* * *
Однако что-то я грустном всё...
Жизнь продолжается.
Лучше я на тему караула о весёлом немного расскажу.
Был у нас в ОБАТО один солдатик из северных краёв. Нормальный паренёк, только когда надо - мог прикинуться: "мой твой не понимает".
А солдатики все дюже злы были на начальника строевой части полка: такой, извиняюсь за выражение, что рядом не сядешь. Ну и вот однажды после очередного выбрыка того начальника решили ребяты его подловить.
Разработали сценарий и стали караулить когда он пойдёт проверяющим. Ну а тот любил ловить спящих часовых, для чего выходил на проверки тайком, без карнача. На этот раз он подобрался ночью чуть ли не ползком к угольному складу, где стоял тот самый солдатик.
Шёл нудный осенний дождь, порывистый ветер бросал в лицо холодные капли, раскачивая распроединственный на том угольном складе фонарь, и сполохи его света мотались по тщательно вымешенным за истёкший день колёсами грузовиков лужам густой, как сметана, жирной грязи, перемешанной с многолетней угольной пылью.
Часовой давно заметил нарушителя, однако, притаившись за угольной кучей, ждал когда тот начстрой зайдёт на самую середину большущей лужи, обойти которую стороной было просто невозможно.
Проверяющий, несмотря на собачью ночь, был в восторге: наконец-то он подловил на горячем, сейчас он поведёт того раззяву-часового к начальнику караула, прямо на гауптвахту сдаст голубчика чтобы другим неповадно было спать на посту. Он подошёл к краю лужи и негромко позвал: "часовой!".
Часовой спал.
В лужу лезть не хотелось, не хотелось потом отмывать сапоги от этой ядовитой жижи. Надо чтобы часовой сам вышел к нему, тут он его, голубчика, проверит и поведёт (обычно это делалось так: "А дай-ка глянуть, есть ли в магазине патрон", после чего карабин брался "на руку" и следовала команда часовому "Руки вверх! Кругом! На гауптвахту шагом марш!")...
- Часовой! Часовой!!
Чёрт побрал бы этого часового, придётся лезть в грязь! Когда проверяющий был уже посреди лужи, раздалось громкое: "Ситой, хито идёт?" Капитан от неожиданности чертыхнулся: "что, проснулся? Проверяющий идёт, капитан Сизин из полка".
Однако не тут-то было. Раздался жуткий щелчок передёргиваемого затвора и команда: "Ситой, стирилять буду!"
- Ты с ума сошёл - стрелять по своим?! Проверяющий я, капитан Сизин, начстрой полка! Свой я!
- Ложись! Стирилять буду!
- Да ты что, куда ложись? В лужу?! Свой я! Сдурел что ли?
- Мой твой не знай! Стирилять буду! Ложись! Стириляю!
Пришлось проверяющему, проклиная тот миг, когда он надумал пойти без начальника караула, эту дурную ночь, эту грязюку, этого дурака-часового, ни черта не смыслящего по-русски и смыслящего ли вообще, брякнуться прямо в жирную, обжигающую холодом руки жижу, мгновенно промочившую колени и постепенно проникавшую сквозь шинель всё дальше и дальше.
Надо что-то делать. Долго здесь не выдержишь: так можно и коньки отбросить.
По крайней мере в госпитале оказаться - это уж точно.
- Часовой, а ну позвони начальнику караула, вызови его на пост!
- Мой не понимай! Стирилять буду!
- Вот же чурка! Да позвони же, осёл, в караулку! Телефон! Телефон!
- Телефон ёк! Стирилять буду!
- Идиот!
А до смены ещё почти целый час! Замёрзну тут, подохну в этой луже! Вот же понабирали защитничков, мать их!! Это же надо так влипнуть! Подохну же, как пить дать подохну! Капитан попытался встать.
Раздался оглушительный выстрел.
Капитан в ужасе застыл: этот ведь пристрелит, не промахнётся, они ведь все там охотники, белку в глаз бьют, дьяволы узкоглазые.
Дальнейшие переговоры были бесполезны. Проверяющий смирился с судьбой и покорно замерзал в густой холодной жиже...
