Пушкин же совсем не собирался "дружить с правительством". Он хотел с ним "помириться", но на условиях сохранения своего человеческого достоинства. О том откровенно высказался в письме своему другу, барону А. А. Дельвигу (1798–1831) в феврале того же года: "Я желал бы вполне и искренно помириться с правительством, и, конечно, это ни от кого, кроме его, не зависит. В этом желании более благоразумия, нежели гордости с моей стороны.
Стремясь добиться торжества справедливости, Пушкин поступил прямо противоположно увещеваниям Жуковского. В конце мая 1826 года он отправил послание Императору Николаю Павловичу. Кратко изложив свою историю, заключал: "Ныне с надеждой на великодушие Вашего Императорского Величества, с истинным раскаянием и с твердым намерением не противуречить моими мнениями общепринятому порядку (в чем и готов обязаться подпискою и честным словом) решился я прибегнуть к Вашему Императорскому Величеству со всеподданнейшею моею просьбою Просьба была такова: разрешить ему переехать или в Москву, или в Петербург, или "в чужие края".
Прошло почти три месяца, и наконец свершилось. В Михайловское примчался царский фельдъегерь с приказанием немедленно явиться в Москву, где в то время находилась Царская Фамилия и Двор по случаю коронации Николая I. В "Высочайшем повелении" от 28 августа говорилось: "Пушкина призвать сюда. Для сопровождения его командировать фельдъегеря. Пушкину позволяется ехать в своем экипаже свободно, под надзором фельдъегеря, не в виде арестанта. Пушкину прибыть прямо ко мнe"^^
4 сентября 1826 года Александр Сергеевич покинул Михайловское, а 8 сентября был в Первопрестольной, прямо проследовав в канцелярию дежурного генерала, где получил указание начальника Главного штаба барона И. И. Дибича (1785–1831): по распоряжению Императора прибыть в Чудов (Николаевский) Дворец в Кремле. Как Пушкин рассказывал, "небритый, в пуху, измятый", он и предстал перед Самодержцем.
Царь принял Поэта в своих личных апартаментах в 4 часа дня 8 сентября. Это была не только первая встреча Поэта и Императора Николая Павловича, но и их первая беседа. Новый Монарх слышал о Пушкине как о "возмутителе спокойствия", но он уже знал и ценил его поэтический талант.
Этот диалог Власти и Гения оброс потом многочисленными сказаниями. Для высшего света сам по себе факт был труднообъяснимым. Царь в период жесткого графика своего пребывания в Москве уделил более двух часов человеку, которого еще вчера считали "неблагонадежным". Нет сомнения в том, что это была именно "беседа", так как для выражения "Монаршей воли" столь продолжительный временной отрезок не требовался.
Встреча Царя и Поэта не только переменила общественное положение А. С. Пушкина. Она способствовала росту его престижа, невольно рождала уважение к нему среди тех, кто раньше "не любил" и даже "терпеть не мог этого рифмоплета". Поэт услыхал из уст Самодержца и нечто необычное: "Ты будешь присылать ко мне всё, что сочинишь; отныне я сам буду твоим цензором "^^ Неслыханное дело! Царь стал его цензором, сам Монарх теперь будет читать рукописи такого человека! По представлениям того времени, да и не только того, это была несказанная милость, это означало высочайшее признание!
Нельзя сказать, чтобы Пушкину доставляло особую радость цензорство Царя. Конечно, оно избавляло от ненужных и изматывающих ограничительных рогаток на других уровнях, но создавало специфические проблемы. Царское решение нельзя было оспорить, нельзя было никому пересмотреть. Здесь возникали сложности, иным авторам не известные. Так и получилось с драмой "Борис Годунов".
Осенью 1826 года она была представлена Царю, который прочел её в кругу Семьи и сделал заключение, которое шеф Третьего отделения граф А. Х. Бенкендорф (1783–1844) и препроводил автору: "Я считаю, что цель г. Пушкина была бы выполнена, если б с нужным очищением переделал комедию свою в историческую повесть или роман наподобие Вальтера Скотта".
