Войсковой старшина Архипов срочно был вызван из сторожевого охранения, сдав командование полком войсковому старшине Маркову. Архипова Унгерн передал в руки прапорщика Степаненко. Конечно, его били, пытали, несмотря на то, что Архипов сразу же сказал, что он утаил примерно 17–18 фунтов золота, которое и прожил за 4 месяца, благодаря чему он, его сестра и любовница жили хорошо и ни в чем не нуждались. В бригаде ходили слухи, что после пыток Архипова подвесили к дереву, росшему в камышах на болоте, где его день и ночь грыз болотный "гнус". В день ухода с Иро его, едва живого, удушили китайской "закруткой". Позднее мне передавал офицер из нечаевского дивизиона, ушедший последним с Иро, что они нашли письмо войскового старшины Архипова - своего большого и любимого начальника и, несмотря на страх перед Унгерном, с воинскими почестями предали земле прах храброго воина.
Большинство в отряде, уходя с Иро, не знало о последней трагедии на Иро. Отсутствие Архипова объясняли дачей ему специального задания Унгерном. Когда же факт его смерти не оставил сомнений, то он вызвал глубокое возмущение в душах всех чинов дивизии, так как ни за какие деньги нельзя было купить такого партизана, офицера и командира. Хороший был казак… Так не был пощажен один из лучших начальников, много содействовавший Унгерну в успешных боях ради "принципа".
Поход НА ЗАПАД 23 или 24 июня бригада снялась с удобного, сытого лагеря на Иро и стройной колонной пошла на запад вниз по Иро. К вечеру второго дня бригада вышла на берег Орхона, выше впадения в него Иро. Орхон в этом месте не имел бродов. Нужны были мост, плоты или паромы, но не было леса на постройку средств переправы. Один выход - плыть через Орхон. Трагическое положение было для монгол, боявшихся воды и не умевших плавать. Не умели плавать почти все буряты и многие русские.
Но раз отдан приказ "дедушкой" переправляться вплавь, нужно плыть. Всадники сняли одежду, вооружение - все приторочили на седла, подобрав стремена. Сотня за сотней подходили к берегу Орхона, входили в воду, держа коней справа от себя за перекинутые через переднюю луку поводья узды. Первыми начали переправляться русские сотни, их примеру следовали остальные. Картина переправы достойна кисти художника. Через 2 часа все войско было на левом берегу Орхона. Слышался смех, говор, шутки. Тянули канатами пушки и пулеметные двуколки по дну реки, благо дно его было твердое - галечное.
Табуны коней, скот переправили без особых затруднений. Затруднение составляло переправить монгольские арбы с продовольствием и имуществом, но наскоро из монгольских телег соорудили плоты и на них переправляли имущество и таких калек, как я. К вечеру вся переправа была закончена, и у костров до поздней ночи слышались веселые казачьи песни.
Было известно, что Резухин где‑то у Ергина. К нему можно было пройти сравнительно спокойно, переваливая небольшие хребты, но Унгерн повел бригаду вдоль правого нагорного берега Селенги, вдоль которого вилась пешеходная тропа среди прибрежного кустарника и леса. Впереди бригады двигалась созданная саперная команда человек 150 с лопатами, топорами, кирками. Они расчищали путь, способный пропустить пушки и обоз. Шли очень медленно. Люди и кони сильно выматывались из сил. Расстояние всего в 200 км по прямой дороге бригада могла пройти в 4- 5 переходов, а мы шли почти две недели. Какие цели преследовал Унгерн, ведя бригаду избранным им тяжелым путем - неизвестно. 7 или 8 июля с нагорного берега увидали палатки 2–й бригады. Марш был закончен. Что ждало впереди - никто не знал. Никто и ничего не знал, что творится вне точки стояния бригады.
На реке Селенге.