Через десять минут на звук выстрела, чертыхаясь и скользя по грязи, прибежал начальник караула с бодрствующей сменой. Караул был поднят в ружьё, дежурный по гарнизону о нападении на пост доложил уже начальнику гарнизона, начальник штаба уже нёсся на газике сквозь промозглую ночь в штаб полка...
Горе-проверяльщик общими усилиями был вызволен из лужи и доставлен на негнущихся ногах в штаб полка, где получил разнос от начальника штаба за нарушение Устава гарнизонной и караульной службы, вместе с разносом он узнал всё, что о нём думает начальство и что запись в личное дело взыскания ему гарантируется, причём мало не будет...
Потом был громкий приказ по части, и каждый в нём получил своё.
Часовой, кстати, получил благодарность от командования гарнизона за хорошую службу, и долгое время ходил в героях. Ну, а ретивого начстроя постепенно перевели куда-то от греха подальше.
Мало ли что...
Так что незнание языка тоже иногда бывает полезно. Ну, а насчёт Кости... Да что тут говорить - всё пошло давно накатанным в авиации путём.
Невеста быстро уехала из гарнизона, а мать потом долго всё плакала в далёком от её дома чужом Ржеве на могиле своей надежды, своего сына.. . Я не успел сблизиться с Костей, он был из другого училища, я ещё даже толком и не узнал его, но эта смерть молодого, сильного, цветущего лейтенанта потрясла меня. Это была глупая смерть, смерть от простого разгильдяйства, казалось бы, от мелочи: всё в самолёте работало, всё было исправно, лётчик здоров и обучен - всего-то забытая в кабине отвёртка...
Эта смерть научила меня ещё одному: внимательнее относиться к подчинённым, не просто смотреть на солдата-механика, а видеть в нём человека со всеми присущими человеку качествами, настроениями, проблемами, неприятностями и бедами. Помочь ему, во время подстраховать, проявить внимание - и ему будет хорошо, и тебе.
* * *
Но что-то я отвлёкся на грустное.
Жизнь продолжается.
Будем жить! Итак, молодые лётчики прибыли в свой первый гарнизон.
Проблем никаких.
Имущества - тоже.
О ночлеге думать не надо, начальство устроит.
О еде - тоже: начальство накормит.
Ну, не жизнь, а малина! Отвели нас в гостиницу (так называлась выделенная для нашей группы трёхкомнатная квартира на первом этаже), разобрали мы свои койки-тумбочки, - всех-то и дел... В общем, побросали мы свои чемоданчики под кровати, и пошли в столовую, а оттуда - прямо на танцы в клуб. Танцы были скучные, под радиолу. Я сбегал в общежитие, притащил свою гитару. В то время электрогитары были новостью. Я в училище соорудил себе электрогитару - т. е. наклеил на деку пьезокристалл - и гитара стала электрической, воткнул ту гитару в УНч (усилитель низкой частоты) и из колокола полились непривычные звуки электромузыки.
Люди заинтересованно столпились вокруг, и я с важным видом заиграл вальс.
Народ пошёл танцевать. Стали хлопать, просить ещё, кто-то притащил ударник, кто-то саксофон, - я тогда играл без перерыва около часу, пока пальцы не распухли. Кстати, потом к нам примкнул ещё пилот с аккордеоном, технарь с контрабасом и мы организовали джаз-банд да такой, что по всей Калининской области были нарасхват по колхозам. Короче, с танцулек я возвратился в общагу где-то в двенадцатом часу в отличном настроении и с гитарой на плече.
В общежитии было почему-то тихо. С гитарой на плече, напевая "бэсамэ Мучо" я толкнул ногой дверь в свою комнату и застыл: на кроватях сидели гномы (так нас называли за малый рост), а в центре комнаты на солдатской табуретке сидел и смотрел на меня сам Покрышкин! Да, на меня пронзительно смотрел сам Покрышкин. Он был всё в той же лётной кожанке.
