Приведу пару примеров. Однажды на полёты приехала высокая комиссия. К комиссиям мы уже давно привыкли: комиссиями в те времена увлекались всюду, тем более - на Сахалине, где по гарнизону аборигены носили на продажу красную икру по пять рублей за ведро, теша была за бесценок, а горбушу вообще никто не ел. Один из членов комиссии вместе с заместителем комдива присутствовал на предполётной подготовке. Задавались, как обычно, стандартные контрольные вопросы типа "На взлёте появился дым в кабине. Ваши действия?" Лётчики обычно не очень любят играть в этот детский сад и отвечают тогда, когда их вызывают или задают вопрос персонально. Высовываться с ответами на такие стандартные и всем известные вопросы считалось вроде как нескромным, что ли. Об этом знали и задающие вопросы, и отвечающие на них. Иван сидел в первом ряду, - так быстрее заметят.
Кстати, в первые ряды высовываться тоже считалось среди пилотов нескромным. Проверяющий, за годы штабной службы забывший о традициях лётчиков не высовываться, совершил ошибку, задав вопрос для всех.
Естественно, ему же пришлось и вызывать пилотов, чувствуя отсутствие энтузиазма аудитории. На вопрос: "В первой половине разбега самолёт уклоняется вправо. Ваши действия?" - вызываемые отвечали что-то типа: "Даю правую ногу и придерживаю тормозом," - или что-то вроде: "Смотря как уклоняется, если резко и плохо слушается - прекращу взлёт и зарулю, чтобы проверить не разрушен ли пневматик, иначе на посадке поломаешь самолёт," - и т. п.
Когда вопрос был обсосан, и вызывать уже никого не имело смысла, проверяющий задал вопрос: "Может, у кого есть другое мнение?.." И тут Иван поднял руку.
Проверяющий с интересом предложил: "Прошу".
Иван встал, победно оглядел обращённые на него вопросительные взоры аудитории (ну, что, мол, ещё тут можно сказать?) и выдал: "Системой командных рычагов заставляю вверенную мне технику занять требуемое положение и продолжаю взлёт!".
Наступила какая-то неловкая минутная тишина, потом кто-то, не выдержав, прыснул в кулак, и вдруг аудитория взорвалась гомерическим хохотом. Так с тех пор Иван и стал "Командным рычагом", и кличка эта плотно пристала к нему.
Как-то на ночных полётах Иван зашёл в дежурное звено. Все койки были заняты, а на тумбочке у входа скромно лежал старенький шлемофон сеточкой, невесть как оставшийся у пилота, по-видимому, ещё со времён ленд-лиза. Хозяин шлемофона - подполковник из лётного отдела армии, с которым Иван был запланирован на контрольный полёт перед допуском к ночным полётам (очередная ступенька в карьере лётчика), сидел за столом спиной ко входу и что-то писал в ожидании следующего полёта. В дежурке стоял полумрак. Как обычно ночью, лампа была повёрнута ко входной двери.
Иван снял свой шлемофон и собирался положить его на тумбочку, но увидел чужой шлемофон. Недолго думая, он взял шлемофон проверяющего, от которого зависело, получит ли Иван сегодня хорошую оценку для допуска на самостоятельные полёты ночью: "чей это тут презерватив?" - и бросил шлемофон проверяющего в угол. "Мой", - ответил проверяющий, и Иван, вдруг рассмотрев хозяина шлемофона, понял, какую глупость он спорол: теперь ему допуска не видать как своих ушей.
Он растерянно улыбнулся и вдруг засуетился: "Товарищ подполковник, извините, я не знал, что это ваш шлемофончик, извините, я сейчас его на тумбочку, на тумбочку..." Но было поздно. Проверяющий уже смог убедиться в моральных устоях того, кому он должен был дать путёвку к карьере...
