Ещё ближе. Я видел только точку удара. И вдруг я услыхал его голос: "Закурить найдётся?" Я ответил, что нет.
"А, так у тебя и закурить нет?!" - и в свете одинокой лампочки мелькнуло лезвие ножа. Дальше всё я видел, как будто в замедленном фильме: я сам не понял, как я его ударил. Видно, ударил так, как и рассчитывал. Видно, действительно вложил в удар всего себя. Он этого не ожидал. Я увидел вдруг его изумлённые глаза, увидел, как мой кулак поднял его в воздух, тело его подскочило вверх, как будто он сам резко подпрыгнул как-то необычно, вперёд спиной, затем описало плавную дугу, приняло горизонтальное положение выше моей головы и спиной вниз, а затем плашмя рухнуло на мост. Я настолько был удивлён этим, что даже успел радостно сам себе: "Эх, и ни хрена себе!" Он остался лежать. Нокаут. Оглянулся: с обоих концов моста ко мне бежали его напарники. Правый ближе. Дальше уже дело техники: выпускаю из рукава бронешланг и бью им правого по голове. Тот тоже как-то вроде спотыкается и падает. Левый, видя, что дело худо, бежит от меня. Я за ним. С моста он резко сворачивает куда-то вниз, слышен шум падения тела с откоса. Я, не останавливаясь, бегу, лечу как птица. Рву какую-то стометровку длиной с километр. Сердце выскакивает из груди, я буквально едва касаюсь земли. На душе радостное чувство победы и очередного возврата с того света.
Наверное, в ту ночь я поставил какой-нибудь рекорд. Я никогда в жизни ни до того, ни после так не бегал.
Пришёл я домой под утро. Есть хотелось страшно. Я налил в кружку воды и стал ею запивать шоколад. Съел сразу две или три пачки. После этого я лёг спать, но уснуть мне так и не пришлось: громадная доза кофеина буквально трясла меня. С тех пор я в течение лет десяти шоколад не то, что есть, я видеть его не мог! Чему, конечно, все, особенно мальчишки, были весьма рады.
Ну, а Нина...
Ну, что Нина? Вечером я снова пошёл к ней. Домой. Просто так.
Дверь была открыта. Матери дома не было. Нина лежала в кровати, укрытая махровой цветастой простынёй. Я подскочил к её кровати, подсунул руки под неё и поднял её на руках. Я одурел, кровь ударила мне в голову: она была абсолютно обнажена. Я, как дурак, бормотал: "Нина, Нина!" и таскал её на руках по комнате не зная, куда её пристроить. Она шёпотом твердила одно лишь: "Не надо, не надо", но это её "не надо" только распаляло меня.
И вдруг она заплакала. Заплакала тоненьким детским голоском, словно кто её побил на улице, и она пришла мне жаловаться.
Я этого не ожидал. Руки вдруг у меня ослабли, мне стало так жалко её! Я положил её на кровать и кинулся в дверь. Больше я её в течение десяти лет не видел ни разу.
И только спустя десять лет, когда я проездом в Ленинград сделал во Ржеве остановку, чтобы по просьбе друга побывать у него пару дней, я её снова увидел. Она жила всё в том же домике. Мать она, по рассказам, схоронила.
Она была замужем. Я решил ей не показываться, не травмировать ей психику: бог знает, как у неё сложилась жизнь, у меня уже была своя семья... Просто хотелось посмотреть на ту тростиночку издалека, оставить её в памяти...
Я притаился за домом и стал ждать: когда-то ведь придёт же домой.
Её всё не было. Прошло уже более двух часов, болтаться на виду было неудобно. Я присел в бурьян, потом прилёг, задремал. Я уже собирался уходить, когда услыхал разговор. Приподнял голову, стал всматриваться. Шла женщина с ребёнком. Шла к её дому. Ребёнок что-то канючил, хныкал. Но это была не она: толстая, рыхлая тётка с какими-то раздутыми слоновьими ногами и громадными бёдрами. Голос её был резок, раздражителен. Она подошла к дому и стала доставать ключи. И тут я её увидел в профиль: боже мой! Да это же она! Нина! Нинка-тростинка! Господи, во, что превратила её жизнь! Рыхлая развалина, кисель какой-то! И этим существом я увлекался! Боже, зачем я пришёл сюда?! Скорее отсюда! Кошмар какой-то!..