Прибывшая бригада расположилась биваком на правом нагорном берегу, на узкой прибрежной полосе. Бивак растянулся километра на два. Перейти на луговой левый берег не могли, так как мост через Селенгу в середине был разорван. Плохое место для бивака не позволили красиво и гигиенично разместиться частям войск, что вызывало дикий гнев генерала Унгерна. Он набрасывался на чинов своего жалкого штаба, на начхозов частей и офицеров.
Здесь, на Селенге, у генерала Унгерна родилась в голове новая мера дисциплинарного взыскания - сажать виновных офицеров на деревья. Какая из четырех мер наказания (купать, на лед, крыша, деревья) более жестокая - сказать трудно, не испытав их, но были офицеры, кои испытали все четыре и, по их мнению, сидение на дереве - самая худшая. Представить себе физическое состояние наказуемого просидеть суток трое - четверо на тонкой ветке высокого дерева, преимущественно на колючей сосне в 2–2,5 сажени от земли в дождик или непогоду, когда ветер качает и гнет сосну, как тростинку и наказуемый руками и ногами удерживается за колючие ветви, чтобы не упасть.
Первыми жертвами нового наказания были начштаба подполковник Львов, есаул Макеев, а третьего офицера фамилию не помню. В вину штаба поставлено было, что он не досмотрел, что в пределах бивака валялся разлагавшийся труп быка. Макеев сидел на сосне, которая стояла близко от палатки Унгерна, два других офицера ближе к моей палатке. С наступлением темноты подул сильный ветер, и сосны сильно качались. Макеев не выдерживал и "скулил". Когда Унгерн потушил свет, то Макеев начал бросать в его палатку ветки, не давая ему заснуть. За полночь Унгерн вышел из палатки и подошел к сосне, на которой сидел Макеев. "Макеев, ты жив?!" - "Скоро умру, Ваше Превосходительство" - "Прыгай! Иди спать!" Утром подполковник Львов упал с сосны и, сильно ушибленный, был отнесен в палатку, а третий офицер просидел двое суток и был снят с дерева, так как сам слезть не мог.
Через 4–5 дней бригада стала переправляться на левый берег Селенги в двух переходах выше стоянки. Способ переправы был тот же, как переправлялись через Орхон.
Первый раз после взятия Урги Азиатская конная дивизия с добавочными частями была собрана на одной стоянке. Бивак был красиво расположен и представлял из себя красивую картину. Численный состав войска, по моим интендантским запискам (по числу мясного рациона), определялся в 2700 человек. По цифрам выходит, что дивизия понесла убыль за месяц убитыми, ранеными и без вести пропавшими примерно 700 человек.
В лагерь на Селенге приехал (еще из Урги) настоящий интендант В. К. Рерих. Привез последнее выдаваемое жалование в калганских бумажных долларах. В. К. Рерих пробыл недолго в дивизии и, получив срочное задание от генерала Унгерна, уехал. Дня через три или четыре он опять на короткое время появился в лагере и вновь исчез, и встретили его уже в эмиграции.
Его срочные приезды и отъезды вытекали из распоряжений генерала Унгерна: первый отъезд - побывать в Урге, если она не занята красными, и передать председателю Совета министров письмо генерала Унгерна. Но Рерих в Ургу не пробрался, письмо не передал и вернулся с докладом к Унгерну. Затем он получил от генерала все инструкции, где держать интендантство во время предстоящего его похода на Русь. К чести В. К. Рериха, глубоко штатского, но хорошего и честного человека, нужно отметить полную заботливость о нуждах чинов дивизии и готовность всячески удовлетворить посильно просьбы частей войск и отдельных чинов. Он до последнего дня оставался на своем посту и не позволил никому и ничего разграбить из вверенного ему имущества и, думается, ничем не воспользовался сам.