Жил Иван в холостяцком общежитии, жениться он не удосужился, а как жить холостяком в гарнизоне у чёрта на куличках, рассказывать, наверное, уже не нужно. Он жил один в комнате. Донимал ребят своим проигрывателем. Из его комнаты на весь коридор неслись арии из опер и прочая классическая музыка, которая в те времена рекомендовалась законопослушным гражданам, а когда ребята однажды вытащили всё-таки его из комнаты и за рюмкой задали ему вопрос, сколько он будет их мучить своими операми, тот заплакал вдруг пьяными слезами: "Думаете, мне самому нравится крутить эти оперы? Да ведь расти ведь как-то надо!" Потихоньку, сам с собой, незаметно поначалу Иван начал пить. Видно, подействовала на него история с одним из техников самолёта, который, желая вырваться с Сахалина и порвать с армией, заславшей его мотать срок в этой Тмутаракани без каких-либо надежд на светлое будущее, написал рапорт: "Прошу уволить меня из армии, так как я не согласен с политикой партии и правительства", после чего тот техник как-то незаметно вдруг куда-то исчез и на разговоры о его местонахождении особым отделом было наложено табу.
Наверное, Иван таки решил уйти из армии по статье "за морально-бытовое разложение" - это было не опасно и наверняка.
Как бы то ни было, а Иван приближался к пятачку, на котором вёл ассамблею гарнизонный бомонд. Сказать, что он был пьян, - это сказать не всё.
Иван был пьян до поросячьего визга и грязен как свинья: наверное, не было той лужи в гарнизоне, в которой он бы не побывал. Вся ассамблея, оставив свои важные и не очень разговоры, обратила свои взоры на Ивана.
Иван почувствовал себя именинником.
Одновременно с ассамблеей обратил своё внимание на Ивана и гарнизонный пёс, потянувшийся к Ивану, дабы обнюхать вновь прибывшего на предмет "свой-чужой".
Иван тоже потянулся к кобелю: на мол, нюхай, а давай лучше понюхаемся? Незаметно вокруг пса и Ивана образовался кружок: такое развлечение в гарнизонной скуке! Ветер был Ивану в нос, иначе кобель услыхал бы запах водки: известно, что собаки от пьяных уходят. Круг с интересом наблюдал: вот пёс ступил ещё шажок к Ивану, Иван ступил шажок к кобелю и опустился на четвереньки. Пёс шажок - Иван шажок. Ассамблея замерла в восторге от этого цирка. Ещё пёс шажок - ещё Иван шажок и носом тянется к носу кобеля. Когда носы пса и Ивана почти коснулись друг друга, Иван вдруг, что силы на пса "Гав!" Пёс от неожиданности клацнул зубами, и четыре мощных клыка вонзились в лицо Ивана. Ассамблея, было, взорвалась смехом, но смех тут же затих: Иван вдруг тоненько, как-то по-поросячьи завизжал от боли, лицо его залила кровь, пёс, поджав хвост, кинулся наутёк, а люди бросились к Ивану, на щеках и губах которого кровоточили четыре раны от клыков кобеля.
Тут уже было не до смеха. Грязного и окровавленного Ивана с заплетающимися от водки и боли ногами потащили в санчасть, где он сполна получил своих сорок уколов от бешенства и на всю жизнь в память об этом героическом подвиге - отметины на лице.
Вполне естественно, лучшей рекламы своего морально-бытового разложения Ивану уже и не надо было: был суд офицерской чести, был громкий приказ, и Иван таки добился своего - ушёл из армии. Как сложилась его дальнейшая судьба, - не знаю.
* * *
Мы с Курёнком решили разведать рыбные места.
Сказать, что на Сахалине нужно искать рыбные места - это сказать неправду: на Сахалине каждое место рыбное, была бы речка или хотя бы ручеёк.
На рыбалке я уже побывал не раз. Первое время у меня дух захватывало при виде вала рыбы, идущего на икромёт в каждую речушку, ручеёк: кажется, что речка повернула вспять. Сплошным потоком, плотно, спина к спине метровые рыбины кеты и горбуши устремлялись вверх против течения, бились на перекатах, с разгону преодолевали прыжками мелководье и шли, шли вверх, чтобы там выбить ямку, отложить икру, насыпать на неё аккуратный холмик и сторожить его от любителей поживиться икрой некоторое время, пока сил хватит, а потом умереть и мёртвой уже скатываться вниз по течению, отвлекая своими мёртвыми телами хищника от мальков.
