Я всегда с тёплым чувством благодарности и грусти вспоминаю своего инструктора Лукшича - немолодого, лет под сорок щуплого и невысокого человека с какими-то грустными глазами и тихим голосом, прошедшего пекло войны и уцелевшего в нём лётчика и каким-то чудом нашедшего своё послевоенное место после разгона авиации. Я ни разу не видел его боевых наград. А они ведь должны были быть у фронтовика. Я даже не знаю его воинского звания. Я ни разу не слышал, чтобы он повысил голос, в какой бы ситуации он ни оказывался. Я сейчас только вспоминаю его неверную походку подвыпившего человека после того, как он выбирался из задней кабины по окончании лётной смены, за которую он отмотал 6 - 8 полётов в пилотажную зону с такими вот гавриками, как я, и как мы тайком посмеивались над ним за эту походку. Какую же силу воли и какую любовь к человеку надо иметь, чтобы выдержать всё это, повторяющееся изо дня в день, из года в год! Я вылетел из гнезда.
И Лукшича я воспринял, как должное.
И больше за всю свою жизнь так ни разу и не видел его и не слышал о нём.
Едва ли он ещё жив.
Я уже стар, а он ведь был старше меня более чем на двадцать лет.
Спасибо тебе, мил-человек, за доброту твою душевную, за подвиг твой жизненный, за то добро, что дал ты мне.
Спасибо вам всем, мои учителя, благодарность моя сердечная за ту доброту и терпение, что проявили вы ко мне, за знания и умение, что передали вы мне, за ваш талант Педагога, который смог посеять семена Добра, Знания и Умения, взрастить их и получить плоды, коими я ныне живу.
Считаю, что труды Ваши были не напрасны.
Лётчик-истребитель, тем более - реактивщик, тем более - летавший на матчасти времён начала реактивной авиации, когда самолёты не были ещё такими совершенными, напичканными автоматикой как в настоящее время, когда полёт полностью выполнялся только на здоровье и зависел только от умения и способностей пилота - такие лётчики летали недолго, по крайней мере, меньше, чем их предшественники - пилоты поршневой авиации. Слишком уж высоки были нагрузки и не только физические, но в первую очередь - психологические. К примеру, обычный полёт по маршруту занимал в среднем час времени. В маршрутном полёте лётчик не испытывает перегрузок, ибо самолёт идёт в горизонтальном полёте, разворачивается на поворотных блинчиком в точном соответствии с разработанным планом полёта. Задача пилота - точно по времени выйти на поворотный пункт маршрута (ППМ) и точно выйти по времени и месту на конечный пункт маршрута (КПМ). Итак, лётчик в полёте сидит спокойно вроде бы как, поглядывает на приборы и любуется красотами за бортом. Тем не менее, внешнее это спокойствие - это ширма. На самом же деле пилот напряжён, его мозг постоянно получает большие объёмы информации, переваривает их, проверяет по карте, сверяет, считает, принимает меры для внесения коррекции - пилот работает во всю. Если, к примеру, простучать час в домино - ну и что? Можно стучать час, два, может и больше пока тебя потянет в туалет слить отстой. Однако же в полёте организм настолько загружен, что так же точно вроде бы спокойно сидевший час в кабине пилот едва успевает выскочить после посадки для выполнения сей физиологической потребности. Вот первый и явный показатель того, что организм в полёте изнашивается гораздо быстрее, чем на земле, и не зря у лётчика-истребителя выслуга лет идёт год за два. Только всё это в молодости не воспринимается, и только потом, когда уже бывает поздно думать о своём здоровье - только потом вдруг начинаешь понимать, что ты жил намного быстрее тех, кто на земле. Как правило, истребитель в 27 - 30, и очень редко - в 35 лет - это уже старик, по крайней мере, по состоянию нервной и сердечно-сосудистой системы. Внешне это не проявляется практически никак: ты так же гоняешь мяч на футбольном поле или волейбольной площадке, выполняешь по утрам сумасшедшие комплексы физических упражнений, и только на двухкилометровой дистанции вдруг с досадой обнаруживаешь, что дыхания стало не хватать слишком рано, да вдруг ночью просыпаешься от какого-то непонятного покалывания в левой части груди. Это покалывание вдруг пугает тебя: ведь если только врач обнаружит малейшие неполадки в работе сердца - тебе уже не видать самолёта как своих ушей. А ведь лётная работа для пилота это и есть жизнь.
