Однажды я был свидетелем целого ритуального действа - похорон саксофона. Вместе с нами учились офицеры из послуживших на флотах фельдшеров. Они были старше нас, вчерашних десятиклассников, на пять - восемь лет. Среди офицеров выделялся капитан медслужбы Каберидзе (точно фамилию не помню) - смуглый красавец с тонкими злодейскими усиками. Был он поразительно тощ, почти лишён зада, брюки соскальзывали, не имея опоры, он их постоянно поддёргивал, и от этого казалось, что капитан все время слегка приплясывает. С курсантами капитан заигрывал, держал себя рубахой-пар-нем, любил рассказывать скабрезные анекдоты, но его сторонились, знали - стукач. Кто-то прилепил ему прозвище Саксофонов. Прозвище приросло.
И вот одним воскресным днем, во время дежурства Саксофонова, когда по неведомой причине запретили увольнение в город, в глубине ротного коридора грянул похоронный марш. Курсовой секстет "Зеленый аксолотль" под руководством Вилли Цовбуна медленно двигался к выходу. Впереди на подушке, покрытой красной скатертью, изображающей гроб, лежал саксофон, подушку нёс, понурив голову, Филипцев, процессию завершал безутешный саксофонист Баякин. Из кубриков слышались глухие рыдания, кто-то измененным голосом ритмично выкрикивал: "Шахсей-вахсей!", а невидимый хор подхватывал: "У-упа! У-упа!"
Саксофонов не сразу понял, что происходит. Резко побледнев, закричал, переходя на визг:
- Прекратить! Применю оружие!
И тогда откуда-то сверху тяжело ухнул бас:
Наверх вы, товарищи, все по местам,
Последний парад наступает,
Врагу не сдается наш гордый "Варяг"…
Песню подхватили.
Тренировки и сборы выбили меня из учебной колеи, я основательно подзалетел с органической химией. Надгробные плиты формул, не умещающиеся на грифельной доске, приводили меня в ужас. Нашу группу вела профессор Дробинцева, добрейшая женщина, называющая нас, балбесов, мальчиками. Она всякий раз пугалась, когда перед лекцией старшина командовал: "Смирно! Товарищ профессор…" Дробинцева махала пухлыми ручками и умоляла всех сесть.
Кафедрой руководил её муж - профессор, полковник медслужбы Васюточкин. Остроносый, всегда почему-то взъерошенный, в укороченных брючках, он напоминал деловитую птицу, вроде дрозда. Его обожали, любили его яркие лекции, манеру говорить, нараспев повторяя химические термины. Возможно, у него был своеобразный дефект речи, а может, он специально растягивал слова - эффект получался эстрадный. Задрав голову, он сладостно возглашал: "А-а-рабиноза и глюко-о-пираноза!" Аудитория взрывалась от хохота. Васюточкин, не обращая внимания, продолжал лекцию дальше. Иногда, наверное, чтобы ещё больше развеселить нас, он рассказывал истории из своей жизни. Подтянув брюки и встав на цыпочки, профессор после полуминутного молчания доверительно сообщал:
- Мы с женой, профессором Дробинцевой, недавно купили машину.
- В самом деле? - заинтересовался кто-то из курсантов.
- Представьте. Поразительное легкомыслие. Поехали в Озерки. А там машину у нас украли.
Гул негодования.
Васюточкин всплеснул руками и с детской улыбкой сообщил:
- Но мы не растерялись и купили дру-гу-ю.
На этот раз хохот был такой силы, что в аудиторию заглянул командир роты.
В ту пору в Военно-морской медицинской академии преподавали учёные с мировыми именами: Быков, Орбели, Джанелидзе, Лазарев - список крупных деятелей отечественной военной медицины можно было бы продолжить.
Одни были излишне академичны, другие суховаты, третьи слишком уж суровы. На всю жизнь запомнились профессора с чудинкой, к тому же имеющие дополнительные, порой неожиданные интересы, как, например, профессор-патологоанатом Соломон Самуилович Вайль.