Больше её в жизни я ни разу не видел... Люди! Берегите свою любовь! Особенно любовь давнюю! Пусть она у вас в годах сохранится всегда той самой, молодой и красивой! Храните свои стихи воспоминаний, охраняйте их от грубой прозы жизни! Охраняйте память от времени.
Время так жестоко! Как и сама жизнь. Не менее безобразен был и случай принятия важного жизненного решения, которое направило её совсем в другую колею.
Полёты у нас шли ни шатко, ни валко. Старики "крутили сложняк", т.е. налётывали деньгу за сложные метеоусловия, мы ходили по нарядам и плевались от такой жизни...
Как-то в очередной раз мы торчали на старте в ожидании "простого варианта" погоды, который нам всё обещал синоптик. К нам уже приехало пополнение - ребята, выпущенные из училища на год позже нас. Им также как и нам не давали летать и если мы к этому времени хоть подлётывали чуть на "спарках", т.е. с инструктором в сложных условиях и ночью, то им этого и не светило. Итак, мы сидели на старте, "старики" летали, мы жаловались на свою судьбу: время идёт, а мы топчемся на месте.
И тут меня осенило: "Братцы, а давайте подадим рапорта на лётчиков-испытателей! Там хоть полетать дадут!". Никто, конечно, не подумал о том, что по технике пилотирования и уровню подготовки нам до испытателей очень далеко, все сразу загорелись: "И я! И я!". Подали же рапорта всего четыре человека: Юрка Мельников, Валька Быковский, я и ещё, не помню уже, кто-то из наших. Быковского мы вообще-то всерьёз не принимали - он только прибыл после училища, летал, как и все мы, ни шатко ни валко - мы все так летали через пень-колоду, ну да какая разница - Паша так Паша.
Пашой мы Быковского звали потому, что сам он был чёрный, с чёлкой, спадающей постоянно на глаза. Да ещё отец ему подарил настоящий персидский ковёр, - такого у нас не бывало. У каждого над койкой висела какаянибудь тряпка, ну там, гобелен дешёвенький, а у Паши - так сразу и ковёр, да не простой, а персидский.
Так он и стал Пашой.
Подали мы свои рапорта, поговорили ещё пару дней об этом и забыли.
Вскорости я поехал в отпуск, женился, женился буквально за несколько дней! Влюбился на базаре.
Влюбился буквально в пух и прах! Это потом, спустя сначала пять, а потом уже и пятнадцать лет я узнал, что любовь не была обоюдной. Это потом уже после развода, после перенесённого такого, что и врагу злейшему не пожелал бы, после того, как оставил своих детей сиротами и с чемоданом, собранным женой, ушёл из дому, я писал трагичное:
Светило солнце, бурлила юность,
Мир был наполнен любовью густо,
И в этом мире твоя бездумность
Простор дарила безумным чувствам.
И в каждой встречной
любовь встречалась,
И сердцу очень
любить хотелось:
В безумьи сердце
в груди скакало,
И гимны сердце
безумью пело.
Девчонку взвидев -
не взвидел света:
Любовь какая!
Какое счастье!
И, не внимая ничьим советам,
Трамваем в ЗАГС
и к домашним - здрасьте!
Мы любим
очень!
Союз наш -
прочен!
Скорее
свадьбу!
К чему рыданья?!
И потянулись за днями ночи
безумства,
радостей,
ссор,
страданий...
А тогда я был счастлив! Настолько, что даже не присматривался к своей избраннице: а счастлива ли она? Привёз молодую жену в общежитие лётчиков. Ну, что тут будешь делать, - жилья нет. Замполит велел жену в город на частную квартиру, а самому жить в гарнизоне. Хорошо, нашёлся добрый человек - инженер дивизии полковник Глозман, который милостиво предоставил нам из своей трёхкомнатной квартиры одну комнату. Жили мы у них, как у Христа за пазухой - милые, чудесные, заботливые люди, которые стали нам, как родители.
Только вот немного мы пожили у них. Шла обычная ВЛК - врачебно-лётная комиссия. Просто подошёл срок. Я уже рассказывал, что это за мероприятие, только для меня это мероприятие закончилось кардинальной сменой всего.
Я стоял в очереди к терапевту. Передо мной стоял один из "казаков".
Три года подряд в наш полк шли пополнения. В первый год приехали "казаки", - это так их, несколько человек, звали по фамилии Серёжи Казакова.
Во второй год приехали мы, - гномы, кто-то звал нас рыбаками по фамилии Рыбакова. И, наконец, - молодые, среди которых прибыл и Быковский. Я уже не помню фамилии того казака, но только он всё стоял и охал: и тут болит, и там болит. Я не выдержал:
- Не валяй дурака, ты годен на реактивную без ограничений, как же ты можешь летать, если у тебя всё болит?