Я всегда восторгался самоотверженностью этой рыбы, и мне было обидно, что мать-природа так зло воздаёт ей за эту самоотверженность.
Я не знаю, какую нужно иметь память, чтобы, выведясь мальком в этом ручье или речушке, скатиться вниз в солёный океан, уйти в безбрежные просторы и спустя три года вернуться уже взрослыми производителями именно в ту речушку, где она вылупилась из икринки. Именно в эту речку, ручей...
Кета и горбуша способна питаться только в солёной воде. А малька выводит - в пресной. Другими словами - как только рыба входит в пресную воду, она перестаёт питаться и весь свой остаток сил отдаёт на то, чтобы добраться до того места, где она вывелась из икринки, подготовить место для икромёта, выметать икру, набить холмик над икринками и стеречь её, пока хватит сил, пока не умрёт. Обычно рыба доходит до икромёта вся исцарапанная, с порванными боками и плавниками, на неё жалко смотреть. Скатывается же вниз по реке или еле живая, с вырванными кусками мяса, или уже мёртвая.
А сколько любителей поживиться самым дорогим для неё - икрой! Я видел, как добывает кету медведь. Он заходит чуть в воду, становится на задние лапы, передними же, точно, как человек, хватает рыбину и выбрасывает её на берег. Когда набросает довольно солидную кучку - закапывает её в песок, гальку на берегу, чтобы никто не украл его лакомства, пока оно будет протухать, и тогда он вернётся к своему кладу, чтобы попировать.
Самый же страшный и ненасытный враг красной рыбы - человек.
Человеку всё мало. Человек стоит у берега в резиновых сапогах и трезубцем в руках. Мимо его ног рвётся вверх против течения рыба. Человек накалывает гарпуном рыбу и выбрасывает её на берег. Второй человек острым ножом вспарывает рыбе живот, выдавливает икру в ведро, а располосованную рыбину выбрасывает в реку. Сколько нужно рыбы загубить, чтобы набрать ведро икры! А ведь уходят с "рыбалки" не с одним ведром, как минимум, каждый тащит их по два...
Сколько там икринок, сколько загубленных жизней, сколько напрасных мучений родителей! Я только один раз посмотрел на это варварство и больше никогда за икрой не ходил.
Да и ладно бы ту икру человек поедал бы - ладно уж. Так нет же! Засолённая икра могла храниться два-три дня, потом она пропадала. Для длительного хранения нужна была пищевая бура, а она была на госпредприятиях, кои снабжались государством, на строжайшем учёте буквально до каждого грамма, иначе местные жители перебьют государству всю монопольку и переведут окончательно и саму рыбу. Вот и получается, что местные пьяндыги, осевшие после отбытия в лагерях строгого режима своего срока, просыхали на период икромёта и уничтожали рыбу со страшной силой. А потом носили малосольную икру по гарнизону ценой по 5 - 10 рублей за эмалированное ведро. Покупали у них помалу: ну, сколько съешь той икры за два дня? А потом вдруг то там, то тут появлялись зловонные кучки гниющей красной икры. Русский человек! Щедрая душа! Ну, да ладно, лучше о приятном.
Большинство (наверное, точнее - все, ибо трудно припомнить мужика в гарнизоне, который не увлекался бы на Сахалине рыбалкой) любило охоту за форелью.
Я называю рыбалку охотой намеренно: именно она скорее похожа на охоту. Нужно уметь найти ручеёк, кипящий форелью, этой царской рыбой, резвой, пугливой и прекрасной, спрятаться в береговых кустах так, чтобы она тебя не видела, а остальное - очень просто: бросаешь в воду лесу с крючком без какого-либо грузика, даже без поплавка, и тут же выхватываешь красавицу-форель с чудесной радужной раскраской, с яркими красными пятнышками, которыми можно любоваться только на живой рыбке. Достаточно форельке уснуть, как её раскраска бледнеет, и нет уже той былой красы, и никому не докажешь, что эта рыбка во много раз красивее, когда живёт.
Если общие места рыбалки никто не таил, и на рыбалку можно было сбегать, словно в магазин, то форельные места у каждого были свои, и каждый хранил их тайну.