В штабе генерала Унгерна произошла перемена. Вместо подполковника Львова начальником штаба был назначен полковник Кастерин - георгиевский кавалер за Германскую войну, командовавший полком во время Гражданской войны в армии генерала Белова (южной). До этого он был помощником командира 2–го Конного полка у полковника Хоботова. Из прапорщиков запаса, опытный боевой офицер, проведший всю службу с 1914 г. только в строю. Он не был подготовлен к штабной работе, не знал ее и, как человек умный, постарался от этой должности отделаться. Благодаря георгиевскому кресту ему это удалось сделать в ближайшие 10 дней, так что многие и не знали, что полковник Кастерин был начштаба. Позднее, уже в походе по Джиде, Унгерн взял в начальники штаба подполковника Островского.
Подполковник Львов был назначен помощником командира 4–го Конного полка. Дня через три или четыре, как прибыла часть интендантского обоза на Селенгу, я сидел в палатке, углубленный в цифры и оторвался от скучных и никому ненужных подсчетов нечеловеческим криком и матом, несшимся с западной стороны. На вопрос к своему вестовому Джамсарову: "Что такое там делается, Джамсаров?", - получил ответ: "Жгут доктора, иди посмотри…" Смотреть я не пошел, но предсмертные крики доктора могли свести с ума нервного человека. Сожжение производилось тем же порядком и способом, как и прапорщика Чернова на Керулене. Причина? Медицинский фельдшер из г. Омска в дни "свобод" примкнул к "освободителям" и в первые дни революции играл какую‑то крупную роль в Омске. Когда в Омске установилась власть адмирала Колчака, он бежал в Монголию и добрался до Урги, где осел, начав успешно лечить монгол. Всякий лекарь в Монголии именует себя "доктором". Стал этим званием называться. Пришли унгерновцы, он добровольно явился на службу и был зачислен зубным врачом в тыловых учреждениях, при интендантстве. Фельдшера лично знал в Урге. Он не примыкал к болыпеви- ствующей группе Ургинской коммерческой управы. Стоял в стороне от политики, занимаясь своим делом, главным образом, рвал зубы и прививал оспу.
Когда прибыла на Селенгу с Рерихом часть интендантского обоза, то с ним прибыл и зубной врач. В Азиатской конной дивизии в числе мобилизованных в [Монголии оказались жители Омска. Они сразу опознали фельдшера, игравшего такую роль в дни революции в Омске, и донесли об этом Унгерну. Самозванство и причастность к "освободителям" послужили причиной столь жестокого наказания61.
Прибыл в лагерь на Селенгу из долговременной поездки капитан Безродный. Офицеры, заходившие ко мне, говорили, что приехал Безродный, который привез много документов, компрометирующих офицеров, живших в Монголии до прихода Унгерна в Ургу и что, вероятно, некоторым офицерам не сдобровать. Такому разговору я не придал никакого значения.
Вскоре я зашел к генералу Резухину, чтобы его навестить и узнать хоть что- нибудь об обстановке. Резухин после первых слов приветствия в обычной шутливой форме заявил: "Капитан Безродный привез документ, изобличающий Вас, М. Г., в преклонении перед Лениным и сочувствующим его идеалам и деятельности". Понимая слова Бориса Петровича как шутку, я отделался шуткой, выпил чаю с ромом и ушел к Корнелию Ивановичу Парыгину. Полковник Парыгин серьезно мне передал, что "вчера вышла крупная размолвка между генералами из‑за Вас. Генерал Резухин категорически отказался признать справедливыми документы, привезенные капитаном Безродным, обвиняющие полковника Торновского в причастности к большевизму, так как он с первого дня большевизма стоял в рядах борцов против них, а в Урге "большевики" запрятали его в китайскую тюрьму. Последний довод спас Вам жизнь".
Суть же дела такова: проживая в Монголии с 18 апреля 1920 г. и занимаясь коммерческими делами, я много ездил по Монголии и в своих скитаниях попал на заимку братьев Ериных. Обитатели заимки рады были новому человеку, да еще торговому. Меня хорошо приняли. Не отпускали два дня, угнав моих коней далеко па пастбище. За два дня много было съедено, еще больше выпито. Говорили без конца до хрипоты. Главной темой разговоров были события на Руси. Люди все были хорошие и простые. Все поносили Ленина и считали его исчадием зла, кретином, идиотом и прочее, и прочее.