Первый раз я увидел его в парке академического городка бывшей Обуховской больницы. Стоял конец сентября, бабье лето. Мы, курсанты, собирали в кучи опавшие листья и жгли на костре, - ароматный дымок плыл между деревьями. Он шёл по аллее, переваливаясь на коротковатых ногах, тужурка с серебристыми полковничьими погонами расстегнута, фуражка лихо сдвинута на затылок, старый разбухший портфель оттягивал руку. Полковник покачивал квадратной головой в такт шагам, сладко жмурился и что-то напевал. Я приставил к дереву грабли, вытянулся и отдал ему честь. Он приветливо помахал мне рукой и по-домашнему сказал:
- Здравствуй, голубчик. Погодка-то? А-а? Прекрасная пора, очей очарованье!
Снял фуражку, его лысая голова как бы высветилась изнутри, напоминая матовый плафон, что висел у нас в шестой аудитории.
- Кто этот чудак? - спросил я у приятеля.
- Профессор Вайль, патологоанатом.
- Тот самый?
- Ну!
Дело в том, что среди курсантов вот уже месяц гуляла рукопись поэмы "Сифилиада", принадлежавшая перу ныне покойного петербургского поэта Семёна Ботвинника. Поэму сопровождала легенда, что будто бы Ботвинник, в те времена курсант Военно-морской медицинской академии, на экзаменах по патологической анатомии предложил профессору Вайлю прочесть эту самую поэму, ибо в ней была глава, посвященная гистологическим особенностям вторичного сифилиса. Профессор не только не выгнал Сёму с экзамена за нахальство, но и заставил прочесть поэму целиком и вывел в его зачетке пятерку с плюсом.
Как нередко бывает с любимыми профессорами, имя Соломона Самуиловича было окружено легендами, байками и анекдотами. Вот некоторые из них. У Вайля была привычка, входя в трамвай, снимать калоши и ставить их рядом со скамейкой, на которой сидел. Так вот, входит профессор в трамвай, снимает, как обычно, калоши, садится и мгновенно засыпает. Сопровождающий его адъюнкт, чтобы не тратить зря время, - ехать далеко, в больницу имени Коняшина, начинает "клеить" соседку-студенточку, та кокетничает, резвится и роняет на колени спящему профессору батистовый платочек. Девушке пора выходить, платочек нужно взять, но так, чтобы не смутить старика. Адъюнкт наклоняется, что-то шепчет на ухо профессору, осторожно указывая на платочек. Вайль сконфуженно розовеет и, приняв спросонья платок за уголок рубашки, вылезший из ширинки, начинает его торопливо туда заталкивать.
Эту якобы подлинную историю я слышал в Москве уже в качестве анекдота. Другая байка: Вайля как ведущего прозектора города пригласили в медицинский институт возглавить экзаменационную комиссию. Экзамены уже близились к концу, когда в аудиторию развинченной походкой вошёл студент и, не обращая внимания на членов комиссии, принялся рыться в экзаменационных билетах. Не найдя, видимо, ничего подходящего, хмыкнул и направился к выходу. "Молодой человек, - остановил его Вайль, - дайте, голубчик, ваш матрикул". Тот, немало удивившись, вернулся и протянул зачётку. Профессор неторопливо начертал в ней: "Удовлетворительно". Наступила очередь удивляться экзаменационной комиссии. "Студент ведь что-то искал, значит, он всё же что-то знает, - пояснил Вайль. - Как же я могу поставить ему неудовлетворительную оценку?"
Как ни был я подготовлен к встрече с профессором-оригиналом, он меня всё же поразил. На одной из лекций, в самом начале, Вайль вдруг умолк, некоторое время сумрачно глядел в аудиторию, потом, усмехнувшись, сказал:
- Всё, что я вам толковал сейчас о печени алкоголиков, - чепуха! Я за всю многолетнюю практику ни разу не видел классической печени алкоголика. Да-с! И вообще, мне сегодня не хочется говорить о скучных материях. Поговорим о вечном… Скажем, об эстетике. В том смысле, как понимал её Кант, то есть науке о правилах чувственности вообще…
Я впервые прослушал лекцию по философии, в которой и Кант, и Гегель выглядели не скучными придурочными идеалистами, которые свихнулись на "вещи в себе" и прочих заумных штучках, а вполне понятными, привлекательными гениями. И возможно, впервые задумался о смерти и бессмертии, которое начинается здесь, на столе прозектора, либо не начинается вовсе, и с пугающей ясностью осознал беспощадность исчезающего времени.