В лучшем положении были лётчики, особенно экипажи транспортников: у них была возможность разведки с воздуха, что намного сокращало поиск, и не требовалось пустой траты сил на пеший поиск. Мы с Курёнком всегда старались оставить себе время, чтобы поползать по окончания задания где-либо вблизи аэродрома буквально на брюхе и на минимальной скорости, чтобы запомнить место и, главное - путь к нему. А ведь это очень важно: место, может быть, близко, да не доберёшься до него.
Однажды мы нашли ручеёк буквально в восьми километрах от гарнизона. В субботу утречком пораньше вышли. Суша быстро закончилась, и началась болотистая тайга, густо поросшая багульником. Идти была дьявольски тяжело: приходилось на каждом шагу поднимать ногу чуть не до колена, чтобы погрузить её вновь в багульник, под которым была вода и коряги, не зная, что можно было наступить на корягу так, что нога соскользнёт, попадёт между корягами.
Так немудрено и переломать ноги. Приходилось сначала нащупывать, что под ногой, а потом только переносить тяжесть тела на эту ногу. Каждый шаг давался с трудом, движение было замедленное; мы буквально топтались на месте и быстро выматывались. Отдохнуть тоже было негде: под багульником была вода, в которую садиться неохота. Мы протоптались почти на месте с полчаса, когда я почувствовал себя необычно весело. Витька тоже всё чаще смеялся, сделался вдруг болтливым. Нам было весело как никогда.
Наверное, какой-то участок в мозгу всё-таки сторожил, потому, что я вдруг остановился и стал анализировать, что со мной.
Поводов для веселья не было: трудная и изматывающая дорога, бесполезное топтание на месте с плачевным результатом... От багульника исходил сладковатый, пьянящий аромат, который поначалу был приятен, но потом от него начинала кружиться голова, становилось вдруг весело, человек слабо контролировал свой расход энергии и остаток сил... Я высказал свои сомнения Виталию, и мы повернули назад.
Как мы выбрались из той ловушки...
Наверное, читатель может догадаться, чего это нам стоило.
Мы шли и падали.
Не было сил, очень хотелось спать, тайга кружилась и не хотела нас выпускать.
Мы буквально засыпали на ходу, и только тошнота, подступающая к горлу, не давала уснуть.
Хорошо, что мы зашли недалеко и успели буквально на последних остатках сил выйти из тайги. Как только под ногами закончился багульник, мы упали в траву и заснули мёртвым сном.
И всё-таки мы с ним пошли ещё раз. На сей раз мы взяли с собой противогазы и шоколад. При подходе к багульнику натянули маски и пошли.
Дышать в противогазе было тяжело. Зато не было этого пьянящего и отравляющего аромата багульника. Когда идти было уже невмочь, - под маску в рот закладывался кубик шоколада, резко поднимающего силы.
Так на шоколаде и дошли: восемь километров одолели за четыре часа.
Потом началась рыбалка. Мы шли вверх по ручью и на каждом шагу забрасывали в воду крючок сначала с насаженной на него икринкой, потом, когда икра закончилась - просто красной тряпочкой, и на каждом забросе вынимали из воды форельку.
Бидончики наши быстро заполнились, в них уже не оставалось воды, а рыба шла.
Мы поснимали сначала майки, завязали их мешочками, стали складывать в майки.
Майки быстро заполнились.
Мы поснимали рубашки, и когда рубашки заполнились, - стало обидно до слёз: рыба не убавлялась, леса не успевала упасть на воду, как на крючке уже билась красавица - форелька. За два часа рыбалки мы заполнили всё, что можно было, наловили килограмм по десять форели. Делать было нечего, рыбу девать было некуда и мы, счастливые, пошли домой.
Ещё четыре часа тяжкого пути - и вот мы голые по пояс победно шествуем по гарнизону, раздавая по пути форель.
В этот день два двенадцатиквартирных дома были с жарёнкой из царской рыбы.
Места своего мы, конечно, не выдали и ещё не раз ходили за форелью, и ни разу не возвращались пустыми.