Черты лица его как-то заострились, морщины казались более глубокими, чем утром. Или может это их подчёркивал резкий свет одинокой лампочки без абажура, ярко светившей над головой... В общем, вид у него был усталый.
В комнате висела свинцовая тишина.
- Ты кто такой? - голос его был резок и как-то не похож на тот, что я слышал утром в кабинете.
- Я спрашиваю - кто ты такой?! Чего пришёл?
Ничего не понимая, я поглядел на ребят. Они были какие-то пришибленные, и никто не стал объяснять, почему я пришёл в эту комнату. Я поставил гитару "к ноге" и отрапортовал: "Лейтенант Механиков, прибыл из клуба!"
- Чего ты ходил туда!? Почему с гитарой?!
- Я там играл.
- Ты сюда приехал летать или играть?
- Так точно! Летать!
- Пилот значит? - он как-то резко вдруг засмеялся, и мне стало жутко от этого смеха: рот смеялся, смех слышался, но глаза! Глаза были всё так же пронзительны, в строгом прищуре, я бы сказал - презрительные, даже ненавидящие! Я перепугался окончательно, холодок прошёл по спине. В голове вертелся фейерверк ситуаций. Я уже явно видел, как меня вышибают из авиации, судят судом офицерской чести, переводят в солдаты, там судят судом военного трибунала...
Покрышкин вдруг резко оборвал смех, но всё так же пронзительно смотрел на меня. Потом вдруг поднял правую руку ладонью вверх на уровень головы, левую руку ладонью к себе направил в сторону правой руки и опустил её на уровень пояса:
- Вот! Вот! Что будешь делать?
Тут меня осенило: да это же он показывает ситуацию воздушного боя, когда ты завис вверх тормашками без скорости, а снизу к тебе подгребает противник! Действительно без скорости! Вон правая ладонь дрожит как самолёт перед сваливанием в перевёрнутый штопор! Я подскакиваю к нему, подставляю к его кисти свой кулак (вроде к нем зажата ручка управления) осторожно вывожу свой самолёт в крен 90 градусов и опускаю нос самолёта разворотом с набором скорости в сторону противника. Покрышкин с интересом посмотрел на меня:
- Молодец! Будешь летать со мной!
Коленки у меня задрожали, и я чуть не сел на пол. Покрышкин обвёл всех ещё раз своим пронзительным взглядом и вдруг резко вышел из комнаты. Сердце у меня готово было выскочить из горла. В висках стучало. Ноги стали будто ватными. Я присел на кровать. Ребята молчали. Молчали долго.
Дверь вдруг снова отворилась, и в проёме показалось круглое лицо далеко не молодого старшего лейтенанта.
- Валька здесь?
Мы молчали.
Старлей оглядел комнату.
Вальки не было.
- Валька, говорю, здесь был? Чего молчите?
Кто-то прокашлялся и хрипло спросил: "Какой Валька?"
- Покрышкин! Капитан Покрышкин! Говорят к вам пошёл!
Тут нас осенило: так это не Покрышкин был! Это не комкор! Это другой! Тот генерал. А этот - капитан! Сразу все загалдели, наперебой стали рассказывать старлею, как он нас всех перепугал, что он проводил с нами занятие по тактике воздушного боя...
Старлей едва успевал поворачивать голову от одного к другому:
- Точно. Это был он. Это Валька. Воевал, говоришь? Значит выпивши.
- А я - Базарнов. Коля Базарнов. Старший лейтенант Базарнов. Ещё со времён Валерия чкалова старший лейтенант. И "Победа" есть у меня. Новенькая. Командир полка на газоне ездит, а я на "Победе"!
- Куда он пошёл?
Усвоив, что Валька опять исчез, старлей Базарнов, кряхтя и чертыхаясь, пошёл искать Вальку.
Мы стали укладываться на ночлег... Проснулся я оттого, что замёрз.
Было около восьми.
В окна пробивался дневной январский сумрак.