Другими словами - на ребро ставится вопрос жизни пилота, всей его сути... Это страшно.
Начинаешь переживать, пугаешься, в голове только один вопрос постоянно, ежеминутно, и днём и ночью: что же теперь будет? Как жить? Начинаешь внимательно следить за собой: стараешься чётко блюсти режим, бросаешь курить и употреблять спиртное, больше внимания уделяешь очерёдности комплексов утренней физической зарядки, бросаешь штангу, гири и даже гантели, стараешься пораньше лечь спать - всё напрасно. Панически начинаешь бояться врача, эта боязнь вдруг увеличивает твой пульс на предполётном осмотре и врач с удивлением вдруг начинает повторно давить грушу своего ртутного прибора, чтобы ещё раз проверить твоё давление. Усилием воли заставляешь себя успокоиться и выдать нормальное давление, но это всё реже и всё труднее получается. Наконец наступает такой момент, когда врач выносит свой приговор: "что-то сегодня у вас, батенька, пульс зачастил. Может, отдохнём денёк от полётов?" Делаешь удивлённые глаза, хотя по спине от страха течёт капля пота и до того же она щекочет, гадость эдакая...
Потом следующий лётный день.
Ещё на предварительной подготовке видишь, что тебе вместо трёх воздушных боёв запланировано всего два полёта по маршруту.
Командир эскадрильи внимательно вдруг стал на тебя поглядывать, ребята - с какой-то жалостью вроде.
На предполётном осмотре врач вдруг отставляет свой журнал в сторону: "Знаете, тут у нас путёвочка хорошая есть в Сочи, там такой хороший санаторий! Да неужели вы там не были? Вы много потеряли. Не использовать такой возможности - грех великий. Советую съездить. Настоятельно советую".
Всё.
Это - приговор.
Остаётся ещё маленькая надежда на санаторий - там поставят на ноги быстро. Хватаешься за неё как утопающий за соломинку.
Видно, положение с тягловыми пилотами неважное: боевое дежурство в ПВО нужно нести ежедневно и еженощно, задачу снять нельзя, охрана границ от нарушителей - дело государственной важности и вопрос боеготовности средств ПВО приобретает уже статус политического: от боеготовности сил и средств зависят действия государственных мужей самого высокого уровня, тем более - в тот период холодной войны. Поэтому спрос с Министра обороны, а тем более - Главкома ПВО - весьма высок: некому дежурить - значит, не умеешь работать.
Короче говоря, путёвка в престижный санаторий нашлась, несмотря на жаркое отпускное время, - немедленно. Сборы были как у всех пилотов короткими: чемоданчик в зубы и вот я уже в санатории. Мне выдана санаторная книжка с красной наискось полосой - лётчик-реактивщик, а это значит - особые условия по режиму, питанию, медицинскому обслуживанию и прочая и прочая. Нашёлся и весьма недурной номер с видом на море и прочими удобствами, стол по ресторанной системе питания с красной и чёрной икрой - в общем, живи - не хочу. Только все эти прелести меня както не радуют: в голове всё время бьётся вопрос, что теперь делать, как я буду жить без неба, куда я теперь гожусь с таким здоровьем, что буду делать, коли вдруг так вот сразу лишним человеком на земле.
Наверное, вслед за мной пришла какая-то тайная депеша, потому что врачи взялись за меня капитально, не так как всегда. Обследование идёт за обследованием, толком на море не сходишь. Да и нет идти на тот пляж особого желания: я сплю.
