Я, конечно, бежала. И конечно, опаздывала. Так получилось, что в эти дни в Венеции проездом или на несколько дней оказалось несколько друзей, каждому из которых хотелось уделить время. И все же небольшая толпа венецианцев у входа в церковь заставила меня замедлить резвый бег. Я посмотрела на афишу. Не может быть! Прямо сейчас тут, возле дома, выступление моего любимого теолога и писателя Вито Манкузо. Его последняя книга "Диалоги с кардиналом Мартини" уже раскуплена. Предыдущие две "Io e Dio" ("Я и Бог") и "Obbedienza e libertà" ("Послушание и свобода") я не читала. Но самая первая "Anima e il suo destino" ("Душа и ее судьба") произвела оглушительное впечатление. Чем-то таким незамутненным, каковым бывает только то новое, что повторяется вечно, но увидено каждый раз впервые. Первый снег. Первый крокус в саду. Первые шаги ребенка.
Когда б мы досмотрели до конца
Один лишь миг всей пристальностью взгляда,
То нам другого было бы не надо,
И свет вовек бы не сходил с лица.Зинаида Миркина
Таков Вито Манкузо. Да, при всей левизне, с одной стороны, и берлусконизме – с другой, Италия не потерянная страна. Книга с названием "Душа и ее судьба" моментально стала бестселлером. Сотни тысяч экземпляров. Сегодня, спустя четыре года после ее выхода, Манкузо, профессор кафедры теологии в Падуе, ведущий колумнист в "La Repubblica". Его знают все. В конце той первой книги Манкузо писал, что не любит говорить в никуда. И давал свой имейл всем, кто захочет написать ему. Не скрою, я написала сразу. И тогда же сразу получила краткий, но живой и личный ответ. Он и оказался таким. Молодым, улыбчивым, ярким. Той яркостью, которая не любуется собой в лучах собственных софитов, а разлетается вокруг радужными брызгами, невольно заражая каждого своего видимого и невидимого собеседника жаждой подлинности.
Сегодня в Сан-Видал он открывал серию лекций на тему "Sette opere di Misericordia".
Всякий итальянец среднего возраста возпроизведет этот список без запинки. Католическая церковь перечисляет семь деяний милосердия (шесть из Евангелия и последнее из Ветхого Завета):
1. Накормить голодного;
2. Напоить жаждущего;
3. Дать приют страннику;
4. Одеть нагого;
5. Посетить больного;
6. Посетить заключенного в темнице;
7. Похоронить мертвого.
Воскресная школа (catechismo) оставляет твердый отпечаток в католических мозгах, вне зависимости от веры. И, к счастью, не только в мозгах. Италия потому и не потерянная страна, что это проращено, хотя бы на уровне слов, почти в каждой итальянской душе. Разговор о делах милосердия и блаженствах Вито Манкузо и начал с разговора о словах. Орто-доксия vs. orto-prassi. Правильно учить или праведно жить. Атеист от верующего отличается мало. Если вспомнить Канта и три его вопроса:
– Что я могу познать?
– Что я могу совершить?
– И в чем я полагаю свою надежду?
Отличие если и есть (а наш теолог в этом не уверен), то только в последнем пункте. Познание же и поступки универсальны и всечеловечны. Манкузо бы даже переформулировал последний кантовский пункт так: "С кем я связываю свое одиночество". Точнее: "С кем я, когда я один". Это и есть вопрос о любви и вере.
Об этом Блаженный Августин: "Что же, любя Тебя, люблю я? <…> я люблю некий свет и некий голос, некий аромат и некую пищу, и некие объятия – когда люблю Бога моего; это свет, голос, аромат, пища, объятия внутреннего моего человека – там, где душе моей сияет свет, который не ограничен пространством, где звучит голос, который время не заставит умолкнуть, где разлит аромат, который не развеет ветром, где пища не теряет вкуса при сытости, где объятия не размыкаются от пресыщения. Вот что люблю я, любя Бога моего".