После вчерашнего, полного событиями первого дня в первой в жизни строевой части, пилоты спали вповалку. Где-то тарахтел телефон. Я босиком пошлёпал в коридор. Звонил дежурный по полку. Ругался, что до сих пор нас нет в столовой, что личный состав после завтрака уже прибывает на построение, а нас до сих пор где-то черти носят. Я заскочил в комнату: "Подъём! Опаздываем на построение! Дежурный звонил! Завтрак проспали, в 8.20 построение!" Ребята привычно повскакивали с кроватей и стали натягивать портки. У туалета завертелся вихрь: всем было некогда. Каждый торопился как мог: одной рукой чистил зубы, другой пытался бриться - негоже на первое построение небритым. Вроде собрались. Все? Нет, ещё Карпухина не хватает. Где Карпухин? Кто-то побежал в комнату Карпухина. Вернулся удивлённый: нет Карпухина! И дверь входная закрыта изнутри, ещё никто не выходил, а Карпухина нет. Да куда же он мог деться? Зашли опять в его комнату. Из комнаты Карпухина раздались сначала возгласы удивления, а затем громовой хохот: на койке Карпухина, скорчившись от холода, лежало тело Карпухина, голова же его, рыжая, и, точно под цвет его рыжих собачьих унтов, была засунута в голенище его же собственного унта, лежащего у кровати на батарее. Ночью отключили отопление, стало холодно, и он спрятался от холода в собственном унте... На построение Карпухин всё-таки успел, но без завтрака в этот день остался.
Долго мы потом вспоминали его рыжие унты... Действительно, мы попали в парадную дивизию. Кроме боевого дежурства на нашу дивизию была возложена почётная обязанность представлять реактивную авиацию нашей страны на парадах, летать над Москвой, над самой Красной площадью. Нас распирало от гордости. Мы никак не могли поверить в то, что мы парадники.
Поверили тогда, когда нам выдали офицерские кортики. Боже мой! Офицерский кортик! Честь и гордость офицера! Нас распределили по звеньям.
Трудно сказать почему, видимо, потому, что у нас базировались на аэродроме транспортники (так мы называли военно-транспортную авиацию, другими словами - грузовые самолёты), да и сам аэродром стоял на перепутье воздушных дорог. Потому текучка народу в лётной столовой была довольно существенной, - ежедневно кто-то прилетал, кто-то улетал, но в гарнизоне был острый дефицит хлястиков.
Хлястик - это, в общем-то, не играющая никакой роли в носке шинели деталь её, пристёгиваемая на двух пуговицах, расположенных на пояснице.
По-видимому, когда-то, когда шинели имели запас по ширине, этот хлястик и играл роль застёжки, стягивающей складку шинели на спине. Во всяком случае, складка на шинели осталась - так положено было шить шинель, - только эта складка так и оставалась зашитой. Шов на этой складке распускался для проформы на два-пять сантиметров, так только чтобы патруль не придрался, во всяком случае, на поясе эта складка была застрочена, и хлястик был шинели абсолютно не нужен, он превращался просто в деталь украшения одежды. Тем не менее, шинель без хлястика носить было не положено: это уже являлось нарушением формы одежды. Никто не знал истории возникновения дефицита хлястиков во Ржеве. Скорее всего, когда-то у кого-то оторвались пуговицы вместе с хлястиком, который остался валяться где-либо в питейном заведении и непутёвый хозяин не нашёл ничего лучшего как отстегнуть себе хлястик с чужой шинели.
Хлястики мы берегли. За хлястиками мы следили бдительнее, чем за фуражками: пришёл в столовую, отстегни хлястик, положи его в фуражку, а фуражку - с собой. Так продолжалось чуть ли не год, пока не сняли хлястика у самого начальника политотдела корпуса. Тогда вдруг в лётной столовой появился в гардеробе стол, заваленный хлястиками, - скорее всего специально был дан заказ в мастерскую - и эпопея с хлястиками на этом закончилась.
С фуражками же было сложнее. Фуражки никто не воровал. В фуражки рисовали котов.
Стеклографами.
Цветными.
Замечательных котов, которые, в общем-то, никому бы и не мешали, если бы не ярко выраженное ихнее котовье достоинство, расположенное у хвоста и имеющее почему-то ярко-красный цвет.