Черт меня дернул "расточать бисер перед свиньями" и высказать мысль, что во многом я с их мыслями согласен, но не согласен с тем, что Ленин "кретин" и "идиот". Как бы Ленин ни кончил жизнь, но его имя войдет в историю наряду с реформаторами. "На истории России Ленин оставит глубокий след". Слова мои были равносильны разорвавшейся бомбе и почти до утра служили темой разговоров. Наутро мы все забыли горячий вчерашний спор и дружески расстались.
Вот к этим же братьям Ериным на заимку попал и капитан Безродный в своем вояже по Западной Монголии. Очевидно, началось с попойки, и в разговорах пришел на память братьям Ериным полковник Торновский и высказанные мною мысли. Капитан Безродный потребовал от А. Ерина письменного подтверждения моих слов, и А. Ерин дал какие‑то письменные показания. Что было написано - точно не знаю, но полуграмотный А. Ерин написал, что я ставил Ленина наряду с Лютером, Гусом и даже Христом. Эти показания А. Ерина чуть не привели меня на костер, и только твердое заступничество генерала Резухина спасло меня от лютой и незаслуженной ни с какой стороны кары. Генерал Унгерн даже не изменил моего служебного положения, хотя моя должность и не была нужна, но, наверное, причислил меня к числу "ненадежных".
Смерть полковника Казагранди.
Дня за три - четыре до ухода Азиатской конной дивизии на Русь в лагерь прибыл с сотней Сухарев. Он стал на правом нагорном берегу Селенги, палаток не ставил, кони были расседланы и казаки ели у костров. Видно было, что сотник Сухарев здесь временно и скоро уйдет. Отдельно от бивака, на круче обрыва сидел генерал Унгерн и с ним рядом сотник Сухарев. Долго сидели. К вечеру Сухарев с сотней ушли, и мы его больше не видали ни живым, ни мертвым.
Много позднее, когда мы уходили с Селенги в Монголию, мне рассказали следующее.
Генерал Унгерн в отряде полковника Казагранди имел своих офицеров, кои обязаны были негласно следить за деятельностью начальника отряда. Эти же обязанности возложены были и на сотника Сухарева. Казагранди, согласно приказу № 15 от 21 мая, со своим отрядом из Ван - хурэ ушел в сектор района, назначенного для его деятельности - к востоку от Хубсугула - Караул - Шара - Азаргинской. На границе он получил сведения от своих разведчиков и русских поселян, что все пути из Иркутска в Монголию в направлении Улясутая забиты советскими войсками, и красные знают о движении его отряда в сторону Иркутска. Попытка Казагранди взять п. Шара - Азаргинский не увенчалась успехом. Оставаться с небольшим отрядом на долгое время в районе отведенного ему сектора было небезопасно и бесполезно. Для Казагранди, хорошо знавшего местные условия и настроения крестьян Иркутской губернии, было ясно, что еще не настало время для борьбы с большевиками. Нужно, чтобы крестьяне испытали на своей шкуре власть Советов и ГПУ и, когда крестьяне возьмутся за вилы, тогда и придти им на помощь, а пока нужно уйти в спокойное место, сохранить отряд и ожидать своего часа.
В конце июня месяца полковник Казагранди отвел свой отряд к юго - западу от Дзаин - Шаби.
Поручик из отряда Казагранди доносил Унгерну об уходе полковника Казагранди вглубь Монголии, а сотник Сухарев прибыл на Селенгу с личным докладом об этом и добавил, что Казагранди собрался увести свой отряд на границу Тибета и, если обстоятельства потребуют, то и в Тибет. Решение Казагранди принял самостоятельно.
Генерал Унгерн, выслушав доклад сотника Сухарева, отдал ему приказ: "Немедленно скачи в отряд полковника Казагранди и уничтожь его, а отряд приведи ко мне, приняв его под свою команду. За неисполнение приказа снесу тебе голову". Свой приказ Унгерн подтвердил письменно, на листочке полевой книжки.