Сплю днём и ночью с перерывами на еду да обследование.
Сплю уже третьи сутки.
Наверное, я действительно вымотался: полёты сменялись боевыми дежурствами, а боевое дежурство тоже ведь не мёд: что бы ты ни делал, а по сигналу ты должен быть в воздухе через две минуты. Причём это всё - не учебные полёты, а за дежурство случалось сделать порой два-три вылета.
И вот, наконец, радость: на очередном обследовании терапевт сообщает, что для беспокойства нет оснований. Сердечно-сосудистая система в порядке. Просто необходим хороший отдых: нервная система находится на грани истощения. Необходим жёсткий режим и хороший отдых.
Режим был тут же предложен, причём не в рекомендательном, а в директивном виде. Мне было дано понять, что если режим не будет выполняться, то будет поставлен вопрос о дальнейшем продолжении моей лётной работы.
Большего приказа мне уже не нужно было.
Пришлось зажать себя в жёсткие тиски разных процедур вплоть до объёмов и видов физических упражнений, питания, дневного сна и своевременного отбоя. Заодно я решил привести в порядок свои дёсны, которые после перенесённой на Сахалине цинги были совсем слабыми, подлечить свой радикулит, который после катапультирования всё чаще беспокоил меня - в общем, я категорически занялся своим здоровьем. Потраченное время не пропало зря: из санатория я вырвался на волю, как огурчик, и снова с головой ушёл в своё дело. Однако на сей раз я уже не забывал о полученном уроке: со здоровьем шутки плохи.
Теперь я уже понимал своего комэска, которому я ещё пацаном "надирал хвоста" за счёт громадной перегрузки, тогда переносимой мною вроде бы легко: так просто ничто не заканчивается.
Летать надо не за счёт здоровья, а за счёт умения.
Шло обычное боевое дежурство.
Погода была мерзкая: низкая облачность закрывала сопки, порывистый ветер время от времени бросал скудные капли дождя - в такую погоду не то что летать, - из дежурки неохота выходить. Дважды я уже побывал в первой готовности, дважды расчёт бегал к самолёту, дважды чуть не по часу мёрз в кабине в полной готовности к вылету: шли учения Тихоокеанского флота, американцы постоянно дёргали нас, держали в напряжении.
Неприятная это штука - ждать.
Летать - так летать, тут всё понятно и ясно, а вот так сидеть в постоянном напряжении - тошно, от этого ожидания устаёшь больше, чем от полёта.
И всё-таки команду на запуск я получил: без какого бы то ни было предупреждения по телефону в дежурке вдруг зазвонили колокола громкого боя - воздух! Стометровкой я добежал до самолёта, влетел в кабину и, не дожидаясь АПА, нажал на кнопку автономного запуска. Пока двигатель набирал обороты - успел застегнуть парашют и привязную систему, техник едва успел убрать колодки и вот я уже на полосе. Вывожу двигатель на взлётный режим - и вдруг команда отставить взлёт. Меня эта команда уже взбесила: да сколько же можно так смыковать! В сердцах зарулил на стоянку, выскочил из кабины: ну сейчас я уже выскажу штурману КП всё, что я о нём думаю...
Я рванул дверь дежурного домика - и тут резкая боль ножом впилась в сердце. Боль была такой неожиданной и такой сильной, что потемнело в глазах. По-видимому, эта боль была написана у меня на лице: ко мне кинулся мой техник, помог мне дойти до кровати, лечь. Вокруг меня собрался весь наш расчёт. Кто-то подал воды.
Сделал пару глотков.
Боль прошла.
Всё.
Моя карьера лётчика теперь уже окончательно завершена.
До конца дежурства ещё два часа, за которые могут ещё поднять, а лететь в таком состоянии - это самоубийство.
Хранить этот случай в тайне было бессмысленно...
Словно на эшафот, поднялся я к телефону, деревянным чужим голосом сообщил на КП об ухудшении самочувствия. На КП засуетились: надо срочно менять экипаж, вызывать из третьей готовности смену, докладывать командиру полка.. .
