. Поднимай уголки того рта, что я подарил тебе одной лунной ночью.
Во-вторых, постарайся хорошо делать одну вещь - использовать опыт уже прожитой жизни и свой собственный ум.
В-третьих, никогда не позволяй себе ненавидеть кого бы то ни было. Это самое разрушительное оружие врагов.
В-четвертых, всегда помни, что твой Папа вправе назвать тебя всяческими именами, когда недоволен твоим поведением, но ты не обижайся на него и всегда обращайся к нему, какие бы трудности ни возникли - он, Бог даст, поможет тебе. Не может быть, чтобы он был настолько глупым, как кажется с виду.
В-пятых, забудь обо всем вышесказанном и помни только одно: я был бы счастлив поцеловать тебя 21 раз и дать тебе миллион долларов…
Твой безнадежный Папа
II
Ладди
Итак, я оказалась в большом городе - Нью-Йорке, брала уроки у Фрэнсис Робинсон-Даф. В сущности, я совершенно его не знала. Равно, как и вы. По городу я ездила на машине. В те дни можно было парковаться почти везде. Он был совершенно не похож на нынешний Нью-Йорк. Не было автострады Франклина Делано Рузвельта. Не было Вест-Сайдского шоссе. Не было моста Джорджа Вашингтона. Холанд-таннел только готовились пустить в эксплуатацию. Не существовало еще Линкольн-таннел.
Паром на Стейтен-Айленд.
Паром на Нью-Джерси.
Мосты в Бронкс.
Мосты в Лонг-Айленд.
Не существовало туннеля до Лонг-Айленда.
В восточном районе, на моем "пятачке", включавшем Сороковые и Тридцать девятую улицы, на Третьей, а также на Второй авеню была подземка. Я говорю о конце 20-х - начале 30-х годов. Центральный парк был открыт для машин, и я заезжала в него, ставила там машину и проводила в нем весь день. Народу в парке было тогда немного, а уж любителей бега и в помине не было. Еще не был построен ПанАм Билдинг, портящий зрелище силуэта Центрального вокзала на фоне неба.
Трудно вспомнить, когда возникли мосты и туннели и громадные небоскребы, а улицы запрудили толпы.
Дни свои я в основном проводила в ожидании, что кто-то позвонит и предложит мне работу.
Жила я в отдельной квартире моей тети. Окна - с фасадной стороны многоквартирного дома, на четвертом этаже, по Шестьдесят второй улице. Крохотная ванная, кухня и спальня. Тетя Бетти Хепберн тогда отсутствовала.
По сути, у меня в этом огромном городе не было по-настоящему знакомых людей. Правда, Джек Кларк, его сестры Эгги и Луиза. Они из Брин Мора - из города, не из колледжа. Их приятель Ладлоу Огден Смит. Они жили на Тридцать девятой улице, восточнее Третьей авеню и все были со мной очень милы.
Потом еще Фелпс Патнэм.
В мой выпускной год в Брин Море - точнее, весной 1928 года, меня пригласили на ленч в дом Хелен Тафт Мэннинг. Она была деканом колледжа. На ленче присутствовал также некто Фелпс Патнэм, большой друг Фреда Мэннинга - мужа Хелен.
Патнэм был поэтом. Среднего роста, красиво посаженная голова.
Он был очарователен. Я взглянула на него и была ошеломлена, как бывает вдруг ошеломлен человек без какой-либо видимой причины, встретив человека противоположного пола. Он буквально околдовал меня. Я воспарила в облака и витала там все последние дни учебы в колледже. Я жила в одноместной комнате в башенке второго этажа - Пембрук-Ист - и в полночь совершала ночную прогулку, для чего всякий раз вылезала через окно и по виноградной лозе спускалась вниз. Думается, что именно я вдохновила его на написание этого стихотворения:
…Она была живой анархией любви,
Она была необъяснимой, была кончиною любви,
Той, кем поглощено всецело витающее в грезах Я,
Той, чье появленье в этом мире тесном
Так было мимолетно, что
Душа навек отрады романтической лишилась.
Она была моею пищей, моей сестрой, была мне кровным чадом,
Моею страстью, моею вольностью, моею дисциплиной,
И к моей главе она простерла робко трепетные руки.
Она была как жизнь и смерть одновременно неучтивой
И любезной, как любезно нам бывает сухое белое вино
В день жаркий середины лета.
В хуле ль, во славе, мой голос тонет в крови венах,
Я не способен говорить, я говорить не мог и раньше,
Хотя и знал, какою падкою любовь бывает на нежные слова,
Ни слова я не мог исторгнуть из себя.
Ведь она была мне больше, чем вселенским идеалом.
Она была чистейшей пробы слепком моего желания…
Фелпс Патнэм.
"Дочери Солнца"
Я приехала в Нью-Йорк. Фелпс жил на Пятьдесят четвертой улице, у реки, в большом доме, в квартире, принадлежавшей Расселу Давенпорту из "Тайм форчун". Давенпорта не было в городе. Квартира была прелестная, с великолепно оборудованной ванной и чудесной кухней, а с железной пожарной лестницы было так удобно наблюдать за проходящими по реке пароходами. Замечательное место. Тихое, романтическое. По реке курсировали преимущественно пароходы "Трейси". Будучи реалисткой, я очень скоро поняла, что и мне куда удобней было бы жить именно в многоквартирном доме. Сподручней. И вот однажды вечером я перевезла мои пожитки с Шестидесятых улиц на Пятидесятые. Я и не думала жить с Фелпи "во грехе". Я просто хотела жить с ним. Грехи могли подождать. Жизнь сама по себе была своего рода экстазом… Возможности… надежды. Я и без того пребывала в состоянии постоянного возбуждения. Больше мне ничего не было нужно.