Пушкин как будто лично был знаком с Шуйским, так уверенно, так убедительно и исторически достоверно представлен образ князя, который на своём веку только и делал, что лицемерил, лгал и отступничал. Он и Бога не боялся, а потому не раз переступал через крестную присягу, клятву на Кресте. На Руси эта была высшая, абсолютная форма выражения правдивости, честности и верности. Воротынский, который куда в большей степени, чем его собеседник, ощущал свою ответственность перед Богом, был сокрушён. "Ужасное злодейство ", - вымолвил он. Теперь ему стало понятно, почему Борис Годунов так долго упирается от принятия Царского венца, так как "кровь невинного младенца ему ступить мешает на престол".
Шуйский мог торжествовать, он обольстил именитого князя, а потому решил произнести разоблачительную речь о Борисе Годунове, ставя ему в главную вину "незнатность рода". Тут Пушкин попал, что называется, "в десятку". Ему самому было хорошо известно, как в его время, в "век политеса и куртуаза", представители высшего света, многие из которые были лишены не только талантов, дарований и заслуг, но и вообще каких-либо добродетелей, кичились "знатностью рода". Двумя с лишним столетиями ранее подобная кичливость, родовая спесь, с которой так беспощадно и в конечном счёте безрезультатно, боролся Иоанн Грозный, носила ещё более вопиющие формы. Здесь корень всей драматургии, связанной с Лжедмитрием, со всеми предательствами бояр и вообще "именитых людей ". Ясно было как день: что бы ни делал Годунов, какие бы решения ни принимал, никогда такие, как Шуйский, не признают его первенства, не станут ему "верноподданными". Ведь Годунов "вчерашний раб, татарин, зять Малюты, зять палача и сам в душе палач" - по аттестации Шуйского.
Здесь Пушкин пропустил одну интересную деталь, может быть, потому, что Карамзин о том не упомянул. Ставя в упрек Годунову, что он "зять Малюты", интриган-князь забыл о том, что его "любезный" младший брат Дмитрий Иванович Шуйский (1560–1612) был женат также на дочери Малюты Скуратова (ум.1573) - Екатерине. Так что чванливый Шуйский то же оказывался родственником "палача" - Малюты Скуратова.
В первом действии, в указанном диалоге двух родовитых исторических персонажей, Пушкин сумел диагностировать страшную болезнь средневековой Руси: патологическое самомнение, родовую гордыню "званых и именитых", тех, кто близко стоял к кормилу власти, а порой ею и распоряжался, но кто думал только о своих "исторических правах" и готов был тешить фамильную спесь любыми способами, даже если они не только не отвечали нуждам государства, но им и противоречили. Годунов "не ровня нам", и "мы имели право наследовать Фёодору" - вот резюме той беседы, которая имела место в драме Пушкина между Воротынским и Шуйским.
Это был сильнейший импульс, формировавший неприятие Годунова ещё до того, как он занял престол. Пушкин очень точно передал настроения родовитого боярства, которое устами Шуйского выразило бытующие в этой среде намерения: "Когда Борис хитрить не перестанет, давай народ искусно волновать, пускай они оставят Годунова..."
Воспрепятствовать восшествию на престол Бориса они никак не могли: в тот момент он был первым среди прочих, шурин благочестивого, христолюбивого Царя Фёдора, его знали и ценили те, кто не имел "родословия от Рюрика", или, как выразился Шуйский у Пушкина, "Рюриковой крови". Именитые же затаились и решили начать ту интригу против Бориса, которая обернулась в конечном итоге преступлением против Родины. Они начали исподволь распространять слухи и слушки, которые должны были дискредитировать Бориса Годунова. Никто из историков не установил "исходный рубеж" начала этой противогосударственной деятельности, а Пушкин назвал точную дату: 20 февраля 1598 года^^, день согласия Бориса Годунова принять монарший венец. Думается, что он был прав, хотя, конечно же, никто с фактурной точки зрения ни подтвердить, ни опровергнуть этого не сможет. Пушкин был великим художником, а законы художественного творчества и исторического исследования не есть одно и то же.
Когда толпы народа во главе с Патриархом со слезами на глазах молили, рыдали и умоляли принять престол и Борис Годунов согласился, то прочие "природные " вельможи не могли не испытать досады. Почему он, а не я? Почему ему такие почести, почему ему поют осанну, славословят, хотя "мой род" именитее, а мы теперь должны служить этому "татарину"? Думается, что именно эта уязвлённая гордыня и родила, как сейчас бы сказали, "грандиозный проект", название которого "Лжедмитрий". Не имея шансов одолеть Годунова в честном противостоянии, они прибегли к недопустимым средствам, которые вызвали последующие отречения и клятвопреступления.
