Как-то раз Брежнев вновь оказался в Завидово. Превосходный загон, недурно организованный выстрел, и перед генеральным секретарём вновь возник удачливый егерь в новенькой офицерской форме, на погонах поблёскивали майорские звезды. Егерь уже слегка под хмельком.
- Доволен жизнью, дружок? - с трудом сложил Брежнев, наполняя гостю стаканчик отборным коньяком.
- Хорошо живу, Леонид Ильич. Очень хорошо. Спасибо вам.
- Погоди, а в звании ты почему не растёшь? Всё майор да майор. Непорядок. Где порученец?
Тот мгновенно вырос перед генсеком.
- Переговорите с министром, подготовьте распоряжение. Нужно ввести генеральскую должность главного егеря. Пусть руководит. И кандидата искать не нужно, он перед вами.
Получив звание генерал-майора, егерь запил по-чёрному, кореша ему проходу не давали, каждый день подначки. Так и сошёл с круга хороший лесной человек. Не выдержал тяжести генеральских звёзд!
По-видимому, таких историй Слава знал немало, но рассказывал их неохотно. Как-то с горечью сказал: "Ты даже не представляешь, сколько кругом грязи…"
Слава не был отмечен ни высокими наградами, ни государственными премиями, да и диссертацию все не было времени защитить. Он лечил больных. Как-то, навещая товарища в госпитале, я зашёл к Мальковичу, он беседовал с пожилым человеком, лицо которого мне показалось знакомым.
Слава улыбнулся:
- Познакомься с моим пациентом генералом армии Штеменко.
У генерала была сухая и ещё сильная рука.
Малькович пользовал не только выдающихся политических деятелей и военачальников, чаще всего он лечил людей простых: офицеров, их жён, солдат, матросов. Простые люди благодарней, у них дольше хранится память об их спасителе.
Слава всю жизнь тянулся к искусству: театральная премьера, выставка молодых художников на Малой Грузинской - всюду поспевал он с женой Галей. До Красногорска вечером добираться непросто, выручал старенький "жигулёнок". В хлебосольном доме Мальковичей собиралась порой довольно пестрая компания: профессора Военно-медицинской академии, писатели, художники. Слава никогда не афишировал свои связи и знакомства со знаменитыми людьми. Мало кто знает, что он был лечащим врачом писателя Юрия Павловича Казакова.
С Юрием Казаковым я был знаком ещё с 1963 года, по Архангельску, куда он частенько наведывался. Дружба продолжилась в Москве, бывало, по нескольку дней я жил у него на даче в Абрамцево, выполняя роль домашнего врача и вышибалы: приходилось спускать с лестницы нахальных телевизионщиков, приезжающих к писателю с водкой. А пить Юрию Павловичу совсем было нельзя. Я видел все его последние рассказы ещё в заготовках, да и писем Казакова у меня сохранилось немало. Юрий Павлович и рекомендацию мне в Союз писателей дал. "Ты хоть и самый главный на флоте эпидемиолог, да и доктор, как говорится, от Бога, а всё равно медицину бросишь и станешь сочинителем", - сказал однажды он со своей легкой усмешкой.
…Наш взвод опять кинули на уборку территории академического городка. Листья облетели, в сквозном гулком пространстве орали вороны. Мы собирали листья в кучу и на тачках свозили к грузовику, замершему у здания клиники военно-морской хирургии. Славка Филипцев подхватил тачку и запел:
А двое враскорячку
Везли большую тачку,
А в ней сидел пузатый генерал…
Я вяло шевелил граблями, имитируя работу. Накануне схватил два наряда вне очереди за сон на лекции, и настроение было неважное. Чапающая по тропинке старушка-санитарка с отёчными ногами сказала Славке:
- Ишь ты, ухарь, генерала он повёз, глаза бесстыжие. Небось девки от тебя плачут.
- О, синьорина, вы ошибаетесь. Я женат, и у меня четверо детей.
Шестипудовая "синьорина" улыбнулась беззубым ртом, шамкнула:
- Балабол. - А, взглянув на меня, добавила: - А ты генералом никогда не станешь, потому что работать не любишь.
