Наверное, сказалась привычка служилого люда к переездам да гарнизонному житью-бытью, в котором следишь за каждым своим словом, движением, чтобы ненароком кого не обидеть - жить ведь ещё вместе долго. Паровозик запыхтел, засвистел, заухал, поезд тронулся и в раскрытой настежь широкой, в половину стены вагона двери потянулись снова унылые сахалинские пейзажи. Слева - в маленьком окошке - сопки, обрывистые, покатые, поросшие тайгой сопки, над которыми королевой вздымается сопка Ледяная - там, наверное, никогда лёд не успевает растаять за короткое и нежаркое лето; и царствует она гордо над всеми сопками и сопочками, сияя своей ослепительной красотой, сторожит путь на материк. А справа - узкая полоска земли, каменистая и поросшая бурной тайгой, да море до самого горизонта. Собственно - горизонта как такового и нет: просто где-то там, далеко на востоке море смыкается с небом. Или с морем? Но вот узенькая полоска земли стала расширяться, море стало отходить от вагона, колёса застучали по стрелкам, появились редкие в этих краях домики и состав остановился. Станция Макаров.
Стоим час, два... Собрали делегацию, пошли узнавать. Люди измучены дорогой, взрослым тяжело, что же тогда говорить о детях? Делегация вернулась с неутешительной вестью: дальше поезд идти не может потому, что пути размыты. Дальше вообще ничего идти не может - тайфун натворил такое, что не только поезд - автомобиль не пройдёт. Порвало связь, размыло дороги, что впереди - пока неизвестно. Комендант предложил пожить в вагоне несколько дней, пока отремонтируют дорогу.
Больше он предоставить ничего не может.
До конца месяца, а это значит - срока, когда текущий год может быть засчитан в срок службы на Сахалине, оставалось два дня. Все, кто ехал по замене, это знали, знали и то, что попасть в часть до конца месяца надо любыми путями.
Опять пошли ходоки в разведку. На сей раз и я увязался за ними. Трудно сказать, где мы ходили. Посёлок сам по себе невелик, но близость сопок, низкое, затянутое дождевыми облаками небо, резкий, порывистый, влажный, напоённый какими-то незнакомыми запахами моря ветер - всё это делало наши блуждания какими-то тягостными, долгими, безнадёжными, бессмысленными...
Мы возвращались ни с чем. Основной состав группы уже свернул в сторону нашего поезда, когда кто-то увидел дрезину с прицепом. Дрезина представляла собой низенькую, около полуметра высотой всего, тележку на четырёх колёсах с небольшим мотором, прицеп был такой же тележкой, только без мотора.
На платформах не было даже бортов. Четверо путейцев хлопотали вокруг дрезины, грузили на неё инструменты, разные железки - готовились к отъезду.
Ехать она могла только на север: колея на юг была занята нашим поездом.
Мы кинулись к дрезине, стали просить путейцев взять нас. Те наотрез отказались, ссылаясь на то, что они едут вообще неизвестно куда - связь нарушена, что впереди их ждёт - они не знают, в такой обстановке брать на свою ответственность людей, да ещё и с детьми они не могут. Предлагать им деньги мы даже не пытались: на Сахалине этим можно всё испортить, в то время отношения между людьми строились совсем на других ценностях - на уважении, доверии.
Нужно было что-то делать. Кто-то сбегал к своим вещам за припрятанной бутылкой водки - для Сахалина это редкость, ибо водка в бутылках на Сахалин не поступала: выгодней было возить спирт в железных бочках. Выпили с ними по стопке, разъяснили ситуацию. В общем, ребята всё поняли, прониклись, и было принято компромиссное решение: брать тех, кто без детей. О состоянии жены я не сказал и попал в число пассажиров дрезины. Вещи были перенесены на дрезину быстро, дрезина и прицеп были нагружены горой, пассажиры взгромоздились поверх своих пожитков и мы покатили на север. Вернее сказать - не покатили, а нас понесла нечистая сила. На удивление при всей своей невзрачности японская дрезина оказалась весьма резвой: скорость быстро достигла километров шестидесяти-семидесяти, что для пассажиров, находящихся на высоте пары метров над землёй, продуваемым всеми ветрами и пронизываемыми жуткой вибрацией оказалось довольно серьёзным испытанием. Вибрация и тряска были ужасными: казалось, что если палец положить в рот - он тут же будет откушен. Приходилось даже сжимать зубы, - так они стучали друг о друга, скулы уставали. Эта чёртова гонка сопровождалась таким рёвом мотора, стуком колёс и свистом ветра, что пытаться что-либо даже крикнуть было бесполезно, поэтому все забаррикадировались чемоданами от ветра и молча переносили эту сумасшедшую гонку.