Может, потому, что считалось, будто кот только тем и занят, что вылизывает своё хозяйство, когда ему делать нечего.
Когда фуражка на голове - никому не видно, что там внутри нарисовано, когда же офицер фуражку снимет, а, паче чаяния, - в дамском обществе - тут уж ему будет конфуз превеликий, ибо фуражку (так уж повелось) клали, как правило, нутром вверх.
Как бы там ни было, а фуражки стерегли с двух сторон: и хозяин и охотник. Да, именно охотник, потому что за фуражками была настоящая охота. Фуражка без кота - это было ЧП (чрезвычайное происшествие). В некоторых фуражках было по несколько котов нарисовано.
Наверно, из-за того, что рисовать было больше негде.
А инициатором этого художества был Валька. У него всегда был наготове комплект стеклографов, и даже если попадала ему в руки разрисованная в пух и прах фуражка какого-либо раззявы, он таки находил место чтобы нарисовать там ещё одного кота или уж, на худой конец, - свой коронный рисунок "Клавка моет ноги", после которого бедному парню - хоть фуражку выбрасывай.
Что характерно - фуражка у самого Вальки была ангельски чиста.
Он с гордостью заявлял всегда и всем, что в гарнизоне нет кота у трёх человек: командира корпуса, начальника политотдела и у него.
Шло очередное совещание офицеров гарнизона. Зал клуба был заполнен.
В президиуме сидел командир корпуса - Александр Иванович.
Вёл совещание начальник политотдела.
Разговор шёл о порядке в гарнизоне. Вопрос для нас весьма скучный.
Было душно, все сидели разомлевшие, Валька пристроился где-то в задних рядах и откровенно кунял головой, спал, по-видимому, с устатку. Вдруг кто-то толкнул его и он проснулся. Глазами, как у мороженого судака, непонимающе обвёл зал и собрался, было, продолжить своё занятие, но его снова толкнули. Он открыл глаза и увидел у себя на коленях... девственно чистую фуражку! Сон как рукой сняло! Котов в фуражке не было только у трёх человек.
И вдруг - чистая фуражка. Валька закрутился: "чья фуражка?" Кто-то сказал, что вроде у начальника политотдела фуражку увели. Валька на всякий случай потрогал под сиденьем своего стула, - его фуражка лежала зажатой между сиденьем и перекладиной на месте. Значит, действительно увели у НАЧПО фуражку! Ну, теперь он ему забабахает такого кота! Работа закипела.
Кот вышел на славу: жирный, холёный, красочный. Совещание уже подходило к концу, когда картина была готова. Валька стал возбуждённо совать фуражку соседу:
- На! Скорее передай, пусть положат на место, пока не хватился!
- Кого?
- Фуражку, говорю, пусть положат на место!
- Куда?
- Ты что? Совсем уже охренел? Фуражку начальнику политотдела, пока не хватился!
- Зачем она ему? Это же твоя фуражка.
- Как моя?! - Валька непонимающе уставился на соседа. Потом протянул руку под сиденье, - фуражка была на месте.
Он достал её.
Фуражка была чужая, вся разрисованная котами. Такого Валька не ожидал: пока он спал, кто-то подменил ему фуражку, а теперь он сам себе нарисовал кота! Такого кота! Сам себе!!! Не помня себя, Валька вскочил с места, на весь зал загремел трёхэтажный мат, и чужая фуражка птицей взвилась над головами сонной аудитории. Все сразу проснулись, всё внимание обратилось на Вальку. В наступившей тишине прозвучал голос комкора: "Капитан Покрышкин, выйдите из зала! После совещания - зайдите ко мне в кабинет!" Порывисто, прихватив свою, собственноручно испорченную фуражку, капитан пошёл на выход. Когда он вышел, комкор спросил, что случилось. Когда кто-то с готовностью громко и чётко отрапортовал, что капитан Покрышкин по ошибке нарисовал кота в собственную фуражку, - зал взорвался гомерическим хохотом и долго не мог успокоиться.
Этот случай вскоре стал анекдотом и разнёсся по аэродромам округа.