Пушкин не принял высочайшие рекомендации, решив не публиковать произведение. Когда же через несколько лет он вознамерился жениться и надо было приводить в порядок денежные дела, встал вопрос и об издании "Годунова". Требовалось непременно получить санкцию Царя. Пушкин отправил просьбу "по принадлежности" - Бенкендорфу.
В письме обозначил причины разногласий с Царем и невозможность изменить то, что изменению не подлежит: "Государь соблаговолил прочесть её, сделал мне несколько замечаний о местах слишком вольных, и я должен признать, что Его Величество был как нельзя более прав". Но не все замечания возможно было переделкой устранить.
"Драматический писатель не может нести ответственности за слова, которые он влагает в уста исторических личностей. Поэтому надлежит обращать внимание лишь на дух, в каком задумано всё сочинение, на то впечатление, которое оно должно произвести. Моя трагедия - произведение вполне искреннее, и я по совести не могу вычеркивать того, что мне представляется существенным Пушкин просил разрешение опубликовать "Годунова" в том виде, как он существует.
Неизвестно, как этот "возмутительный вызов" власти воспринял Бенкендорф, но известно, что Царь признал правоту Поэта. "Годунов" увидел свет в конце декабря 1830 года в авторской редакции. Уместно сказать, что произведение печаталось в отсутствие Пушкина; этим делом занимался его друг В. А. Жуковский. Будучи чрезвычайно осторожным, можно даже сказать, "властибоязненным", Жуковский внес некоторые переделки и сокращения, конечно же, не менявшие авторской концепции. Только в одном месте пушкинская мысль была искажена. В конце произведения у Пушкина, в сцене "Площадь перед собором в Москве ", значилось: "Н а р о д. Да здравствует Царь Дмитрий Иванович!"
Появилось же совершенно иное, ныне хрестоматийное: "Народ безмолвствует ". Подобная "инверсия " совершенно меняла смысл происходящего. Народ, который в реальности был деятельным участником событий, свергал Царя Фёдора, а потом радостно присягал Лжедмитрию, а потому и нёс историческую ответственность за свои действия, за происходящее. Пушкин это прекрасно чувствовал и понимал. Во втором же, "приглаженном", варианте "народ" превращался скорее в зрителя, созерцателя, жертву событий, а потому и должен был быть свободным от возмездия Проведения!
Здесь уместна ещё одна общеисторическая ремарка, так сказать, историографического свойства. В отечественной исторической традиции всегда было принято изображать Лжедмитрия как тёмного и аморального самозванца, как орудие враждебных Руси сил, проклятого и Церковью и памятью народной. Приведём выписку только из одного документа: Утверждённой грамоты об избрании на Московское Царство Михаила Федоровича Романова, составленной весной 1613 года, вскоре после призвания на Царство первого Царя из Династии Романовых. В ней говорится, что Лжедмитрий, бывший монах Чудова монастыря Григорий Отрепьев, есть "богоотступник и еретик", "которого в миру звали Юшкой", от Истинной Веры отвратился, обратился в "чернокнижество, ангельский образ отверг и обругал, и по наущению дьявола отступил от Бога"^®.
В литературе, среди авторов, кто специально занимался историей Лжедмитрия, достойно внимание умозаключение известного историка С. Ф. Платонова (1860–1933). По его словам, "он был очень некрасив: разной длины руки, большая бородавка на лице, некрасивый большой нос, волосы торчком, несимпатичное выражение лица, лишенный талии, неизящная фигура" - вот какова была внешность самозванца. Однако внешность для политического деятеля не главное. Главное же - его взгляды, дела и поступки. И здесь картина представлялась удручающей. "Брошенный судьбой в Польшу, умный и предприимчивый", он "понахватался в Польше внешней "цивилизации" и кое-чему научился "^^.