К дежурке подскочила санитарка, из неё выскочил растревоженный наш полковой доктор Тамазян. Следом к дежурке подскочил "бобик" командира. Всё шло своим путём: врач измерял давление, командир сочувственно расспрашивал, что я ел...
Госпиталь.
Большое, японской постройки здание в Южно-Сахалинске.
Здесь все рода войск смешались под единой больничной формой. Здесь все чины и воинские звания уравнялись перед единым богом медициной.
Здесь лётчиков можно отличить только тем, что они расположены в отдельном крыле этого большого дома, в коридорах которого проложены ковровые дорожки да на каждом шагу сидят за столиками денно и нощно дежурные сестрицы в белых халатиках и накрахмаленных отутюженных белых шапочках.
В громадной, с потолками высотой под четыре метра палате, наверное, когда-то японцы проводили дипломатические приёмы.
Теперь в ней стоит семь коек.
Три из них пусты, что можно определить по аккуратно заправленным накрахмаленным простыням и не смятым подушкам, ждущих очередную жертву.
Возле каждой койки стоит солдатская тумбочка.
Кровать - тоже солдатская, со скрипящей и уже не пружинящей сеткой. Диссонансом смотрится эта убогость в этом шикарном здании с ковровыми дорожками и дежурными девочками в накрахмаленных белых шапочках у лампы с зелёным абажуром в коридоре.
Армия.
Знакомлюсь с товарищами по несчастью.
Один - пилот из Охи.
У этого что-то с почками.
Второй - из Буревестника. Этот просто на очередной ВЛК что-то не прошёл, и его отправили на дополнительное обследование.
Третий - из лётного отдела штаба дивизии.
К этому даже домашние приходят - местный, а здесь - просто для прохождения ВЛК, потому как с каких-то лет положено проходить комиссию на допуск к лётной работе на стационаре.
Я - четвёртый.
Тот, который с почками - он уже здесь целую неделю. Парень грустит: конца этому госпиталю, похоже, не видно, да и вообще списать могут. К новенькому тут же подсаживаются обитатели этой грустной комнаты. Все в одинаковых голубых байковых халатах с белыми воротничками, у всех одинаковые госпитальные тапочки...
Знакомимся.
Расспрашивают. Рассказываю и я свою историю. Ребята сразу начинают успокаивать, рассказывать как у них такой-то тоже вот так, а потом подлечили и до сих пор летает...
Я слушаю, киваю, а у самого в голове одно: это конец.
Отлетался.
Сказать, что для пилота госпиталь - это страшно, значит - не сказать ничего. Пилоты от госпиталя шарахаются как чёрт от ладана: это заведение ничего хорошего для пилота не обещает и попасть сюда - то же, что сорваться в штопор.
Только в штопоре сам сражаешься, сам выводишь, а вот здесь - кто знает... Здесь всё непонятное, и не от тебя зависит: повезёт - выведешь, не повезёт - спишут и нет больше пилота.
Здесь даже катапульты нет.
Наверное, такое состояние у каждого, кого поселили в эту комнату, видимо у каждого кошки скребут на душе, видимо каждый ищет разрядку этому душевному напряжению, от которого и с ума можно сойти.
Разговоры, разговоры...
Рассказы из авиационного эпоса, рассказы типа: "А вот у нас было...", или: "Рассказывал мне как-то один..." Всё это не то.
Всё это не заглушает тревоги: слушаешь, смеёшься, а у самого где-то в подсознании: "сердце болит, когда поспишь на левом боку... не спать на левом боку..." А как проверишь, когда спишь? Значит, надо спать так, чтобы проверить себя можно было... Дать себе команду просыпаться когда повернёшься на левый бок...
Дать команду...
Не спать, что ли? Нет, спать, но спать так, чтобы контролировать себя...
Чертовщина какая-то.
И никуда от неё не денешься: она внутри тебя и всегда с тобою.
Рехнуться можно.