На одной из очередных лекций Вайль дал нам развернутый литературоведческий анализ… романа Пушкина "Евгений Онегин". И вот что любопытно, столь необычные лекции, где философия и литература соединялись с патологической анатомией, запоминались намертво, словно кирпичики укладывались там, в голове, не оставляя никого равнодушным.
Считалось, что Соломона Самуиловича невозможно вывести из себя. И всё же один раз мне довелось увидеть гнев профессора. Случилось это во время зимней сессии. Из-за эпидемии гриппа запретили увольнения. Настроение у масс достигло самой нижней черты. Экзамены мы сдавали прямо в казарме в одном из "кубриков". Второпях организовали "службу спасения": шпаргалки решили передавать на двух связанных между собой лыжных палках. Я вошёл, взял экзаменационный билет и уселся за крайний, поближе к двери, стол, ожидая, что сработает "служба".
Профессор Вайль прихлебывал из стакана с серебряным подстаканником чай и доброжелательно разглядывал нашего ротного красавца Витю Денисенко. Тот плыл по всем правилам военно-морского искусства, при этом хлопал девичьими ресницами, и на лице его запечатлелось выражение, какое бывает у человека, когда с ним внезапно случился детский грех.
- Хорошо, - вздохнул профессор. - Приведите мне, голубчик, в завершение пример инволюции человеческого органа.
Имелась в виду вилочковая железа или что-то в этом роде, но в бедной Витиной голове инволюция перепуталась с эволюцией и он, выпучив глаза, брякнул:
- Головной мозг!
Вайль хрястнул авторучку об пол и, розовея, заорал:
- Болван! Это у тебя инволюция! Убирайся вон и зайди через полчаса.
В этот момент я почувствовал лёгкий укол в спину, - вступила в действие "служба спасения": мне передали шпаргалку. Я снял отвратительно похрустывающий лист бумаги с острия лыжной палки, и мои глаза встретились с глазами профессора. Лицо его снова обрело благодушное выражение. Когда я вышел отвечать, он спросил:
- По бумажке будешь читать или так поговорим?
Меня обдало жаром:
- Лучше так, товарищ полковник…
- Отлично, отлично. Расскажите-ка мне, голубчик…
Произошло нечто невероятное: словно от прикосновения волшебной палочки в голове моей прояснилось, я увидел аудиторию, расположенные амфитеатром ряды кресел и услышал голос профессора Вайля. Я заговорил и, наверное, со стороны наша беседа напоминала дискуссию. Только в одном месте Вайль меня прервал:
- Погодите, коллега, кто вам сказал такую глупость?
- Вы…На лекции.
- Хм-м, - профессор вытер лысину платком. - К сожалению, я говорю глупости не только на лекциях. Да-с!
Расписываясь в моей зачетке, он задумчиво сказал:
- Царство мёртвых не для вас, молодой человек. Для этого вы слишком честолюбивы. Вам подавай что-нибудь драматическое, в стиле Гуго Глейзера.
Профессор оказался прав: книга австрийского врача "Драматическая медицина" лежала в моей курсантской тумбочке, я рвался спасать человечество, и с патологической анатомией мне было не по пути.
…В конце второго курса в ротах определились неформальные лидеры: Витя Шостак, Леня Балашевич и Женя Розов. Были и формальные - старшины рот Николай Ермилов и Константин Артарчук, они шли на золотые медали, прекрасно учились, словом, пример для курсантов. Их, как сейчас говорят, рейтинг снижало полное отсутствие индивидуальности: они не могли похвалиться успехами в спорте, как Шостак, не умели рисовать, как Балашевич, и не обладали феноменальной памятью, как Розов.