Манкузо ведет свою речь знакомыми тропами, но так, словно все это впервые. За ним хочется идти с любознательностью ребенка, прыгая по камушкам. И, начав путь, совершенно не знаешь, куда он приведет. Он начал с Конфуция, потом легко, как по бамбуковым мосткам, добежал до Ганди, и, не успела я глазом моргнуть, как из-за колонны навстречу нам уже шагнул застегнутый на все пуговицы кембриджской белой рубашки несравненный Витгенштейн с "Логико-философским трактатом": "6.41. Смысл мира должен лежать вне его. <…> 6.521. Решение проблемы жизни состоит в исчезновении этой проблемы". (Не это ли причина того, что люди, которым после долгих сомнений стал ясным смысл жизни, не могут сказать, в чем этот смысл состоит.)
Вито Манкузо счастливо улыбнулся, потом посерьезнел и вспомнил дневник голландской еврейской девушки Этти Хиллесум, добровольно переставшей прятаться и погибшей в концлагере:
"Я нахожу жизнь прекрасной и чувствую себя свободной. Во мне, как и надо мной, простираются небеса. Я верю в Бога и в людей и рискую говорить об этом без ложной стыдливости. Жизнь трудна, но не страшна. Нам нужно научиться воспринимать всерьез серьезную часть нас самих. Остальное придет само: и "работать над собой" это вовсе не болезненная форма индивидуализма <…> Я могу продолжать говорить об этом на протяжении множества страниц. Тот кусочек вечности, что мы несем в себе, может быть выражен что в одном слове, что в десяти томах. Я счастливый человек и возношу хвалу этой жизни, да, именно хвалу, в год Господень 1942-й, энный год войны".
В год Господень 2013-й Вито выдохнул в зал эту цитату прямо из юных уст 1942-го, и, легко ступая по водам, мы перешли к Нагорной проповеди и закончили блаженствами. Это был один поток жизни простых слов, улыбок, казалось бы, знакомых цитат, каких-то мелодий, арпеджио и легато, которые вели в самые неожиданные места. Ни грамма сухого академизма и догматизма, но и без упрощения и уплощения. Никакой сентиментальности, никаких дешевых уловок, никакого душевного комфорта, никаких красивых слов ради слов.
Пересказывать бессмысленно, хотя, мне кажется, жизненно необходимо перевести его книги на русский. Под самый конец Вито говорил о древнееги-петской Книге Мертвых (как известно, никакой книги как таковой нет – это не что иное, как соединенные воедино разные тексты, свод папирусов с загробными текстами). "Такие сверточки, свитки, где мелко-мелко написано то, что нужно сказать после переправы в иной мир, что-то вроде шпаргалок, что мы писали в лицее и прятали за обшлага, – смеясь, сказал Манкузо. – Чтоб в ответственный момент не забыть, что надо сказать".
Вот, что написано на одном из них: "Я накормил голодного, одел нищего, посетил больного и дал лодку тому, у кого ее не было".
– Это вместо "похоронить мертвого". Нам в христианстве не хватает лодки, – заключил лектор.
Венецианцы зааплодировали. Я снова вспомнила утренний трагетто.
Лекция закончилась. Не выдержала и подошла поблагодарить. Решилась подарить каталог последней выставки, который лежал в сумке совершенно для других целей. Это был последний мой экземпляр, но было ясно, кому он предназначен.
– Вы, конечно, при ваших тысячах читателей и сотнях откликов не помните, но…
Он помнил все. Как меня зовут, откуда я и чем занимаюсь. Как отец Георгий, который помнил в лицо и по имени каждого, кого хоть раз увидел.
"Когда б мы досмотрели до конца…"
На рынке Риальто в субботу сутолочно и ярко. Как эти первые дни весны. Крутые бока апельсинов, плоть помидоров, чешуя артишоков, серебристая россыпь рыб. Ну и цветы. Я заприметила этот букет сразу: анемоны – разноцветные маки. Мне захотелось немедленно купить их и отнести Ксюше, которая сидела дома над уравнениями парабол. Восемнадцатая весна моей старшей дочери. Пусть она будет такой: всеми цветами, запахами, красками. И да, параболы тоже подойдут. Траектория полета тела с ускорением. Точка замирания в вершине. Момент вечности. Ну и потом, по-итальянски "parabola" – притча. Так, собственно, и называлась та выставка, каталог которой я осмелилась подарить Вито Манкузо.