В каком месте сотник Сухарев нашел отряд Казагранди - точно неизвестно, но где‑нибудь в районе Цэцэн - гун - хурэ. Каким образом он сумел убить начальника отряда среди многих преданных полковнику Казагранди офицеров и бойцов - тоже неизвестно, так как я в эмиграции не встречал людей из его отряда - свидетелей кровавой драмы, но не подлежит сомнению факт смерти доблестного полковника Казагранди.
После смерти Казагранди за Сухаревым последовало человек двести пятьдесят, а остальные рассеялись. Сотник Сухарев стал именоваться "атаманом". Он не повел отряд к Унгерну, а, передвинувшись с ним к югу от Дзаин - Шаби на границу Гоби, стал выжидать событий.
Вопрос - имел ли право генерал Унгерн рассматривать полковника Казагранди как изменника - спорный. Полковник Казагранди, как и есаул Кайгородов вели самостоятельно, на свой страх и риск, борьбу с большевиками из пределов Монголии. Как тот, так и другой, для пользы дела и согласованности признали общее командование Унгерна, как старшего и наиболее сильного. Получили от него часть оружия, обмундирования и немного денег (5–6 тыс. руб.). В свою очередь, Унгерн отобрал у Казагранди немало офицеров и солдат в Ван - хурэ, лишив его возможности увеличить отряд.
Больше всех зависел от генерала Унгерна атаман Казанцев, которого фактически Унгерн и создал, и этот атаман спокойно ушел от Унгерна к Кайгородову. Но ни Кайгородова, ни Казанцева генерал Унгерн достать рукой не мог, они были в пределах недосягаемости, а Казагранди был досягаем. Когда‑нибудь выяснится правда, а всех, кто знал или соприкасался с полковником Казагранди, его смерть опечалила, и многие белые его оплакивали, так как погиб прекрасной души человек, убежденный борец за Белую идею и храбрый солдат62.
С лагеря на Селенге - в поход на Русь: обстановка.
Уходя с тракта Троицкосавск - Урга, генерал Унгерн оставил на этом пути отряд сотника Нечаева с его дивизионом, придав ему тибетскую сотню. Недолго задержался Нечаев на пути. Красное командование, получив точные донесения от монгол Сухэ - Батора, что Унгерн ушел с Иро на запад, 26 июня двинуло на Ургу отряд: монгол Сухэ - Батора - 700 всадников, полк 5–й Кубанской красной дивизии - 650 сабель, Сретенскую конную бригаду - 500 сабель, одну батарею - 6 орудий, пулеметную команду - 12 пулеметов, а всего около 2000 всадников при 6 орудиях и 12 пулеметах. Сотник Нечаев, конечно, не мог оказать сколь‑нибудь серьезного сопротивления и, дав арьергардный бой красным на Хара - голе, повел сотни на запад на присоединение с Азиатской конной дивизией, а тибетская сотня пошла в Ургу к Богдо - гэгэну.
Урга была оставлена унгерновцами 5–6 июля. Последними уехали Жамболон- ван с Немчиновым, но скоро расстались, так как вьючный обоз Жамболона двигался медленно. Немчинова не устраивало такое медленное движение, и он уехал нормальной скоростью и достиг Хайлара. Жамболон же со своим грузом попал в руки красных монгол, был ограблен и убит.
Госпиталь с доктором Клингенбергом выехал из Урги 2 или 3 июля. Двинулись на восток, не подобрав обозы и раненых на Керулене, дошли до оз. Буир - нура. Туда позднее прибыл подполковник Циркулинский (раненый), подобрав на своем пути всех раненых и больных, лежавших на Керулене, коих не взял с собою доктор Клингенберг. На этой почве между Клингенбергом и Циркулинским произошла крупная ссора и Циркулинский лично застрелил Клингенберга и сестру милосердия Швецову63.