Присутствие девушек придало важность моменту: теперь мы уже не чуть не убившиеся пацаны, а лётчики, нечаянно попавшие в аварию. Мы приосанились (насколько это было возможно для петушков-подлётышей), напустили на себя важный вид. В глазах окружавшей нас толпы мы были героями. Такого почёта, уважения, внимания я больше никогда в жизни не ощущал. И всё это за счёт государства: самолёт-то казённый, мы разломали его, там сейчас на аэродроме что творится... Спрашиваю, есть ли где телефон. Все хором кричат: "В сельсовете!" - и одна девушка с велосипедом предлагает показать, где сельсовет. Пользуясь своим положением командира экипажа, важно даю команду пассажиру - другу моему, Игорьку, с которым вместе падали - находиться возле самолёта. Кто-то услужливо подаёт мне свой велосипед. Девушка садится на свой, я - на свой, и мы двигаемся по узкой тропинке по одному в сторону сельсовета. Хорошо, что она едет впереди и не видит, как меня бросает. Сам не пойму, что со мной: заторможенный напрочь. Меня трясёт неимоверно, тропинка очень неровная, я вижу ямки, выбоины, но мне это абсолютно безразлично. Никакой абсолютно реакции. Закончилось тем, что она крикнула мне, чтобы был осторожнее, потому что впереди канава, я бодро ей ответил, что для меня канава - это чепуха, и тут же со всего маху въехал в эту канаву передним колесом. Всё было, как в замедленном фильме: я чётко видел, как въехал в яму, перед этим подумал, что сейчас перевернусь, затем медленно стал переворачиваться через голову, точно фиксируя своё положение в каждое мгновение и не предпринимая абсолютно никаких действий, чтобы не удариться, не побить чужой велосипед - мне было абсолютно безразлично всё, что может теперь случиться. Мне вообще казалось, что я наблюдаю с тупым безразличием со стороны за тем, который падал, теперь вот едет на велосипеде зачем-то, вот он падает - ну и что? Потом поедет опять. Куда? Да позвонить надо. А куда звонить? А леший его знает...
Бывали у меня в жизни не раз после этого стрессовые состояния, но такого острого - не было ни разу. Видно, со временем чувства притупились или, наоборот, эта передряга была первой, и потому так остро была воспринята...
Кстати, первая седина у меня появилась именно после этой вынужденной посадки: мне ещё не было и восемнадцати.
Конечно, никуда я дозвониться не смог. Единственный на три деревни телефон торжественно стоял на самом почётном месте в сельсовете. Наверное, по этому телефону разговаривал сам тов. Ленин, когда совершал Октябрьскую революцию. Я едва смог разобрать, что мне отвечает телефонистка из Могилёва, но она уже разобрать что-либо из того, что я хотел сказать, не только не могла, но и не пыталась. Говорить же о том, что она могла меня соединить с аэродромом, отстоящим от города бог знает на сколько - об этом даже мечтать не стоило. Несколько дней я ездил в тот сельсовет, и ни разу мне не удалось даже сказать что-либо телефонистке, чтобы она сама дозвонилась и сообщила, что мы живы и где находимся. Это была связь для связи.
* * *
У самолёта жизнь кипела. Ребятня, словно мухи на мёд, слетелась на самолёт и осадила его, Игорь сначала культурно, потом уже настойчиво отгонял детвору, пока кто-то не принёс из деревни верёвку. Тогда верёвка была натянута на колышки вокруг самолёта и стала "табу". И сразу вопрос решился: толпа чинно стала вокруг натянутой на уровне щиколоток верёвки и молча наблюдала, как Игорь сидит или ходит возле самолёта. Всё было, словно в музее: онемевшая толпа, жадно рассматривающая предмет своего вожделения или чудо чудное и само чудо - недалеко ушедший от детворы по годикам лётчик в промасленном комбинезоне и в американских ботинках с обмотками, чувствуя себя объектом всеобщего внимания, Игорёк томился. Моё возвращение облегчило его участь.