В ведрах старушки-цветочницы на рынке Риальто полно разных цветов, но разноцветных маков, которые, видимо, приглянулись не только мне, осталось ровно два букета. Ничего. Мне достанутся. Передо мной в очереди только усатый синьор в потертой тужурке. Даже если из всех цветов он выберет предпоследний букет маков, последний все рано мой. Усатый уверенно протянул руку… и взял оба букета.
– 7 euro, – радостно протараторила старушка и побежала заворачивать букеты в вощеную бумагу. Синьор достал кошелек. И тут что-то заставило его оглянуться. Кажется, я стояла очень тихо. Не пыхтела и не вздыхала. Вероятно, просто мое разочарование было так велико, что долетело до него со спины, коснулось его затылка, и он обернулся. Обернулся и прочел все в моих глазах.
– Signora voleva quel mazzo?
Я не успела даже ответить, как он повернулся к старушке и попросил завернуть каждый букет отдельно. Ему и, вот, синьоре, что позади него.
– Ma no… Grazie… Se a Lei servono due, non importa… – не очень убедительно попыталась я протестовать.
– Se cominciamo a rubarci i fiori questo paese sarà finito. E anche noi, – просто и ясно произнес синьор и протянул мне букет.
Глава вторая
Человек в коробке
Коробка с красным померанцем.
Моя каморка.
О, не об номера ж мараться
По гроб, до морга!Я поселился здесь вторично
Из суеверья.
Обоев цвет, как дуб, коричнев
И – пенье двери.Борис Пастернак
Пенье двери тогда, семнадцать лет назад, в нашу с Ксюшей-Роксаной первую общую весну было то еще. Дверь – лязгающая, визгливая, негостеприимная, каковыми обыкновенно и бывают двери в современных домах на любых окраинах. Падуя не исключение. Бетон, стекло. Африканские эмигранты и студенты. Кто еще согласится жить среди такого, когда в получасе терракотовые улочки, площадь фруктов и трав – и Джотто?
Но наш выбор был небогат. Приехав по стипендии в падуанском университете с семимесячной крошкой на руках, я с удивлением обнаружила, что итальянские профессора с таким явлением не сталкивались. Либо уж студентка из России, либо беженка с младенцем из бывшего СССР. Мы же, как случалось всегда и после, не попадали ни в одну из привычных категорий и вызывали в лучшем случае когнитивный диссонанс, а в худшем – истерическую панику. Во всяком случае, в студенческом общежитии, куда поселили всех моих однокурсников, нам сразу отказали. Я была молода и обнадеживалась любой мелочью. Сначала нас приютил добрый старый католик на своей вилле за городом, которая, однако, не отапливалась. Кататься в университет было далеко, но моя верная подруга и однокурсница Таня иногда отпускала меня. Остальное время мы с маленькой Роксаной проводили либо в огромном саду, если выглядывало первое весеннее солнышко, либо под одеялом. Закончилось все воспалением легких и pronto soccorso (отделением скорой помощи). И тут я стала искать квартиру. Стипендия составляла в лирах в пересчете на нынешние деньги 800 евро. На это надо было жить, снимать жилье и кормиться. Непросто, но не невозможно. По объявлению в университете я нашла прекрасную сардинскую Риту, столь же малообеспеченную и потерянную, как и мы сами, которая согласилась делить со мной и младенцем одну комнату, дабы как-то облегчить себе финансовую ношу североитальянской жизни. С пеленками, колясками и книжками мы въехали в однокомнатную квартирку дома, где, кроме студентов, ютилось несколько турецких и сенегальских семей. Дом был небольшой, трехэтажный. Шум стоял невообразимый. Но жили мы дружно. По ночам я кормила Ксюшу и выходила укачивать ее на балкон, чтобы не будить Риту. Впрочем, видимо, и сама я настолько не высыпалась, что по утрам Рита то и дело сообщала мне заведомо неизвестные ей из других источников подробности и имена моей прошлой жизни, и оставалось верить ей на слово, что, ныряя в короткие урывки сна, я говорила вслух по-итальянски. По-русски Рита не понимала ни слова. На выходные к Рите приезжал с