К тому же старшин, как ни крути, любить нельзя, уважать - пожалуйста, да и только, а неформальных лидеров любили, любили искренне, гордились ими.
Витя Шостак шёл ровно, сохраняя темп, как и положено бегуну на дальние дистанции. Он был сфокусирован на результат и чётко добился цели. Витя закончил академию с золотой медалью, затем адъюнктуру, защитил кандидатскую, а вскоре и докторскую диссертации, стал профессором, крупным учё-ным-физиологом. Он ушёл из жизни, когда я заканчивал эти воспоминания.
Леня Балашевич - натура художественная, в его действиях присутствовала, скажем так, эмоциональная компонента. Учился блестяще, его конспекты, чёткие, лаконичные, где было выбрано самое главное, служили палочкой-выручалочкой для курсовых лентяев. Он тоже закончил академию с золотой медалью, имел право выбора места службы, но пошёл служить на подводную лодку Черноморского флота, заранее зная, что его модернизированный корабль перегонят по Североморпути на Тихоокеанский флот. Леню влекли просторы. Его дневник межфлотского перехода - превосходная проза. Дневник долгое время хранился у меня, и во многом помог мне при сочинении морских повестей и романов. Лёня мог стать профессиональным писателем, художником, фотохудожником, но судьба сама сделала выбор: после долгих скитаний вернула в Ленинград. Лёня стал выдающимся офтальмологом, доктором наук, профессором.
Третий неформальный лидер - Женя Розов был наделен подлинно русским талантом - талантом души. Конечно, Господь щедро окропил и его, Женя обладал феноменальной памятью, организационными способностями, он мог стать крупным организатором военной медицины, начальником медслужбы флота, генералом. Но не стал. Как нередко случается с талантливыми русскими людьми, сорвался, не выдержал испытания судьбы. Неудачно женился ещё курсантом, развёлся, за аморальное поведение - так расценили развод - золотого медалиста сунули на спасательное судно, доживающее свой век на Балтике. Женя стал попивать, через два года был уволен в запас, остался жить в Таллине, работал спортивным врачом, тренировал самбистов, высшее достижение - судья республиканской категории.
Женька в бытность помкомвзвода дважды спас меня от серьезных неприятностей. Шёл второй семестр четвертого курса. Апрель, капель, белые ночи. Нас недавно перевели на положение слушателей, мы обрели свободу, право жить дома или на съёмной квартире, могли в неслужебное время носить гражданскую одежду и получали солидную по тем временам стипендию. Вот в такой весенний день ехали мы учебной группой в троллейбусе в больницу имени 25 октября. Последним в троллейбус ввалился Гайдамович. При этом он так толкнул меня, что едва не сбил с ног. Бывший сержант весил килограммов восемьдесят, был жилист и силен. Я едва сдержался.
- Гайдамович, извинись. Из-за тебя я девушке на ногу наступил. Нехорошо.
- Да пошёл ты…
Ссориться в троллейбусе, на публике, да ещё в форме - глупо. Потому уже в аудитории, когда мы натянули белые халаты, я подошёл к обидчику и спокойно сказал:
- Повторяю, извинись за грубость, если ты порядочный человек.
Глаза у бывшего сержанта стали белыми:
- Давай в коридор, там и погуторим, сопляк.
Когда мы вышли, он без предупреждения попытался ударить меня ногой в пах - рефлекс сработал мгновенно: я коротко и сухо ударил левым боковым, целясь в подбородок, но угодил в огромный нос. Нос лег на левую щеку. Ничего подобного в своей практике я не видел, у меня опустились руки. К нам бежали ребята, за ними шёл преподаватель. Гайдамовича сразу взяли на операционный стол. Подошёл Розов, хмуро сказал:
- Я свидетель, он оскорбил тебя и первым ударил. Ты защищался. Есть осложняющие факторы: вы оба в белых халатах, и дело происходит в лечебном учреждении. За драку можно вылететь из академии.