На ночь пацаны пригнали к самолёту лошадей. Лошадей стреножили, и они паслись неподалёку. К вечеру вокруг самолёта образовались завалы всяческой снеди. Каждая хозяйка несла лётчикам покушать, стараясь переплюнуть свою соседку. Когда еду принесла первая - мы с удовольствием покушали. Наелись. Тут же еду принесла вторая. Мы поели, уже, как говорится, от пуза. Тут же еду принесла третья, четвёртая, пятая...
Мы стали отказываться. Хозяйки стали обижаться: у белорусов не принято отказываться от еды, когда тебя угощают. Отказ от угощения означал, что ты враг этого семейства, что ты брезгуешь кушать пищу, приготовленную этой хозяйкой, что ты не веришь ей и боишься, что она тебя отравит.
Белорусский крестьянин всегда был под властью. Больше всего он был под властью шляхты и привык к её интригам. До сих пор ещё стояли замки ясновельможных панов: я пацаном лазал по рвам и подземным ходам замка князя Сапеги, ведущим на километры от замка к обрывистому берегу реки, раскачивался на ржавых толстых цепях перекинутого через глубокий ров подъёмного моста, смотрел через узкие бойницы в толстых каменных стенах на пустую, заросшую за долгие десятилетия дорогу, едва просматривающуюся в высокой траве. Проклятыми считали те места местные жители, боялись того замка с его привидениями...
Итак, хозяйки нас кормили. Трагикомичность своего положения мы поняли уже где-то на третьей-четвёртой хозяйке. Не есть - нельзя, есть - тоже нельзя. Хорошо кто-то догадался подсказать: "А вы понемножку берите от каждой" - немного полегчало. Беда только в том, что каждая оставляла своё угощение возле самолёта. Из деревни принесли стол, лавку - и стол, и лавка были завалены снедью. Было уже тошно глядеть на лоснящуюся в разваренной белорусской бульбе со шкварками да лучком жирную курицу, на зарумяненный бок молочного поросёнка, бесстыдно развалившегося среди печёных яблок, на пирожки, ватрушки, пироги, хворост и прочую печёную вкусноту, которая в глотку уже не лезет, на глечики да макитры с разными питиями... Самое же тяжёлое - это фрукты.
В первый же день вокруг самолёта образовались сначала кучки, потом горки, а к концу нашего пребывания в этом чудесном санатории - горы фруктов. Лазать по садам - нельзя. Если же залезть в чужой сад за яблоками или сливами для лётчиков - ну, кто скажет что против? Так, глядишь, и для лётчиков нарвёшь, и сам наешься чужих яблок. Фрукты детвора носила нам полными пазухами. На фрукты мы смотреть тоже уже не могли.
На ночь недалеко от самолёта пацаны развели костёр, хотели печь картошку. Мы едва уговорили их поесть хоть часть еды, которая к вечеру скопилась у самолёта. Жалко ведь - столько еды пропадает. Это ведь не яблоки, которые ещё полежат.
Назавтра хозяйки уже сами сообразили, что незачем переводить столько еды, и составили между собой график кормёжки лётчиков. Стало полегче. Но запасы фруктов не таяли. К концу нашего четырёхдневного пребывания в этом чудесном санатории скопилось столько фруктов, что на трёх самолётах ПО-2 их едва увезли.
Прошла ночь, день, ещё ночь...
На горизонте иногда появлялись самолёты, видно, нас искали.
Летали большей частью истребители Ла-9, как-то прошёл на самом горизонте Си-47...
Нас никто найти не мог.
Самолётик наш был точно под цвет площадки - такой же зелёный и отличить его не то, что с воздуха - даже с земли на некотором удалении было трудно, даже зная, что он есть и он здесь.
Становилось уже скучновато.