другого конца города ее молодой человек, спортсмен, тренер по боксу, и, чтобы предоставить им хоть какую-то возможность для встреч, я брала коляску и на несколько часов уезжала в центр города. В те времена капелла Скровеньи была еще не отреставрирована, а зрители не были поставлены в жесткие пятнадцатиминутные рамки, за которые-то и вдохнуть ничего не успеешь, не то что увидеть. Гуляя по парку, я заходила в капеллу Скровеньи, ставила коляску со спящей Роксаной в углу и надолго задирала голову, медленно погружаясь в божественного Джотто. Часы проходили как минуты, смеркалось, и мы садились в автобус и отправлялись на свою окраину за коммерческим центром, названным именем все того же Джотто, видимо, по идиотской бизнес-привычке метать бисер перед потребителем и называть свои заведения именем первой попавшейся достопримечательности. Пройдя маленький пустырь и минуя слепые ряды однотипных домов, мы подходили к подъезду. Тут обычно мама Катя начинала искать в недрах своей сумки ключи, а девочка Ксюша именно в этот момент теряла всякое терпение и начинала вопить, выкручиваться и пытаться выскользнуть из коляски. Дверь, повторю, была тяжелая, неудобная, визгливая, а магнитный замок то и дело не срабатывал. Хватая одной рукой ускользающую дверь, я другой пыталась ее удержать, а ногой проталкивала коляску, держа при этом в зубах сумку. Собственно, эта сцена повторялась каждый день. Но в один прекрасный вечер дверь не стала дожидаться моего традиционного этюда, а со скрипом и лязганьем растворилась сама. "Сим-сим, откройся" повторился на следующий день. И на следующий. Оправившись от первоначального ощущения чуда, я вернула себе способность рассуждать логически. Кто-то в доме при нашем приближении нажимал на кнопку домофона. Однажды я догадалась поднять голову. На балконе курил небольшого роста чуть лысыватый человек, один из итальянских вечных студентов. Он кивнул мне в ответ на мою радостную улыбку, и я поняла, что он и есть наш благодетель. Понемногу это стало традицией. Мы не разговаривали, но каждый раз, видя в окно наше приближение, он отрывался от письменного стола, вставал, шел и нажимал кнопку домофона, а потом выходил на балкон покурить.
Наступила весна. Расцвели вишни. Жизнь дома отчасти переместилась на улицу. Турецкие мамаши переругивались с сенегальскими, отвоевывая место для белья на веревках, дети визжали, мужчины то и дело затевали потасовки, студенты возвращались навеселе. По утрам из подъезда выходили бледные тени девушек, которые спешили остаться незамеченными. Наша жизнь шла своим чередом. Студенческими компаниями мы собирались на нашей малюсенькой кухне, Рита готовила какие-то пасты по южному маминому рецепту, Ксюша ползала между ногами гостей с космической скоростью, пытаясь время от времени встать, держась за диван, падая затылком на каменный итальянский пол. Мама Катя чуть не падала в обморок, и логические доводы, что Италия полна взрослых и совершенно живых итальянцев, которые точно так же учились ходить по каменным и мраморным полам, мало помогали. За столом время от времени завязывались яростные схватки на тему коммунизма, от которых у меня темнело в глазах. Левизной традиционно болеют все итальянские студенты, но в те времена я еще не знала, что к этому надо относиться как к ветрянке. Поболеет – пройдет. Мне же само упоминание коммунистических терминов казалось оскорблением памяти всех погибших, начиная от моего собственного прадеда и заканчивая последним безвестным холмиком смерзшейся колымской земли. Я лезла в спор, не замечая, что Ксюша тем временем лезет под стол, потом встает, стукается лбом или падает. Дискуссия прерывалась, я ныряла под стол спасать ее под ее же крики, причитая: "Роксана, научись выбирать – либо за столом со всеми, либо под столом. Либо ползать, либо ходить. Ну зачем тебе все сразу", – чем вызывала приступы хохота окружающих. Есть в кого.