Как припечатала, старая ведьма!
Генералом я так и не стал. Сбылось вещее предсказание престарелой санитарки, хотя мои предшественники, случалось, носили штаны с лампасами.
Сладкой жизни у Главного эпидемиолога в ту пору не было, да и быть не могло. Огромный флот, боевая служба - на пике. Корабли плавают в любой точке Мирового океана. Мой рабочий день начинался в 7.30 утра на Центральном командном пункте ВМФ. Нужно было успеть изучить обстановку, в случае необходимости самостоятельно принять решение, подготовить телеграмму, подписать у начальника Главного штаба, сдать связистам. И в результате корабли оперативной эскадры, направляющиеся в Коломбо пополнить запасы воды, свежих овощей и фруктов меняли курс, ибо в Коломбо возник эпидемический очаг холеры. Представляю, что думали обо мне моряки, мечтающие погулять под пальмами, - ведь давно уже в море, и вот какой-то хмырь лишил их этой радости.
Как-то утром часовой не пустил меня на ЦКП, секретчик забыл поставить в мой пропуск соответствующую звёздочку. Я пошел к заместителю начальника управления контр-адмиралу Константину Валентиновичу Макарову.
- Что за чепуха? - удивился адмирал. - Ведь вы каждый день у нас работаете. Исправим глупость. - Внимательно посмотрел на меня и добавил: - Доктор, а ведь вас нельзя пускать за границу. Как поедете, либо начинается государственный переворот в стране, либо полномасштабная война, как в Сомали.
- По-видимому, я играю роль своеобразного детонатора. Кстати, эпидемии, войны и революции развиваются по одному закону.
- Вот как? И по какому же?
- Источник инфекции, механизм передачи и восприимчивый организм. Если эту цепочку переложить на язык политологов и военных теоретиков, - всё сойдётся…
Константин Валентинович - яркий, талантливый флотоводец - сделал блестящую карьеру. Вскоре его назначили начальником штаба Балтийского флота, затем командующим, а в отставку он ушёл с должности начальника Главного штаба ВМФ в звании адмирала флота.
Судьбы иногда закручиваются в удивительный узел. Как-то раз Саша Гаврушев рассказал:
- Атомоходом, на котором я служил, командовал Константин Валентинович Макаров, моряк отличный, но человек жёсткий. Драл всех подряд. Мне тоже доставалось. Как-то в конце трехмесячного похода в Атлантику я окончательно выдохся. Свет не мил. Сижу в каюте на койке в полной прострации. Спирт выпит, в голову ничего не лезет. По отсеку проходил командир, глянул на меня и спрашивает:
- Ты что такой мрачный, доктор? Заболел?
- Надоело всё. Мне бы сейчас стакан "шила".
- Ну-ну.
Минут через десять заходит в каюту, в руке стакан спирта.
- Давай дерни и ложись спать. Скоро дома будем.
Когда адмирал Макаров командовал Балтийским флотом, начальником медицинской службы флота стал Александр Гаврушев, - командир лодки и доктор встретились, но уже в ином качестве.
…Старая голубая тетрадь с мальчишескими записями дала энергетический толчок, а желание воплотить замысел усилило другое событие - пятидесятилетие выпуска нашего курса.
По традиции мы встречались каждые пять лет в академическом городке у памятника Николаю Ивановичу Пирогову. Собирая материал для романа, я перелопатил кучу книг по истории медицины - пласт нераспаханный - и всё же докопался, откуда такая традиция взялась. Оказалось, её инициатор - выпускник Военно-медицинской академии 1860 года, известный гигиенист, эпидемиолог и санитарный просветитель, действительный статский советник Илинский Пётр Алексеевич. Именно он предложил однокурсникам встречаться у памятника барону Виллие. Мы выбрали памятник Пирогову.