Море всё дальше отступало от насыпи, потом вдруг совсем спряталось за горизонт. Вдоль дороги всё чаще стали появляться горелые леса: громадные сосны стояли одна к одной абсолютно чёрные, без хвои. Лес был чёрным, нежилым. Деревья, казалось, жаловались небу: вот, смотри, что с нами люди сделали...
Это была жуткая картина. Потом нам объяснили, что, отступая, японцы жгли леса. После войны прошло уже двенадцать лет, а лес так и не ожил.
Каким же зверем может быть человек, какой вред он приносит природе, какое зло! Эти чёрные леса врезались мне в память на всю жизнь, эта страшная картина не раз виделась мне во сне...
Наконец, дрезина запрыгала, застучала на стрелках, рельсы стали двоиться, четвериться, скорость снизилась, появились домишки, домики и дома, и дрезина вскочила на станцию. Станция была большая, был даже вокзал, на котором висела табличка "ПОРОНАЙСК". Да, это был город Поронайск, со всеми атрибутами города, с буфетом на станции, с водопроводным краном, у которого можно было вымыть лицо и руки. Очумевшие от сумасшедшей гонки, пассажиры кинулись в буфет искать съестное, перехватить, что-либо пока дрезина стоит на станции. В буфете был спирт, кета и горбуша солёная, кета вяленая, крабы варёные и крабы консервированные, икра малосольная и икра консервированная, рыба жаренная и рыба отварная... Больше в буфете не было ничего. Не было хлеба. Хлеб на Сахалине был в те времена в дефиците.
Пришлось покупать рыбу, которая к тому времени уже порядком надоела. С покупками мы поспешили к своей дрезине в расчёте поесть в дороге. Наша поспешность оказалась напрасной: дрезина дальше уже не шла. Путь впереди был размыт, и бригада торопилась на ремонт моста, до которого было всего три километра. До ближайшего же посёлка было двадцать, до места моего назначения - сорок километров и полтора дня. Наша компания постепенно рассасывалась. После Поронайска осталось три семьи: одна ехала по назначению до Леонидово, другая возвращалась в Леонидово из отпуска и только моя одна - до гарнизона Возвращение, расположенного севернее Леонидово в двадцати километрах. Мы оставили женщин с вещами на станции и пошли искать коменданта гарнизона. На наше счастье, комендант оказался на месте. После тщательной проверки документов (пограничная зона всё-таки) нам выделили газик и подвезли нас с вещами на один из складов, на котором стояли под загрузкой два грузовика, которые должны были выходить на Леонидово. На этих машинах мы без особых приключений одолели за три часа двадцать километров и прибыли в гарнизон Леонидово.
Теперь наша семья осталась одна. Все остальные уже были на месте.
Наступила ночь. Искать коменданта или попутный транспорт было бессмысленно: тайфун в этих краях поработал на славу. Дороги были размыты настолько, что даже думать о движении на север было бесполезно. Тем не менее, я стал искать коменданта гарнизона. Нашёл я его уже около одиннадцати ночи дома по телефону. Пришлось объясняться о причине, побудившей к его беспокойству в столь позднее время: оставался один день. Я ожидал разноса и отказа в помощи, но, к чести этого офицера, он оказался весьма порядочным человеком. Созвониться с моим гарнизоном он не смог: связь была порвана, однако он меня обнадёжил: в семь утра выходит колонна грузовиков на север, будут идти мимо станции Возвращение, и он даст команду, чтобы нас взяли с собой. Радостный, я вернулся в дом наших попутчиков. Здесь уже был готов ужин, после которого нас уложили спать.
Утро было сырым, дул пронзительный ветер с моря, облака неслись над головой так низко, что хотелось пригнуться. Наши гостеприимные хозяева погрузили нас на одну из машин. Колонна уже стояла в готовности. Короткое прощание - и мы в пути.
Дорога (если можно её так назвать) проходила в тайге, по речным отмелям, по галечнику и валежнику, часто приходилось останавливаться и разбирать завалы. Мы двигались со скоростью пешехода, моторы ревели, с капотов валил пар, водители выматывались, а потом снова садились за баранку. Наконец, путь нам преградила баррикада. Мирный ручеёк, ранее змеившийся между сосен, превратился в бурную горную реку, сметающую всё на своём пути, швыряющую стволы вековых сосен, валежник, переворачивающую булыжник как песок. Всё это было сцементировано гравием настолько, что нечего было и думать о растаскивании этого завала. После короткого совещания было принято решение двигаться по берегу к сопкам и искать переправы. Колонна, ревя моторами, повернула вправо и поползла по галечнику. Переправа была найдена. В этом месте ручеёк разлился широкой и мелкой рекой, из воды виднелись камни, течение было не так стремительно.