Совершенно иную точку зрения постулировал историк Н. И. Костомаров (1817–1885). Одолеваемый русофобским комплексом, он создавал просто омерзительную панораму русского быта и государственного управления. В своей многотомной "Русской истории в жизнеописаниях её деятелей " самозванец представлен с явной симпатией. Это был деятель, который "русским внушал уважение к просвещению и стыд своего невежества". Даже внешность его рисовалась в нежно-умилительных тонах. "Он был статен, но лицо его не было красиво, нос широкий, рыжеватые волосы; зато у него был прекрасный лоб и умные выразительные глаза". Одним словом, Лжедмитрий был "лучом света " в русском царстве темноты, отсталости и жестокости.^®
Совсем иначе Костомаров описывал подлинного сына Иоанна Грозного - Царевича Дмитрия. По его мнению, это - маленький садист, обожавший смотреть, как режут кур, ненавидящий Бориса Годунова, страдавший эпилепсией и истерическим припадками; одним словом, истинный сын своего "отца-изверга" Иоанна Грозного.^ Грозного же Костомаров ненавидел как личного заклятого врага и клеветал по его адресу без устали!
Гнусные клеветы "профессиональный историк" оглашал в православной стране, где погибший в 1591 году девятилетний Царевич Димитрий почитался святым с 1606 года. Его имя празднично возглашалась по всей стране трижды в год: в день рождения, день убиения и день перенесения мощей. Как же надо было не только не любить, но и просто не уважать русскую духовную традицию, веру миллионов сердец, чтобы сочинять непристойности! А ведь нечто подобное пишут по сю пору; появилась даже генерация "молодых дарований", взращенная на западных грантах, главная цель которых - лить грязь на Русский Дом. Бог им судья. Оставим в стороне русофобов всех мастей и всех времён и их пошлые вирши. Вернёмся к Пушкину, который искреннее любил Россию и никогда не клеветал на предков, хотя дела минувших дней далеко не всегда одобрял.
Тема Годунова привлекла Пушкина, во-первых, яркой драматургией эпохи, в которой раскрывались как все лучшие, так и все худшие человеческие качества. Он увидел здесь возможность предложить собственное видение происшедшего.
Была и ещё одна причина, не столько важная и сущностная, но всё-таки повлиявшая на выбор сюжета Пушкиным: заметное участие в тех событиях одного из его предков - Гавриила, или, как его называли в нормах того времени, Гаврилы Пушкина. Это - подлинный исторический персонаж, который не раз появляется в драме Александра Пушкина, в том числе и в одной ключевой сцене: чтении "грамоты" самозванца в июне 1605 года народу, той грамоты, где авантюрист провозглашал себя сыном Царя Иоанна Грозного, предлагая москвичам присягнуть ему на верность.
Эту "грамоту" в Москву доставили от самозванца Наум Плещеев и Гаврила Пушкин и читали в разных местах, а 1 июня 1605 года на Лобном месте на Красной площади. Про Плещеева у Пушкина не говорится ни слова; главная роль в этом драматическом эпизоде отведена Гавриле, который и призывал москвичей признать "законного Царя". После этого в Москве поднялся мятеж, в результате которого был свергнут Царь Фёдор Годунов, вскоре затем и убитый.
Гаврила Пушкин (ок.1560–1638) принимал участие во многих и значимых событиях Русской истории начала XVII века. Впервые в документах он упомянут в 1579 году, когда женился на Марье Мелентьевне - дочери Василисы Мелентьевой, считавшейся одно время сожительницей Царя Иоанна Грозного. Здесь необходимо сделать одно пояснение. Пресловутая Василиса проходит в различных сочинениях и как "Мелентьева" (фамилия) и как "Мельентьевна" (отчество). За исключением именитых представителей, обычные роды в XVI веке фамилий в нынешнем понимании ещё не имели.
Эта самая Василиса ко времени начала сожительства с Грозным числилась вдовой дьяка Мелентия, который звался Ивановым, так как его отца звали Иваном. Вот у этой-то вдовы и была дочь Мария (Марья), ставшая женой Гаврилы Пушкина, которая, являясь дочерью Мелентия Иванова, должна была числиться Ивановой. Может, благодаря этой связи, а может быть, и нет, Гаврила впервые выполнял поручение Первого Царя Иоанна Грозного уже в 1581 году, когда в звании стрелецкого сотника доставил царскую грамоту в Ругодив (Нарву).