Пятидесятилетие выпуска - дата серьезная, для многих, возможно, последняя встреча. Юра Кондратьев прилетел из США, приехали ребята из Финляндии, с Украины, из Белоруссии. Собирались мы, пожилые мужики, у памятника великому хирургу, кто с палкой, кто с костылем. Постаревшие жёны, взрослые дети, внуки. Поцелуи, объятия. И не было здесь удачливых учёных, академиков, профессоров и тех, чьи судьбы не состоялись, - собрались однокашники, объединенные нерушимым курсантским братством. И так же, как многие годы назад, по осеннему парку летали серебристые паутинки, с кустов свисали тяжёлые гроздья боярышника и сладковато-бражно пахло опавшими листьями…
…Первым ушёл Володя Зубков.
Я хорошо помню то январское утро 1961 года. Севастополь, Корабельная сторона, солнце, иней на крышах, пустые, прозрачные сады. И запах, скорее осенний, чем зимний: солений, перебродившего виноградного сока и еще дыма костров - в садах жгут листья.
Мы с женой снимали крошечную комнату в доме, стоящем на улице, скатывающейся к морю, и ночами было слышно, как ворочается, живёт, погромыхивает Корабельная сторона, а утром этот равномерный, неумолчный гул пробивали пронзительные трели боцманских дудок, а чуть позже, во время подъёма флагов на кораблях, трубили горнисты.
В нашей комнатке стояла старинная кровать с медными шарами на спинках, пузатый комод, а в кухне над печью висели гирлянды лука и чеснока. Во дворе, за сараем, прилепилась коптильня. Хозяйка, вдова моряка, коптила в ней янтарную, с золотыми прожилками барабульку. В ветреную погоду ветви миндаля с лёгким звоном стучали в окно.
Я шёл, представляя уютную тишину комнаты, нашего временного жилья, прибежища среди дорог, перестука вагонных колес, тоскливого крика паровоза, сулящего печаль разлуки и радость встреч. Я был счастлив в то утро, с жадностью вдыхал горьковатый дымок костров, чадящих за высокими каменными заборами, и всё вокруг виделось отчетливо, остро и так же остро запоминалось. Я миновал площадь, на которой стоял пустой троллейбус с опущенной дугой и молочно-белыми, запотевшими за ночь стёклами, и тут увидел их. Три офицера и мичман шли какой-то странной походкой, будто плыли, поддерживая друг друга. И я не сразу понял, что они пьяны. Я знал этих парней - вместе столовались в бригаде подводных лодок.
"Что это они с утра пораньше?" - подумал я и пошёл навстречу, вглядываясь в их окаменевшие лица, еще не испытывая, а как бы предчувствуя тревогу.
- Привет! - сказал я. - Со свадьбы, что ли?
- Какая свадьба, - хмуро отозвался старший лейтенант, штурман. - "С-80" не вернулась из полигона. - Губы у него дрогнули. - А у меня на ней друг, на соседних койках в училище спали.
"С-80"? Лодок с таким номером в нашей бригаде не было.
- А где? В каком полигоне? - растерянно спросил я.
- На Северном флоте. Второй день ищут. Гробанулись, видно…
И они прошли мимо, унося на плечах тяжёлую ношу горькой вести. А вокруг всё кричало о жизни, о скорой крымской весне с влажными ветрами и розовой пеной цветущего миндаля…
О подводной лодке "С-80" ходили невероятные слухи, один, самый нелепый: лодка со всем экипажем ушла к… супостату. Говорят, семьям погибших какое-то время даже не выплачивали пенсии. Пресса в те годы угрюмо отмалчивалась. Первые сообщения появились лишь в 1990 году.
Из рассказов участников ЭОН - экспедиции особого назначения, документов, публикаций мне удалось более-менее точно восстановить события, происшедшие много лет назад.
27 января 1961 года подводная лодка "С-80" под командованием капитана третьего ранга Ситарчика шла под перископом в режиме РДП - работы дизеля под водой. Штормило. В том районе Баренцева моря всегда неспокойно. Выдвижные устройства покрылись коркой льда. Когда волна захлёстывала шахту РДП, дизель начинал стучать с перебоями, в отсеках падало давление, и рулевой-горизонтальщик морщился, удерживая штурвал. Где в этот момент был Володя Зубков? Скорее всего, на "боевом посту" во втором отсеке.