Попытались было промерить дно, однако к воде подойти было невозможно: берега были так занесены жидкой глиной, что в ней можно было утонуть. Мы уже собирались двинуться дальше по реке, но тут одному из солдат пришла на ум гениальная мысль: переправить на другой берег трос лебёдки головной машины, закрепить его на громадной сосне, и машина должна вытянуть себя этим тросом на тот берег, а потом вытянуть по очереди и остальных.
Предложение было принято. Дело оставалось за малым. Надо переправить на другой берег трос. Здесь уже нашёлся другой умник: была накачана воздухом запасная колёсная камера, к ней привязана доска, и, лёжа на этом сооружении, солдатик стал, отталкиваясь колышками, потихоньку двигаться по грязи к воде. Добравшись до воды, он перешёл вброд реку, закрепил трос на сосне, дал сигнал, и машина, надсадно ревя мотором, стала наматывать трос на барабан лебёдки. Трос натянулся, напрягся, - вот-вот лопнет. Вот машину чуть развернуло на камне, вот она пошла как-то боком - перевернётся!, - но тут же выправилась и забурилась по самый радиатор в трясину.
Все ожидали, что мотор заглохнет, но мотор выдержал: трос подматывался на барабан, машина ползла к воде. Вот она уже в воде. Хорошо, что не глубоко. Впереди идёт солдат по пояс в воде, промеривает, машина идёт за ним. И вот она уже на берегу! Дружный крик радости ознаменовал это событие.
Теперь машину водитель подогнал к сосне и упёрся в неё бампером. Солдат зацепил на пояс трос и пошёл к нашему берегу. Дальше всё пошло как по маслу: трос цеплялся за очередную машину, та вытягивалась лебёдкой на другой берег - колонна была переправлена. Мы все были перепачканы грязью, измучены и бесконечно рады успеху. После переправы развели костёр, отмылись от грязи, быстро перехватили немудрёной армейской пищи и двинулись дальше.
Я поражался не раз солдатской находчивости, умению, выдержке, всем качествам настоящего мужчины, которые так ярко проявляются в нелёгкой армейской службе на Дальнем Востоке. Многому я у них научился, ибо солдаты служили у нас в основном из дальневосточников, дети тех же охотников, рыбаков - местных жителей, приспособленных к трудной жизни. Маменькины сынки здесь не уживались и удирали на материк, в цивилизацию, на асфальт.
Двадцать километров от Леонидово до Возвращения мы одолели за шесть часов. Я не знал, как благодарить тех солдат, когда они выгрузили нас на станции. Ещё и извинялись, что не могут довезти нас до гарнизона, для чего им пришлось бы сделать крюк: от станции до гарнизона оставалось четыре километра. Колонна сворачивать никуда не имела права, идти ей было ещё далеко.
* * *
Станция Возвращение представляла собой остановку на одноколейке.
Вся станция представляла собой два домика: домик путевого обходчика и магазин. Дальше за станцией тянулась кривая улочка приземистых бревенчатых домишек жителей посёлка Возвращение. Некоторые домишки были ещё японскими, т.е. построенными из тонких дощечек, между которыми был засыпан шлак. Холодными были эти домишки, топили в них печку круглые сутки, и потому горели те домишки быстро, один за другим.
Магазин был расположен именно в таком домике и уцелел, видно, благодаря тому, что не топился. Продавщица была закутана во всё, во что можно закутаться, и вечно пьяная: в комнатульке площадью шесть квадратных метров по стене тянулись полки, на которых были навалены балыки метрового роста, крабовые консервы да стоял ларь с отделениями, в которых были засыпаны соль да сахар. Отдельно в углу громоздились ящики со спичками да ещё чем-то несущественным. Главной достопримечательностью этого магазина были лужа и бочка.
Лужа была перед входом в магазин. Это была громадная лужа жидкой грязи метров в тридцать диаметром, которая жила сама по себе: за все годы моего пребывания на Возвращении эта лужа ни разу не высохла. Все к ней давно привыкли, перебросили через неё брёвна и просто не обращали внимания.
Бочка стояла посреди магазина.
Это была большая стапятидесятилитровая железная бочка с вырезанным верхним дном. В таких бочках на Сахалин возили спирт. В этой бочке тоже был спирт. Питьевой. 96-процентный, как было написано. Это его вонь разносилась по ветру, сманивая к магазину пьяниц, которые вечно толклись у магазина со своим обычным вооружением: в одной руке кружка, в другой - балык. На самом деле, там, наверное, и не было тех 96 градусов, ибо бочка не закрывалась, хотя и расходовалась быстро: продавщица брала у покупателя бидончик, спрашивала: "Полный?" - и, получив утвердительный ответ, черпала железной литровой кружкой с длинной ручкой, которой меряют продавцы молоко три раза из бочки в бидончик. Покупатель с достоинством принимал бидончик, совал продавщице деньги и торопился к ожидающей его тёплой кампании. Плесни в ту бочку ведро воды, - кто заметит? Или кто будет мерять тот спирт? От станции до гарнизона было четыре километра.