Возвышение Гаврилы Пушкина началось в 1605 году, когда он, состоя воеводой в Белгороде, примкнул к стану Лжедмитрия и вызвался доставить в Москву его послание. За оказанную услугу самозванец сделал Гаврилу "великим сокольничим^^ и думским дворянином^>. Затем Пушкин занимал разные должности и исполнял поручения и при Василии Шуйском, в заговоре против которого он состоял, а после свержения несчастного Царя Василия I и при других правителях. Его имя значилось и под грамотой Московской Думы о необходимости приглашения на Царство старшего сына Польского Короля (Речи Посполитой) Сигизмунда III (1566–1632, Король с 1587 года) Королевича Владислава (1595–1648).
В 1830 году А. С. Пушкин в стихотворении "Моя родословная" написал:
Смирив крамолу и коварство И ярость бранных непогод,
Когда Романовых на Царство Звал в грамоте своей народ,
Мы к оной руку приложили...
Александр Сергеевич был совершенно прав. Его предок "руку приложил" и играл довольно заметные роли при Царе Михаиле Фёдоровиче. В качестве думного дворянина он в 1614–1615 годах был воеводой в Вятке, в 1618 году ему был поручен Челобитный приказ, в 1619 году он - товарищ боярина Бориса Михайловича Лыкова, начальника Разбойного приказа. В 1626 году Гаврила Пушкин был отпущен Царем в деревню в своё поместье, где жил оставшиеся годы, приняв перед смертью монашеский постриг.
В драме А. С. Пушкина выведен и ещё один персонаж под его родовой фамилией, некий "боярин Афанасий Пушкин". Это вымышленный герой, которого нет у Н. М. Карамзина и которого не только не обнаруживается среди предков Александра Сергеевича, но его вообще не существовало. В описываемые годы здравствовал думный дворянин Евстафий Михайлович Пушкин, но никак не боярин, служивший с 1601 году в далекой Сибири и даже косвенного участия в событиях не принимавший.
Не существовало в действительности и приспешника самозванца "князя Курбского", который при переходе русско-литовской границы обуреваем желанием отомстить за отца, который теперь "утешится во гробе". Вот отец-то этого придуманного героя, который погибает во время столкновения воинства самозванца с царским войском, как раз был хорошо известен. Князь А. М. Курбский (1528–1583) - один из самых, если и не самый, одиозный предатель за всю историю. Он предал Россию, бросил семью, детей и с мешком наворованного золота в 1564 году бежал в Польшу. Здесь он верой и правдой начал служить извечным русским врагам и даже участвовал в военных кампаниях против Руси! Князь-изменник трижды в эмиграции был женат и в третьем браке имел сына Дмитрия (род. 1582), который был провинциальным польским шляхтичем, истинным католиком и никакого отношения к истории с Лжедмитрием не имел.
Драма "Борис Годунов" начинается со сцены в кремлевских палатах, где беседуют два видных аристократа: князь Шуйский и князь Воротынский. Оба принадлежали к самому высокому родословному кругу. Василий Иванович Шуйский (1552–1612) вел его от Рюрика, а Иван Михайлович Воротынский (ум. 1627) от князя Черниговского и Великого князя Киевского Михаила Всеволодовича (1179–1246), убитого по приказу хана Батыя (1208–1255)^"* в Орде за отказ поклониться языческим идолам и в 1547 году причисленного к лику святых.
Пушкин точно установил и время этой беседы: 20 февраля 1598 года. Момент был переломный. Уже больше месяца прошло после смерти Царя Фёдора Иоанновича, государство обезглавилось, а Борис Годунов, шурин Царя Фёдора, последние годы фактически управлявший делами государства, отказывался "идти на Царство". Он удалился в Новодевичий монастырь, куда ещё раньше ушла и вдова Царя Фёдора Царица Ирина - родная сестра Бориса Годунова.