Командир лодки не отходил от перископа. Ударил снежный заряд, видимость резко снизилась, а тут, как всегда бывает по закону подлости, забарахлила радиолокационная станция. Командир развернул перископ и сквозь белесую муть с трудом различил тень судна, скорее всего траулера, пересекающего курс лодки, коротко скомандовал: "Лево на борт", пытаясь разойтись с траулером, но через несколько минут понял: опасность столкновения сохранена, и тогда последовала команда: "Срочное погружение!" Дизель замер. Наступившую тишину разорвал нарастающий гул поступающей воды, и лодка стала стремительно проваливаться на глубину. Трагедия произошла в 14 часов 20 минут.
Это потом комиссия установит, что у "С-80" была конструктивная особенность: шахта РДП оказалась значительно шире, чем на других подводных лодках такого типа, на верхней крышке шахты намерз лёд, и она не могла закрыться. Когда вода ринулась в пятый отсек, два моряка пытались предотвратить аварию, но было уже поздно. Их так и нашли вместе. Установлено и то, что экипаж до конца боролся за живучесть, и им удалось сделать почти невозможное - мягко опустить лодку на грунт. Они пытались всплыть, но иссякли запасы воздуха высокого давления…
Подводную лодку подняли и отбуксировали в бухту Завалишина. Для извлечения тел погибших были созданы бригады врачей. Володю Зубкова опознали по медицинским эмблемам на истлевших погонах. Выяснилось одно странное, почти мистическое обстоятельство: Володя вышел на ракетные стрельбы… не на своей лодке. Однокашник, Костя Сотников, уезжавший в Архангельск на курсы усовершенствования, попросил Зубкова вместо себя сходить в море, всего на несколько суток. Судьба у Кости тоже не сложилась. Должно быть, его угнетало, что он как бы проживает чужую жизнь.
Филипцев завершил жизненный путь не столь героически. После выпуска Славку распределили в бригаду дизельных лодок в Ягельном. Оттуда в Северодвинск, где я тогда служил, докатывались слухи о его нестандартных поступках. Филипцев выучился играть на гитаре и стал любимцем дружеских застолий подводников. В Северодвинске перекрещивались пути многих моих однокашников, чьи атомные подводные лодки достраивались или стояли в ремонте на СРЗ "Звёздочка". Да и не только. Я жил напротив госпиталя, рядом - штаб военно-морской базы, так что вероятность встреч возрастала. Кого я только не встретил за годы службы в Северном Париже - так называли Северодвинск тех лет. Боря Никонов, Петя Терехов, Боря Ефремов, Леня Балашевич, Володя Шупаков - всех не вспомнить. В шестьдесят седьмом году меня назначили старшим помощником начальника медицинской службы Беломорской военно-морской базы. Начмед Иван Блажков вскоре укатил на пять месяцев в Ленинград на учёбу, а я в звании капитана стал рулить медслужбой базы первого разряда с полным комплектом учреждений, обеспечивающих операционную зону величиной с Францию, куда заодно входили и Соловецкие острова.
Как-то я сидел в кабинете, вёл прием посетителей, вдруг дверь без стука отворилась и вошел Филипцев в белом халате, под которым виднелся китель не первой свежести.
- Юрец, ты стал бюрократом, - не поздоровавшись, сказал Славка, - в коридоре очередь. Офицеры, бабы, одна с дитём. Не стыдно?
- Нет. Плановый приём посетителей. Путёвки в санатории, детсады, кадровые вопросы… Да мало ли. Откуда ты?
- От верблюда, гражданин начальник. Лодка в ремонте. Вчера пришли. Жить негде.
- У меня будешь жить. Жена на учёбе в Харькове. Где ты взял халат?
- Мишу Бачева раздел. Я и не знал, что он теперь под твоим началом служит. Без халата к тебе не попадёшь. Очередь разорвет. Ты когда освобождаешься?
- В двадцать один, не раньше. Бумаг куча накопилась. В обеденный перерыв отвезу тебя домой. На лодке не хватятся?
- Я командира предупредил.
- Тогда погуляй.
- Где тут у вас магазин с напитками?
- Рядом, на улице Воронина. Попусту в городе не шляйся, комендант города Вебер - очень серьёзный человек.