На третий день я сообразил: нужны полотнища, нужно выложить посадочные знаки. Хозяйки нанесли простынёй, скатертей, холстов, мы выбрали более-менее пригодную для посадки площадку и разложили знаки. Бесполезно. Видно было самолёты, видно было, как они галсировали в поиске, но нас так и не заметили. К вечеру по нашей просьбе привезли сена, соломы, пацанва нарвала свежей травы. Ночь прошла в ожидании. С рассветом мы с Игорем уложили по ветру старт, приготовили костры и стали ждать. Мы дважды видели истребители, но не успевали зажечь костры. Да и на солнце едва ли кто увидел бы тот костёр.
После обеда натянуло облачность, солнце уже не слепило. На горизонте показалась тройка самолётов ПО-2. Мы зажгли костры. Бесполезно.
Никто не реагирует, проходят стороной. Тогда в отчаянье кто-то - то ли Игорь, то ли я, уж не помню, - кинулся к копне и поджёг её. Пламя занялось сумасшедшее. Кто-то стал туда бросать траву. Пошёл дым. Тут же кто-то поджёг вторую копну. Дым повалил, как из паровоза. Ну, миленькие, ну, посмотрите сюда, вот ведь мы, тут мы! Пацаны бегали, размахивали руками, кричали, как будто их можно было сквозь треск мотора услышать...
Самолёты всё так же тройкой уходили к горизонту.
Всё. Ещё ночь кукарекать.
И когда тройка почти зашла за горизонт, вдруг от неё отвалил один самолёт и направился в нашу сторону. Что тут началось на нашей поляне! Мы одурели от счастья, мы бегали, прыгали, орали от радости! Наверное, так себя чувствует потерпевший кораблекрушение на необитаемом острове при виде корабля.
Самолёт шёл к нам. Два других тоже развернулись и пошли за ним.
Видно, тоже увидели догоравшие костры, а потом посадочные знаки.
Первый самолёт сел, долго прыгал на бугорках да ямках и, наконец, подрулил к нашему утёнку. Из первой кабины вылез здоровый лётчик в кожаном реглане, что-то в нём знакомое показалось мне.
Лётчик стал снимать очки, расстегнул шлем.
Боже мой! Отец! Отец, который запрещал мне летать! Сколько раз он говорил мне: "Смотри, убьёшься!", сколько раз я ему говорил, что не убьюсь никогда, и вот, пожалуйста. Теперь мне неба не видать как своих ушей! Отец увидел меня и кинулся бегом ко мне.
Этого ещё не хватало! Позор-то какой! Сейчас при всех побьёт! Я кинулся от него за хвост. Он - за мной. Я на нос. Он - за мной.
Толпа затаила дыхание: что теперь будет-то! Мне стыдно было на людях тикать от отца. Я остановился, втянул голову в плечи и стал ждать. Отец, задыхаясь, подбежал ко мне: "Лёнька! Сынок! Жив!" - и прижал меня к себе.
Не знаю, может, он и плакал - голос его дрожал.
Мне было и радостно и стыдно.
Радостно, что отец меня не побил при всех, да и не побьёт уже. Стыдно потому что у меня щипало в носу, и слёзы катились по щекам. А люди смотрели на нас...
Слух об упавшем самолёте, по-видимому, растекался всё дальше по окрестным деревням, и так совпало удачно, что как раз к посадке группы на нашу площадку приехал на телеге мужичок с ноготок: "Може, это от вашего летака? Я вот на огороде помидоры собирал, ан гляжу, - он летит, и с его эта вот штука отлетела да прямо ко мне, да и воткнулась недалеко от меня прямо в капусту, что той ножик…" На сене в телеге лежал завёрнутый в тряпку винт. Половина его была раздроблена. Можно представить, с какой страшной силой он воткнулся у ног мужика. Повезло бедному, осталась бы семья без кормильца. Загрузили мы гаргроты на всех трёх самолётах фруктами по самую защёлку. И всё-таки много яблок ещё осталось.