Пушкин сразу обрисовывает и характеры своих первых персонажей. Иван Воротынский предстаёт в образе честного служаки, в то время как князь Василий Шуйский - сплошная интрига и клятвопреступление. Ему ясно, в чём он и убеждает Воротынского, что упорство Бориса Годунова - только игра, которая скоро кончится, а потом тот "принять венец смиренно согласится ". Это точка зрения Н. М. Карамзина, которую Пушкин и озвучивает устами князя Шуйского. Воротынского всё ещё одолевают сомнения и страхи за судьбу страны, но Шуйский бескомпромиссен: Годунов - лицемер и лицедей.
Здесь же, на первых страницах пушкинской трагедии, возникает и имя Царевича Дмитрия (Димитрия). О том, что царскородный ребёнок был умерщвлён по приказу Годунова, об этом сообщил опять Шуйский. Воротынский поражён, но он не может не верить собеседнику, так как именно тот по царскому повелению расследовал "углическое дело" в 1591 году. Но обвинений такого рода никем тогда не выдвигалось. "Полно, точно ль Царевича сгубил Борис?" - вопрошает Воротынский. И тогда Шуйский озвучивает аргументы, которые четыреста лет служат доказательством "злодеяния" Бориса Годунова. "Весь город был свидетель злодеянья; все граждане согласно показали; и возвратясь, я мог единым словом изобличить сокрытого злодея".
"Весь город" знал о факте злодеяния, но не имел, конечно же, никакого представления о том, что к делу как-то причастен Годунов. Воротынский оказался в недоумении; выходило, что совершено великое злодейство, а Шуйский знал истинного погубителя, но солгал, скрыв его имя. Его последующий вопрос вполне уместен: "Зачем же ты его (Бориса Годунова. - А,Б,) не уничтожил?" Действительно, ведь скажи Шуйский правду гласно, то Годунов не только бы "отлетел от власти ", но, может быть, и головы лишился!
Далее последовало исповедальное признание Шуйского, которого не было ни у Карамзина, ни у кого-то другого, но которое отразило пушкинское понимание ситуации, где лицедеем оказывался как раз не Борис Годунов, а именно Шуйский. Он уверял, что Борис его "смутил спокойствием, бесстыдностью нежданной, он мне в глаза смотрел как будто правый, расспрашивал, в подробности входил, и перед ним я повторил нелепость, которую мне сам он нашептал". Подобное откровение выглядело несуразно, что и отразила реплика Воротынского: "Не чисто, князь". Дело действительно представлялось "нечистым", учитывая, что Шуйский официально и публично заявлял, что Царевич зарезался сам, без посторонней помощи.
Затем последовал самооправдательный монолог Василия Шуйского, раскрывающий со всей очевидностью блестящее знание Пушкиным человеческой натуры, его умение заглянуть в черную бездну человеческой души и вынести на поверхность, на свет Божий, то, что там таилось. Князь начал уверять, что он не мог иначе поступить, что Царь Фёдор Иоаннович на всё смотрел "очами Годунова, всему внимал ушами Годунова". В этом была доля правды (о том писал и Н. М. Карамзин), но не вся правда.
Царь Фёдор Иоаннович, вопреки и Карамзину, и некоторым другим историкам, совсем не был ни "слабоумным", ни "безвольным". Простить убийство своего сводного брата он никогда бы не смог, так как утаённое преступление, - это отступничество от Бога, это преступление перед Ним. Полное же и беспредельное благочестие Царя Фёдора никогда бы не позволило этого сделать.
В конце монолога Шуйский всё-таки выставляет причину, так понятную по всем человеческим меркам: он боялся, боялся за свою жизнь. Прямо этого он не сказал и, как природный интриган, облек своё признание в декоративную форму. "Не хвастаюсь, а в случае, конечно, никакая казнь меня не устрашит, я сам не трус, но также не глупец и в петлю лесть не соглашуся даром".