Запомнилась мне ещё одна необычная рыбалка.
Это было уже в Южно-Сахалинске, когда я служил в штабе дивизии.
Как-то вчетвером на газике мы поехали рыбачить на Анивский залив.
Был апрель, было холодно, резкий порывистый ветер гнал низкие облака с сопок на море. Мы стали на песчаном берегу в десятке метров друг от друга и забросили свои спиннинги. Следует отметить, что понятие "спиннинг" для такой рыбалки, - довольно относительное. Скорее всего, спиннингом можно было назвать удилище и катушку, потому что на катушке была леса толщиной в 1,2 миллиметра, способная выдержать чуть ли не кита. Вместо крючка был привязан мудрёными узлами гак, на котором было насажено граммов триста мяса.
Естественно, что на катушке такой толстой лесы умещалось очень мало, и тут нужно было быть внимательным, чтобы рыба не стащила её с катушки до конца и не ушла с лесой.
Я стоял на песке в полуметре от воды и ждал.
Клёва не было.
Кажется, попусту мы собирались, искали толстую лесу и гаки, - рыбалки не будет.
Было досадно, настроение портилось, и вот, когда я уже собирался было поделиться своими сомнениями с соседом, вдруг катушка спиннинга завопила и лёса буквально мгновенно вся выскочила с катушки. Единственное, что я успел сделать - это оборот вокруг себя: теперь лёса была петлёй закручена на туловище. Следующим рывком лёса натянулась, зазвенела, и меня потащило к воде. Я упал на четвереньки и что есть силы, заорал. Все побросали свои снасти и кинулись ко мне, а меня неумолимо тащило к воде.
Перед глазами был гладкий мокрый песок с бороздами, оставляемыми моими пальцами, - меня тащило к воде. Вода уже совсем близко.
В памяти всплыла картина, которую я видел прошлым летом в Пионерах: стадо коров зашло в воду, спрятавшись от оводов, и вдруг одна корова стала натужно реветь и двигаться в воду глубже и глубже. Видно было, как она сопротивлялась, но всё-таки против своей воли шла всё глубже, и натужно ревела. Потом, когда вода уже заливала ей голову, корова последним усилием вдруг остановилась, упёрлась в дно и тогда из воды стремительно выскочило громадное щупальце спрута, скользнуло по спине коровы, обвилось вокруг туловища, и корова исчезла под водой. Люди заворожено стояли на берегу, и долго ещё никто не мог вымолвить ни слова...
Сейчас мне казалось, что тот же самый спрут затягивает меня в воду.
Подбежавшие мужики схватили меня, поставили на ноги и стали вращать, наматывая на меня лёсу, как на ворот.
Сначала было ничего: от меня ничего не требовалось сногсшибательного.
Стой и крутись.
Леса шла туго, звенела как струна, иногда дёргала так, что мы едва удерживались, чтоб не свалиться на песок. В этом случае мы останавливались: пусть успокоится. Тогда всё переставало кружиться в одну сторону и начинало кружиться в другую. Потом мы снова начинали накручивать лесу на меня, и всё становилось уже привычным: море - берег - море - берег.
Наконец, мне это всё уже надоело, и я предложил бросить это идиотское занятие - обрезать лесу. Мужики цыкнули на меня: ты, что, мол, тронулся, такую рыбину упускать? Я всё вращался в этом дьявольском круге. Мне казалось, что конца этому никогда не будет и что это вращение продолжается уже сто лет.
Азарт рыбалки пропал, мне уже ничего не хотелось, но я не мог ничего поделать: леса плотно притянула мои руки к туловищу, казалось, что вот-вот, и я буду перерезан ею пополам, и только плотная куртка спасала меня от смерти... Мне показалось, что прошла целая вечность, пока из воды показалась громадная рыбья голова. Мне стало даже не по себе: такой рыбины я сроду ещё не видал. Широко раскрытый рот, усаженный мелкими зубами, возмущённые и яростные круглые глаза, длинное белое туловище... Это была довольно солидная белуга, такая солидная, что когда мы откинули задний бортик нашего газика и положили её на пол, хвост рыбы доставал до земли...