Всё остальное - роль польских магнатов, монахов-иезуитов и покровительство римских пап - только политические и общеисторические "виньетки", декоративный антураж. Корень же всей этой преступной эскапады находился в России, и А. С. Пушкин точно это почувствовал и выразил. Много позже известный историк С. М. Соловьев (1820–1879), вооружённый мощным эмпирическим знанием, заключал, что на пути к престолу родовое боярство встретило крепкого противника - Бориса Годунова, для которого надо было изыскать такое "орудие, которое было бы так могущественно, чтобы свернуть Годунова, и в то же время так ничтожно, что после легко было бы от него отделаться и очистить престол для ceбя"^^ Таковым "орудием" и стал Лжедмитрий. Пушкин гениально предчувствовал и поэтически выражал ту подоплеку событий, которую Соловьев диагностировал "сухим слогом" историка...
Фактически все эти слуги, служки и восхвалители "чудом спасавшегося Царевича Димитрия" бросили вызов Богу, так как отвергли все нормы и каноны не только государствоустроения, но и Церкви. И в числе главных отступников находился "именитый Рюрикович" - князь Василий Иванович Шуйский, которого Пушкин в своей драме устами князя Воротынского называет "лукавым царедворцем".
Может показаться странным, но в трагедии Пушкина нет главного героя, проходящего через весь сюжет. Общее количество действующих лиц превышает восемь десятков, но это многолюдье совершенно не умаляет остроты и выразительности драматического произведения. Самому Борису Годунову уделено не такое уж значительное внимание, как может показаться: он появляется только в шести сценах из двадцати трех. Его антипод Лжедмитрий фигурирует чаще: в девяти картинах.
Наличествуют только два героя, которые проходят так или иначе, зримо или незримо, через всё сочинение: это образ убиенного Царевича Димитрия и один неперсонифицированный герой, которого Пушкин обозначает как "народ", напрямую выступающий в шести сценах. Как очень удачно выразился в своё время философ, критик и известный славянофил И. В. Киреевский (1806–1656),главным "предметом трагедии" является не лицо, но "целое время, век"^*.
В контексте данного исследования особо интересно, как Пушкин представляет Бориса. Образ этот не нарисован темными красками; в некоторых случаях чувствуется даже авторская симпатия. Главный персонаж появляется только в четвертой сцене, которая разворачивается в кремлевских палатах. Действующие лица здесь - Борис Годунов, Патриарх Иов, бояре. События происходили уже после принятия Годуновым царского венца. Годунов представлен умным, тихим и смиренным; не испытывающим радости от своей новой роли. Скорее наоборот, он напуган, его гнетут безрадостные мысли. "Сколь тяжела обязанность моя!" - восклицает новый Царь.
Пушкин прекрасно понимал, что царская участь - это не только власть, но и неимоверно сложная ноша служения людям, стране. Богу. Обращаясь к боярам, Царь восклицает: "От вас я жду содействия бояре, служите мне, как вы ему (Царю Фёдору Иоанновичу. - А.Б.) служили, когда труды я ваши разделял, не избранный ещё народной волей". Затем он отправляется в Архангельский собор "поклониться гробам почиющих властителей России". Вечером же назначается грандиозный пир, куда следует допускать всех: от вельмож "до нищего слепца; всем вольный вход, все гости дорогие". Он же избран "народной волей ", а потому все слои населения и должны разделить праздник нового воцарения.
Одним из узлов пушкинской трагедии является ночная сцена в Чудовом монастыре, сцена пятая, где впервые появляется образ Григория Отрепьева. Пушкин поставил тут и дату: 1603 год. Этот был год, как считалось, начала восхождения самозванца, время превращения бывшего монаха в исторически заметную фигуру. Именно тогда чернец бежит в Польшу и там впервые возникают разговоры о чудом спасшемся Царевиче Дмитрии. Если же быть достоверно точным, то следует заметить, что слухи эти имели куда более давнюю историю, а отступник, монах-расстрига Григорий, бежал на Запад значительно раньше. Однако подобные хронологические мелочные придирки к художественному произведению, конечно же, предъявлять невозможно.
В этой сцене присутствует и другой персонаж - седовласый старец, склонившийся над летописью. В черновом варианте драмы он был назван "летописцем Пименом", а в окончательном - "отцом Пименом". Это монах Чудова монастыря (Чуда архангела Михаила) - одной из самых высокочтимых на Руси обителей, который занимается составлением летописи. Он представлен, с одной стороны, как хранитель исторической памяти, а с другой - как смиренный, беспристрастный мудрец и провидец. Собирательный образ благочестивого старца позволил Пушкину соединить в единый поток ушедшее и настоящие время, показать их неразрывную смысловую связь.