Если бы без вещей - это не проблема. Впоследствии я не раз совершал сюда вояжи с бидончиком на лыжах и без палок - руки заняты: в одной - бидончик, в другой - балык, но это было потом. Сейчас же у меня было четыре чемодана и жена на сносях, которая, героически выдержав сумасшедшую дорогу, стояла с гитарой у ноги, как часовой, у чемоданов. Я пошёл искать телефон, чтобы связаться с начальником штаба или комендантом своего гарнизона. Телефон нашёлся, но связи с гарнизоном не было.
Прихватив чемодан, я отправился пешком по дороге, указанной мне полупьяным мужичком из местных. Жену оставил с вещами в магазине.
Дорога мне показалась бесконечной. Тропинка вилась среди каких-то зарослей и болот, пришлось перебираться чуть ли не ползком через полуразрушенный пешеходный мостик через речку. Вот и гарнизон. Рабочий день закончился, и в штабе, кроме дежурного по части, никого не было. Дежурный быстро нашёл начальника штаба полка, который оказался дома. Тот никак не мог понять, кто я такой и как оказался в гарнизоне: связь с материком и с дивизией была оборвана тайфуном, и никаких сообщений о том, что едет лётчик с семьёй к месту службы, в полк не поступала. Проклятые штабисты: за почти две недели, что я болтался в пути от Хабаровска до полка, не могли сообщить хоть по радио, хоть шифровкой, что в полк добирается служивый.
Скорее всего, какой-нибудь клерк в кадрах армии просто забыл сообщить в Южно-Сахалинск, а те, естественно, не сообщили в полк.
Как бы то ни было, но машина с двумя солдатами к штабу подошла быстро, и мы отправились на станцию. Доехать до станции нам не удалось: речушка разрушила опору деревянного моста, и проехать по нему было невозможно. Пришлось оставить машину и идти на станцию пешком. Я был вымотан настолько, что еле двигал ногами, а предстояло ещё тащить по этим хлябям чемодан да ещё беречь, чтобы не упала, жену. Жена сидела на вещах, в глазах были слёзы: завёз к чёрту на кулички и бросил. Бедная, сколько она пережила, сколько сил отняла у неё дорога, мой поход в гарнизон и долгое ожидание на чемоданах посреди Сахалина явились последней каплей в чаше её терпения. Солдаты взяли вещи, мне дали лёгкий чемодан, и вот уже ночью нас привели в гостиницу.
Гостиница представляла собой избу с единственной, громадной комнатой: то ли свинарник в ней был раньше, то ли коровник - сказать трудно.
Далеко в конце заставленной солдатскими койками комнаты сиротливо светила одинокая лампочка. Всё было влажным. Постель была просто мокрой. В комнате стоял затхлый, спёртый воздух, который можно было, казалось, нарезать, словно хлеб, ломтями. На байковых солдатских одеялах, покрывающих кровати, лежали опавшие с потолка куски побелки и штукатурки.
Но нам было не до уюта.
Мы были рады, что добрались до места в срок, что год не пропал и что можно теперь выспаться. Были собраны одеяла с нескольких коек, мы укрылись ими настолько, что было тяжело, кое-как согрелись в этой мокроте, и я уснул, как убитый.
Это была первая ночь из тех долгих многочисленных сахалинских ночей, которые нам пришлось провести в этом неприветливом гарнизоне.
С "гостиницей" мы распрощались без сожалений. Мне предоставлена квартира. Солдатики захватили наши чемоданы, и вот мы уже в своей квартире. Приземистый длинный одноэтажный барак японской постройки. Три подъезда. Правильнее было бы сказать, не подъезда, а подхода, потому что это просто вход в клетку размером четыре квадратных метра, на которую выходят четыре двери из четырёх квартир. Две квартиры двухкомнатных, две - однокомнатных. Мне была предоставлена однокомнатная.
Однокомнатная квартира представляла собой комнату в 12 квадратных метров и кухню метра в четыре с большой печью, которая топилась дровами. Наверное, правильнее было бы назвать кухню не кухней, а кочегаркой: большая часть жизни в этой квартире уходила на поддержание огня в печи.
Печь топилась дровами, поэтому её зев был обширен и постоянно голоден: дров на неё уходило чуть ли не по машине в месяц. Сама же квартира была очень даже прохладной. Как и все японские постройки, дом был построен из тонких, толщиной в сантиметр, дощечек, набитых на деревянный каркас снаружи и изнутри, между этими дощечками был засыпан шлак в качестве утеплителя. Конструкция весьма хлипкая, даже не для сахалинской зимы. Можно было обычным столовым ножом проткнуть стену насквозь.