Наверное, потому в лётном отделении пользуются большой популярностью розыгрыши...
После обеда на моей тумбочке появился пузырёк из-под одеколона.
Под пузырьком лежала бумажка, на которой было криво выведено: "анализ пота".
На соседней тумбочке в штативе стояла пробирка с аккуратной стандартной наклейкой, на которой была сделана чернилами надпись фамилии моего соседа. На других тумбочках похожих пузырьков видно не было.
Пот на анализ.
Чушь какая-то.
Всё-таки авиационную медицину я учил.
Всё ясно: это розыгрыш.
Хорошо...
Обитатели нашей комнаты с интересом посматривают на меня.
Ждут.
Не дождутся.
Интересно, кто это придумал? К обеду у нас появился новичок.
Это лётчик с Ил-28, что стоят в Леонидово.
Симпатичный, высокий, можно сказать - длинный. Таких сажают на бомберы, потому что в кабину МиГа он не поместится.
Хочет уйти на гражданку не списанным, а их списывают по здоровью чтобы прикрыть грешки: лётчик стоит дорого, Ил-28 разгоняют и - под танки, Хрущёв сокращает армию на миллион двести за счёт авиации...
Короче - парень готов стоять на голове, чтобы не списали.
Не знаю, были ли у медиков на самом деле основания списывать конкретно его - я потом потерял его и не знаю, списали или нет - но парень очень переживал за свою лётную карьеру и был готов на всё. Наверное, потому он, как говорили у нас рыбаки, заглотнул крючок без наживы и целиком.
А крючок тот приготовил ему я.
Памятуя, как легко я смог раскрыть происки империализма, я подошёл к сестре с каким-то дурацким вопросом тогда, когда ей принесли ящичек с чистыми пузырьками-баночками. Пока сестра отвечала на телефонный звонок, я смог незаметно увести из ящичка стандартную наклейку и пузырёк из-под пенициллина. Уже в палате я старательно, под восторженную корректировку оказавшихся в палате ещё двоих обитателей этой комнаты красиво вывел на наклейке "пот на анализ", ниже под этим - "метод пр. Шварцмана", поверх наискось небрежно вывел фамилию новичка, наклеил аккуратно ярлычок вдоль пузырька и поставил его на тумбочку у его кровати. Весть об анализе пота методом профессора Шварцмана разнеслась среди обитателей палаты мгновенно. Все были возбуждены ожиданием представления и принимали все меры для того, чтобы новичок не обнаружил подвоха.
И новичок не обнаружил подвоха.
Перед ужином он зашёл, наконец, в палату и обнаружил на своей тумбочке пузырёк. Долго и сосредоточенно, читал наклейку. Что-то соображал.
Потом поставил пузырёк на место и отошёл к окну. Постоял, подумал, снова подошёл к тумбочке, взял пузырёк, ещё раз прочёл, задумчиво положил его в карман своего халата. Обитатели палаты замерли: не дай бог сейчас пойдёт к сестре спрашивать! Нет, пронесло. Не пошёл.
Мы старались изолировать новичка от постороннего общения: не дай бог, спросит у кого, тогда наша афера с треском раскроется, розыгрыш лопнет. Кто-то предложил идти на ужин. Все дружно засобирались, стали подгонять друг друга. Засобирался и новичок.
Хорошо, что за нашим столиком оказалось одно свободное место. Новичок провёл ужин с нами. За ужином он не выдержал:
- Ребята, а что это за новости? - и достал из кармана пузырёк.
Первый из прочитавших наклейку задумался.
Пузырёк перехватил его сосед:
- А ты что, раньше не сдавал, что ли?
- Нет. Я вообще в госпитале первый раз. А в полку ничего такого не было.
- Отсталый медик у вас в полку. Мы ещё в части посдавали. Теперь будешь тут мариноваться, пока будет готов анализ.
- А что это за новости? Зачем этот анализ? Кто его должен сдавать? Да и вообще, как это его сдавать?