- А, что, у тебя не болело, если бы тебя запланировали на Сахалин?
- Да хоть к чёрту в зубы, надо - так поехал бы!
- Не поехал!
- Поехал!
- Спорим на шампанское, что не поехал!
- Спорим! На шесть бутылок!
Ударили по рукам. На следующий день я пошёл к командиру: "Я поеду вместо того-то на Сахалин". Тот посмотрел на меня, подумал:
- А ты хорошо подумал? Там тяжело летать. Там подготовка нужна крепкая. Тебе что, здесь плохо, что ли?
- Там хоть летать дадут. А здесь я сижу без движения.
- Ну, что ж, посоветуйся с женой и приходи.
Жена возражать не стала: а что тут нам терять? Ни квартиры, ничего.
Я за тобой куда угодно. Поехали! Так мы и поехали.
Как мы ехали, - это я расскажу попозже, а только через некоторое время после моего отъезда в гарнизон снова приехала комиссия. Об этом мне уже рассказывал пилот из нашего гарнизона, приехавший на Сахалин по замене на год позже меня. Комиссия как комиссия. Нужно было скрыть цель приезда: для отбора лётчиков в отряд космонавтов - над этим висела завеса страшной секретности. Просто все немного удивились: вроде как только была ВЛК, а теперь снова. Хотя особенно никто в это и не вникал. На самом же деле ради нас четверых, подавших рапорта на лётчиков-испытателей, и пропустили весь полк через комиссию. Во время комиссии выяснилось, что один из четверых, то бишь ваш покорный слуга, отсутствует по случаю убытия к новому месту службы. Решили его пока не тревожить, с Сахалина добираться долго. Так вот я и не попал в космонавты. Его Величество Случай.
Ну, а дальнейшее я могу лишь изложить со слов прибывшего на Сахалин Ржевского однополчанина, передавшего мне рассказ Быковского. Медкомиссию прошли двое. Третий не прошёл, что-то там на каких-то тестах вроде завалился. Говорят, это ему стоило списания на транспортную авиацию. Потом была мандатная. На мандатной комиссии Юрка завалился: брат его жены одно время находился под следствием. И хотя виновность родича доказана не была, но сам факт поставил крест на Юркиной биографии. Остался один Валерий, или как его звали у нас - Валька, а попросту - Паша. Он рассказывал: "Вызвали меня в кабинет комкора.
Зашёл - и в глазах зарябило от звёзд.
Меня спрашивают: "Вы писали рапорт на лётчика-испытателя?" - Писал.
- А почему писали, что вас здесь не устраивает? - я замялся.
Тогда Покрышкин засмеялся и говорит: давай, валяй, не стесняйся.
Ну, я и выложил:
- Здесь летать не дают!
- А вы знаете, что работа испытателя опасна?
- Знаю.
- Она не только опасна, но и сложна. Вы на какой высоте были?
- На пятнадцати.
- А если ещё выше?
- Ну, если машина потянет - почему бы и не подняться?
- Ну, а если ещё выше? Например, в космос?.."
Валька был ошарашен. Человек в космосе. Об этом тогда ещё никто и не думал даже.
- Я, - рассказывал Валька, - недолго думая, ляпнул первое, что сорвалось: а что, сучки летают (только слетали тогда собаки Белка и Стрелка), а я хуже них, что ли?.. - Раздался общий смех, и вопрос был решён: в двадцать четыре часа рассчитаться и прибыть в г. Москва, войсковая часть такая-то. Так вот Валька с моей, как говорится, подачи и попал в космонавты.
Сказать, что мне не было завидно? Было. Я тогда понял, какого дурака я свалял - побывать в космосе - да какой же пилот от этого отказался бы? Я мог попасть в космонавты так же точно, как и Валька. Здоровье у меня было нормальное, анкета чистая, ну, а летали мы все одинаково. Решил я с Валькой встретиться, расспросить, какие там ходы-выходы, как попасть в отряд космонавтов, к кому обратиться. Адреса я его не знал, потому написал письмо о том, что проездом в отпуск буду в Москве и хотел бы встретиться с ним. Запечатал то письмо в конверт и вложил его в другой конверт, адресованный Поповичу, который только слетал. Адрес написал просто: Москва, космонавту Поповичу. Туда же вложил письмо с просьбой передать конверт Быковскому, который по слухам находится в отряде космонавтов. Послал письмо и стал ждать ответа. Вполне естественно, ответа так и не пришло.