- Зубки обломает. - Филипцев стянул халат - на плечах сияли майорские погоны. - Ну что? Обскакал тебя?
- Нет, Славик. Сейчас кадровик звонил, поздравил с присвоением очередного… Погоны офицерам моего ранга вручает лично адмирал, командир базы. Скушал? А теперь изыди.
Вечером мы распили бутылку "Кориандровой" - жуткое пойло. Славка рассказал, что женился, у него сын. Жена в Москве под опёкой Александры Петровны. Как дадут жильё, обе приедут, с Серегой. Жене двадцать лет, красавица. Потом Филипцев читал стихи собственного сочинения.
Лодку отремонтировали, Филипцев исчез. Встретились мы уже в Москве. Славка служил начмедом узла связи в Горках Ленинских. В подчинении у него оказался Шура Орлов. Сейчас, когда Славки давно уже нет, я с горечью вспоминаю его и чувствую свою вину. Филипцев стремительно спивался. Появлялся он у меня всегда неожиданно. В лёгком подпитии он оставался прежним, веселым, остроумным, неплохо пел под гитару, но стоило ему перебрать, мрачнел, говорил о близкой смерти. С женой он развёлся, она попала в тюрьму, потом на поселение. Сын воспитывался у чужих людей. Последние годы Филипцев постоянно жил на даче. Появлялся редко, чаще осенью, и всегда с огромным букетом белых астр.
Умер Славка весной 1994 года. Деньги на похороны выделил его одноклассник, бизнесмен, да и мы скинулись. Я выбил в АХО ВМФ автобус, собрал однокашников-москвичей. Ехали в деревню, расположенную километрах в тридцати от железнодорожной станции Сходня. Филипцев лежал в гробу в залоснившейся флотской тужурке без погон. На лбу кристаллики льда. Робкое солнце, птицы, жизнь… Славка упокоился на сельском кладбище. Рядом с могилой ржаное поле. Сын на похороны не приехал, зато пришли все жители деревни, его любили.
…Всякий раз, прощаясь с Петербургом, я обходил памятные с курсантских времён места. С годами это стало своего рода традицией.
Перенасыщенный транспортом Загородный проспект, шелест иномарок, троллейбусов, лишь изредка со скрежетом выкатывал трамвай, возвращая утраченное время. Дальше - сумрачное здание Военно-медицинского музея, где в разделе "Врачи-писатели" некогда экспонировались мои книги, часы, подаренные главкомом, и трубка. Как же писатель без трубки? За тусклыми, давно не мытыми стёклами окон музея - темень. Ремонт, а может, музей и вовсе закрыли. В скверике перед музеем всё также бегали и кричали дети. Слева выглянула выкрашенная в салатный цвет башенка бывшей Обуховской больницы - в башенке шестая аудитория. Как там сладко спалось после ночного патрулирования. Руслан Годинов носил в чемоданчике резиновую надувную подушку с чехлом, на котором было вышито "С добрым утром". В шестой аудитории я стал вести дневник, который помог мне вернуться в курсантские годы. Введенский канал давно засыпали. Но там, где он нёс свои мутные воды в Фонтанку, недовольно бугрится асфальт. А старые тополя остались, цел и высоченный жёлтый забор, через который ухитрялись перелезать томимые любовной страстью самовольщики, а над зданием, где помещалась кафедра физики, всё так же торчала закопчённая труба, на которую на спор залез курсант, а ныне профессор психологии Толя Соловьев. Принцевский корпус грустно глянул на меня мёртвыми окнами, он одряхлел, покрылся морщинами и напоминал старушку, сидящую на скамейке у загаженного подъезда. Клинический корпус давно построили, на фасаде прикрепили мраморные таблички с именами выдающихся учёных. Я поискал глазами клумбу с якорем, куда ронял бескозырку, когда целовал Валю, и не нашел. А навстречу мне по набережной Фонтанки шли длинноногие, сказочной красоты студентки, и я для них уже был представителем иного мира. Монстром ушедшей эпохи. Да, всё проходит…
- Прощай, Рузовка!