Автор приводит кое-какие сведения о прошлом Пимена. Хотя мирское имя его неизвестно, но упоминается, что в молодые лета тот принимал участие во взятии Казани (1552 год), воевал с литовцами и "видел двор и роскошь Иоанна" (Иоанна Грозного). "Я долго жил и многим наслаждался", - признаётся Пимен. Из хронологических данных следует, что Пимену в 1603 году было не менее семидесяти лет. И во время Пушкина, а уж тем более в более ранние эпохи это считалось глубокой старостью.
Именно от лица Пимена ведётся рассказ об Иоанне Грозном и его правлении, который молодой монах впитывает с жадным вниманием. Пушкин в этой сцене очень точно обнажает психологическую драму Грозного, обязанного быть нелицеприятным земным правителем, твёрдым до жестокости, но в то же время стремившего быть угодным Богу. В этом кратком описании Пушкин оказывается выше Карамзина, представляя судьбу Иоанна Грозного именно как великую трагедию. Отягощенный мирскими заботами и мирскими грехами, душа Царя рвалась в монастырскую обитель, туда, где душа могла обрести покой в молитвенном общении с Богом, а потому он многие годы мечтал принять постриг. Пимен рассказывает будущему самозванцу, что видел именно в той келье, где они находятся. Грозного Царя, обливающего слезами перед лицом честных монахов и дающего своего рода обет уйти к ним в обитель. В конце своего рассказа Пимен подытоживал: "Так говорил державный Государь, и сладко речь из уст его лилася - и плакал он. А мы в слезах молились, да ниспошлет Господь любовь и мир его душе, страдающей и бурной".
Сцена в монастырской келье начинается общими размышлениями Пимена, которые в современных понятиях можно было бы назвать историософскими. Там есть следующий пассаж:
Да ведают потомки православных Земли родной минувшую судьбу,
Своих царей великих поминают За их труды, за славу, за добро -
А за грехи, за тёмные деяния Спасителя смиренно умоляют.
Пушкин очень точно выразил не просто "русское мировоззрение", а именно русско-православный взгляд на историю Отечества. Подобное народное восприятие власти многие десятилетия, если не сказать, столетия, начиная с Н. М. Карамзина, фактически игнорировалось отечественной исторической наукой, сызмальства взращенной в антихристианской, европо-центричной системе координат и понятий. Потому историки, образно выражаясь, постоянно "ломали голову" над тем, почему же Иоанн Грозный, которого "профессиональные знатоки прошлого" бесконечно судили и обличали, вынеся ему беспощадные уничижительные вердикты, почему этот Царь, вопреки заключениям многих историков, не стал кровавым пугалом в сознании народном. За сорок лет его безраздельного господства на Руси (1544–1584) против него не только не было ни одного восстания или бунта, но и потом, по прошествии лет и десятилетий, он пользовался почти повсеместным уважением, что и отразил эпитет "Грозный", означающий правителя грозного, но справедливого и христолюбивого. Историки указанную, как казалось, странную дилемму так и не могли решить. Всё объяснил А. С. Пушкин.
В сцене в монастыре есть и ещё одна важная сюжетная линия, которая напрямую уже касается непосредственно Бориса Годунова. Пимен повествует о Царевиче Дмитрии (Димитрии), точнее говоря, о дне его гибели 15 мая 1591 года в Угличе. Волею судьбы Пимен оказался в том месте в тот трагический день. Далее идёт описание, почти полностью повторяющее изложение Н. М. Карамзина. Да как же могло быть иначе; никаких других исторических трактатов в тот период не существовало.
Пришел я в ночь. На утро, в час обедни,
Вдруг слышу звон, ударили в набат.
Крик, шум. Бегут на двор царицы. Я Спешу туда ж - а там уже весь город.
Гляжу: лежит зарезанный Царевич;
Царица мать в беспамятстве над ним,
Кормилица в отчаянии рыдает,
А тут народ остервеняясь волочит Безбожную предательницу-мамку...
В общем и целом эта картина соответствует и последующим историческим описаниям. Со времени Карамзина и до наших дней каких-либо принципиально новых документов в обращении не появилось. В смысловом отношении чрезвычайно важен следующий фрагмент:
Вдруг между их, свиреп, от злости бледен.
Является Иуда Битяговский.
"Вот, вот злодей!" - раздался общий вопль,
И вмиг его не стало. Тут народ Вслед бросился бежавшим трём убийцам; Укрывшихся злодеев захвати И привели пред тёплый труп младенца,
И чудо - вдруг мертвец затрепетал -
"Покайтеся!" - народ им завопил:
И в ужасе под топором злодеи Покаялись - назвали Бориса.