Даже если бы и дошло то письмо до Поповича, даже если бы он и передал его Быковскому, так едва ли Валерию разрешили бы ответить на моё письмо - мало ли, что может случиться. Пропади он, - есть след, что был в отряде космонавтов, значит ненормально там, гибнут люди, а ведь это престиж Советского Союза! Ну, а вскорости Валерий уже и слетал, и поздно было к нему обращаться - теперь он уже Космонавт, а я простой пилот, который служит на краю света. Так что больше я ему уже и не писал.
Так вот и закончилась моя космическая эпопея: за шесть бутылок шампанского не только в космос не попал, но и выбросил шесть лет из жизни, ибо жизнью назвать моё пребывание на Сахалине даже с натяжкой нельзя.
* * *
Начинался мой Сахалин с переезда.
Собраться в дорогу пилоту недолго, какие там личные вещи у холостяка? А оженился я только что, добра нажить не успел. Разве только два чемодана посуды, что надарили на свадьбу, да пара чемоданов одежды. Ну, там ещё гитара да жена на сносях, на седьмом месяце - это уже успелось. Из Москвы выехали в Хабаровск поездом. На вторые сутки в вагоне все перезнакомились, на третьи - передружились, на четвёртые стали все одной семьёй и так весело без особых приключений ехали все до Хабаровска уж не помню сколько - то ли семь, то ли десять суток. В Хабаровске оставил вещи в камере хранения и с женой в штаб Дальневосточного округа, куда мне было предписано прибыть для назначения в войсковую часть такую-то. Только вот попасть в эту войсковую часть я не смог. За то время, пока я ехал из Москвы, ту войсковую часть уже перебазировали на чукотку. Навигация на чукотку уже прекратилась. Ждать самолёта на чукотку можно было не один месяц, а жена ждать не могла. Нужно было определяться. Решили меня отправить на Сахалин в другую часть, которая базировалась в средине этого тысячекилометрового острова. Спросили, согласен ли я туда. конечно, согласен, для меня все части Сахалина были одинаковы, какая разница, куда ехать, лишь бы поскорее, лишь бы жена не родила в дороге. Снова на поезд до Владивостока. С вокзала - в накопитель - на Вторую Речку. Вторая Речка - это своего рода склад-накопитель: сюда съезжался служивый народ со всех точек Союза, чтобы отправиться в части, добраться до которых можно только кораблём. Вторая Речка представляла собой посёлок под Владивостоком, огороженный несколькими рядами колючей проволоки, в котором люди жили в бараках. Самый настоящий лагерь заключённых с той только разницей, что там имелся магазин и для офицеров и членов их семей был свободный вход и выход. Только уходить-то было и некуда и рискованно: можно было прозевать формирование корабля. Пересыльный пункт был переполнен: навигация в северные районы уже закрылась, остались только Камчатка, Сахалин да Курилы. Только и туда пароходы давно не ходили: над Дальним Востоком проносился тайфун за тайфуном, суда застряли в далёких портах, во Владивостоке практически ничего не осталось. Вторая речка пестрела всеми видами вооружённых сил - и пехота, и пограничники, и моряки, и танкисты, и артиллеристы, и авиация - кого там только не было! И всё это перемешалось с неуправляемой массой семей - жёны, дети, вещи - люди ехали на долгие годы на край света. Каждый был измучен дальней дорогой, каждому обрыдло уже это цыганское существование, каждый стремился добраться, наконец, до хоть какого места, где можно просто выкупаться, поесть, уложить детей да выспаться. Очередь у коменданта и билетной кассы занималась с рассветом, к десяти часам очередь расходилась: на сегодня корабля не будет.
Значит ещё один день торчать. Меня подпирали два срока: срок родов жёны и срок прибытия в часть: если я не успею прибыть до 30 сентября - у меня текущий год не пойдёт в зачёт срока службы на Сахалине, значит, мне тогда нужно будет служить на Сахалине не пять, а шесть лет.
Я уже не помню точно, сколько мы провели в бессмысленном ожидании на Второй Речке - то ли десять, то ли двенадцать суток. Нервов было потрачено много. И вот, наконец, разнеслась радостная весть - на Сахалин идёт корабль! Громадная очередь у коменданта, жёны - у кассы. Каждый боится, что не хватит места. Каждый стремится во что бы то ни стало попасть именно на этот корабль! Мы попали.