Наш привратник никогда не появлялся на этих сборищах. Он вообще был нелюдим. Курил на балконе. Занимался дома. Почти никогда не выходил из дому.
С Ритой мы жили мирно. Научились давать друг другу спать и жить, и все было бы хорошо, если бы однажды я не забыла оплатить свою часть счета за электричество. Молодой человек Риты, как я уже сказала, был спортсмен, боксер. На общеитальянском он изъяснялся с трудом, да и вообще вербальная культура была ему, судя по всему, чужда. В один прекрасный день, на энный день неоплаченного и забытого мною счета, он пришел к Рите и… поменял замок, оставив на двери записку с грозными предупреждениями в мой адрес. Мол, Риту не ищи – она сегодня целый день у меня и под моей защитой, как заплатишь, так дам новые ключи, а нет – живи дальше как знаешь. Время было обеденное, и, когда по обыкновению дверь подъезда распахнулась перед Ксюшиной коляской, мысли мои были исключительно о том, как бы ее поскорее покормить и уложить. Запертая дверь в квартиру в мои планы не входила. В Ксюшины и подавно. Она хотела есть и спать и потому немедленно приступила к исполнению оратории crescendo, которая звучно отдавалась во всех концах коридора. Вообще-то, в целом я была аккуратна. Денег было мало. Для каждой лиры в нашем хозяйстве было свое предназначение. Хватало только на ежедневную pasta al pomodoro без вариаций, памперсы, детское питание и оплату полкомнаты, счетов и няни, к которой я отвозила Ксюшу на другой конец города в те дни, когда мне надо было появляться в университете (няня сидела со своими собственными тремя мальчиками и за копейки готова была отдавать Ксюше весь дар своей нереализованной мечты о дочери). На электричество деньги были отложены заблаговременно. Собственно, я бы и оплатила этот злополучный счет немедленно, если бы не трехчасовой обеденный перерыв. Ксюшина оратория продолжалась. Стекла звенели. В ушах тоже. Ребенок был голоден. Идти было совершенно некуда. И тут меня осенило: наш привратник! Его балкон на нашем этаже. Ум лихорадочно высчитал квартиру в общей геометрии дома, и вот я уже трезвоню и стучу.
Я не ошиблась дверью. Это был он. Уже плохо соображая и не сообразуясь с правилами этикета, почти рыдая, держа под мышкой орущую крошку, я ворвалась в чужой дом, умоляя дать мне позвонить, на ходу сбивчиво объясняя историю. Просто позвонить Рите и вымолить ключ.
– Альберто, – представился хозяин. – Я как раз собираюсь обедать. Спагетти с тунцом вас устроят?
Еще бы! Даже не с помидором! Роксана тоже благосклонно приняла эту мысль. Оратория была прервана, и она стала вытягивать одну спагеттину за другой из моей тарелки. Какие там манеры! "Ах да, я – Катя, – представилась я, жуя. – Очень приятно. И спасибо огромное. Простите за вторжение, но я правда не знала, что делать".
Альберто улыбнулся. В маленькой типовой квартирке царил полумрак. Окна были задернуты. Вещей почти не было. Все было какое-то застывшее. Полумертвое. Ведь не об номера ж мараться по гроб до морга – промелькнуло в голове. Паста была съедена моментально. Ксюша принялась ползать вокруг стола, подползла к дивану и принялась за лежащую там открытую книжку в бумажном переплете. "Сиддхартха" Гессе.
– Вы филолог?