Итак, причастность Бориса Годунова к убийству Цесаревича удостоверяют два лица: Шуйский и летописец Пимен. Подробный разбор всего "угличского дела" будет впереди. Пока же необходимо прояснить несколько моментов, касающихся упомянутых героев. "Иуда Битяговский" - это дьяк"*^ Михаил Битяговский, правитель земской избы в Угличе, заведовавший дворцовым хозяйством вдовы Иоанна Грозного Марии Нагой. Разгневанной толпой он был умерщвлён ("забросан каменьями"). В момент гибели Царевича Битяговского рядом не было, но это ничего не меняло, так как многие современники, о чём сообщают летописные сказания, именно на него возлагали главную вину. Кроме Битяговского, в тот же день толпа учинила кровавый самосуд ещё над несколькими лицами, служившими при дворе Марии Нагой. Был убит сын Михаила Битяговского Данила, его племянник Никита Качалов и сын мамки ("постельница и нянька") Цесаревича Василисы Волоховой - Осип. В горячке стихийного "возмездия" было умерщвлено не менее двенадцати человек.
Пушкин, воспроизводя схему событий по Н. М. Карамзину, невольно оказался в том же заданном сюжетном тупике, что и "последний летописец". Казалось бы, "Иуда Битяговский" хоть теоретически мог явиться исполнителем воли "коварного Бориса", который как первый боярин ведал назначением всех служилых людей, в том числе и Битяговского, служившего до Углича помощником воеводы^ в Казани. Но причём здесь все остальные "злодеи", которые "под топором" сделали страшное признание. Все они к Борису Годунову никакого отношения не имели, и если и слышали о нём, то вряд ли когда близко видели. Но законы художественного жанра в данном случае одержали верх над документальной основой. Следует присовокупить ещё, что мамка Василиса Волохова, та самая "безбожная предательница-мамка", была следственной комиссией Шуйского полностью оправдана. Она служила постельницей ещё при Иоанне Грозном, а после его кончины последовала за его вдовой Марией Нагой в Углич, где выдала свою дочь за племянника Битяговского Никиту Качалова. Убийство её зятя Никиты и сына Осипа, дружки детских игр Цесаревича, - всего лишь безумный акт человеческой злобы. Однако вернёмся к Пимену и "чернецу Григорию".
Пимен чувствует, что подходит жизнь к земному пределу, а труд его завершается: "Ещё одно последнее сказанье - и летопись окончена моя, исполнен долг, завещанный от Бога ". Он хочет передать потомкам то, что видел, слышал и знал о днях минувших, и надеется, что "брат Григорий" продолжит его занятия. "Тебе свой труд передаю", - закончил седовласый старец. Сцена как раз и завершается патетическим монологом будущего самозванца, который совершенно не собирается становиться тихим и неприметным летописцем; он мечтает о том, чтобы сделаться орудием мести Божией.
Борис, Борис! Всё пред тобой трепещет,
Никто тебе не смеет и напомнить
О жребии несчастного младенца, -
А между тем отшельник в темной келье
Здесь на тебя донос ужасный пишет;
И не уйдешь ты от суда мирского,
Как не уйдёшь от Божьего суда.
Следующая краткая, шестая сцена происходит в палатах Патриарха и сводится к диалогу игумена Чудова монастыря и Патриарха. Здесь приводятся те туманные сведения об истинном происхождении самозванца, которые были весьма туманными и для Карамзина, но таковыми остаются они и поныне.
Действие разворачивается тогда, когда слух о Лжедмитрии уже достиг Москвы и стал темой пересудов. Игумен сообщает подробности биографии "сосуда дьявольского" - Гришки Отрепьева, который возгласил, что "будет Царём на Москве". Игумен привел те данные, которые были на тот момент добыты, ставшие основой биографии Лжедмитрия в изложении Карамзина. Имя игумена Пушкиным не названо, но, очевидно, это был Пафнутий, который должен был прекрасно знать Отрепьева. Пафнутий потом принимал активное участие в событиях Смуты и был сторонником Романовых.
Игумен сообщал, что Григорий был из рода Отрепьевых, в миру звали Юрием, или Юшкой, из Галича, "смолоду постригся неведомо где", жил в Суздале в Спасо-Евфимиевском монастыре, оттуда ушел, "шатался по разным монастырям", наконец, прибился к "моей чудовской братии", а я "отдал его под начал отцу Пимену". Он "весьма грамотен: читал наши летописи, сочинял каноны святым". А теперь он "убежал". Этот момент является как бы той камертоновой точкой, когда начинается моральное противостояние между тенью Царевича Димитрия и Царём Борисом Годуновым.
Борис Годунов представлен в драме в последние период своего правления; на то указывает особая ремарка из седьмой сцены. "Шестой год я царствую спокойно", - говорит о себе Царь Борис. Он добился всего, о чём можно было мечтать, и даже более, но душа его была неспокойна, счастье на земле он не обрёл. Обычно когда пишут о Борисе Годунове, то говорят о "трагедии совести". Подобная светская трактовка не совсем точна.