Событие всколыхнуло курс. Гайдамовича ненавидели и курсанты, и офицеры - тот каждому хоть раз да нахамил. Комсомольское собрание с повесткой "Драка в белых халатах" превратилось в разбираловку опального бывшего сержанта. Начальство, уловив общее настроение, спустило дело на тормозах. Влепили нам по строгачу без занесения, на том и разошлись.
Второй раз дело обстояло куда хуже. Пятый курс, первый семестр, сидим в секретной библиотеке безвылазно, изучаем организацию и тактику медицинской службы в мирное и военное время - один из важнейших предметов. Я настолько ошалел, что по рассеянности сунул секретную тетрадь в портфель, отпросился у Розова и махнул домой. Я готовил ужин, ожидая Шуру Орлова, когда в дверь позвонили, и на пороге возник Розов, бледный от волнения.
- Где твоя секретная тетрадь?
- Я же сдал её…
- Посмотри.
Я открыл портфель и обмер: среди учебников лежала тетрадь с грифом "секретно".
- Что же делать? - Я покрылся холодной испариной.
- Впредь быть внимательнее. Да и я виноват - не проверил. Хорошо, что ты живёшь близко.
Надвигался шестидесятый год, времена суровые, шпиономания. Самое меньшее, что меня ожидало, - исключение из академии.
Женька держал наши тетради в опечатанном чемодане и при необходимости выдавал их нам. Секретчице он сказал, что сдаёт чемодан временно, вернётся через час и продолжит занятия. Он рисковал, рисковал сознательно, чтобы выручить товарища.
Женьки уже нет. Верить в это не хочется…
Слава Малькович никогда не ходил в лидерах. Скромный паренёк из белорусской глубинки, неграмотная мать, пятеро детей, война, оккупация, землянки, мороженая бульба. Как можно получить серебряную медаль, таскаясь в школу за несколько километров через ухабы и болотины? Среди ребят белорусов, а их было на курсе немало, Малькович выделялся тем, что говорил по-русски чисто, без акцента, даже несколько старомодно, словно закончил не сельскую школу, а петербургскую гимназию или какой-нибудь привилегированный лицей.
Коллеги поражались диагностическому дару Мальковича, - этот дар не приобретается с опытом, с ним нужно родиться. У нас яркий курс, среди выпускников есть крупные организаторы военной медицины, профессора, членкоры различных академий, два писателя, профессиональный эстрадный фокусник и даже цирковой врач. А вот лечащих врачей - раз, два и обчелся. И среди них Вячеслав Константинович Малькович.
Тянулись вялые, отдающие болотной тиной брежневские годы. Однажды Слава с горечью рассказал мне, что в его отделение положили одну из удочерённых внучек министра обороны, здоровенную халду, алкоголичку, не помню уж, были ли у неё какие-нибудь эндокринные расстройства или родственники решили просто упрятать её в госпиталь. Явилась она вместе с бурым медведем на цепи и рослым порученцем для причудливых утех. В её палату боялись заходить сёстры и санитарки: медведь рычал, а пьяная пациентка швырялась в персонал посудой. Славе как-то удавалось с ней ладить, но чего это ему стоило! Кончилось пожаром, - мадам предпочитала гасить сигареты об обивку дивана.
Мальковича порой включали в экипаж чёрного реанимобиля, постоянно следовавшего за одряхлевшим генсеком. От Славы я впервые услышал историю о любимом егере Брежнева. Перескажу ее по памяти.
Генсек, удачно отстрелявшись по кабанам в Завидово, взбодрился коньячком и потребовал к себе егеря, организовавшего загон. Явился ладный тверской мужичок, простодушный, с доверчивыми глазами. Лесной человек, дитя природы. Брежнев усадил его за стол, сам налил стопарь и спросил:
- Дорогой, а воинское звание у тебя какое?
Егерь смутился:
- Какое звание, Леонид Ильич? Образование - четыре класса да коридор. Охотник я, простой охотник.
Генсек нахмурил свои знаменитые брови, поманил к себе порученца:
- P-разъясни мне, дорогой товарищ, где я сегодня охотился?
- В военном охотхозяйстве, Леонид Ильич.
- А почему егеря без воинских званий? Непорядок!
Егерю было спешно присвоено звание майора!