Поблагодарили людей, сбежавшихся снова к нам, за доброту да за приветливость, за душу великую.
У меня на всю жизнь осталось доброе чувство к великому белорусскому народу, народу, перенёсшему так много за все времена своей истории и не потерявшему доброты человечьей. Простые селяне, не знавшие многих ухищрений цивилизации - они настолько были богаты своей природной добротой, породившей высокую душу.
Правду говорят, что только перенёсший тяготы и невзгоды человек может знать, как тяжела беда, как гадко унижение, как дорога забота и помощь в тяжкую годину. Этот случай помог мне на всю жизнь усвоить закон жизни: нет маленьких и великих. Каждый человек - это целый мир, это доброта и сердечность, это отзывчивость и забота. Нужно только найти подход к человеку, и он откроет тебе такие богатства своей души, какие и не снились тебе.
* * *
На месте падения нашего самолёта была оставлена техбригада, а нас увезли на аэродром.
Нас на аэродроме не ожидали, и наше появление здоровыми и невредимыми произвело на аэродроме фурор.
Дело в том, что на поиски нашего самолёта была поднята авиация белорусского округа. Некоторые считали, что мы разбились. Когда нас не смогли обнаружить - многие стали склоняться к тому, что мы перелетели за границу. Заработало КГБ. От представителя КГБ отец и узнал о том, что мы не вернулись с задания, и сам лично включился в поиск. В аэроклубе в нашу измену не верил никто, и потому на третий день потихоньку справили по нас поминки. Говорят, есть такая примета: по ком при жизни справлены поминки, тот будет жить долго. Наверное, мне те поминки помогли: сколько лет после этого я пролетал, а до сих пор ещё жив.
Ну, а по случаю нашего возвращения в столовой накрыли столы, и пошёл дым коромыслом.
Тогда я впервые в жизни увидел своего отца пьяным.
Ни до этого, ни после я его никогда пьяным не видел...
* * *
Отец привёз меня домой и запер.
Запер в буквальном смысле этого слова.
Утром он уходил на работу, закрывал нас всех на замок и ключ уносил с собой. В обед он приезжал домой, открывал нас, потом снова до вечера закрывал. И так уже три дня. Идут полёты, сдаются экзамены на звание пилота, а я сижу взаперти на третьем этаже.
Наконец, я не вытерпел. Когда машина увезла отца на работу, я вылез в окно, долго, очень долго, прижавшись к стене и растопырив руки, по сантиметру передвигал ступни по узенькому карнизу и, наконец, добрался до водосточной трубы. Слезть уже по трубе на землю - это просто. Отряхнулся, огляделся - вроде никто не видел. Снял с шеи ботинки, которые болтались на связанных шнурках, обулся - и в райком комсомола с жалобой на отца, который мне не даёт свободно выбирать профессию. Не знаю, что и где говорили отцу, только пришёл он взбешённый, буркнул: "Живи, как хочешь! Больше я пальцем не шевельну, когда выгонят тебя из авиации!" Мне только этого и надо было. Я стал доказывать, что не выгонят, что закончу аэроклуб, поступлю и закончу лётное училище...
Даже пари с ним заключил: если закончу училище - он мне отдаёт только что полученные наручные штурманские часы - мою мечту.
Пари было заключено.
Спустя два с половиной года я в лейтенантских золотых погонах с голубым кантом докладывал отцу: "Лейтенант Механиков прибыл после окончания Батайского Военного Авиационного Училища лётчиков имени Серова!". Отец принял рапорт, молча снял с руки заветные штурманские часы, протянул мне их и только тогда обнял и поцеловал меня.
Не знаю, смог бы я стать лётчиком в неполных 20 лет, если бы отец не чинил мне преград.
Запретный плод - сладок.
До сих пор сомневаюсь, уж не специально ли он тормозил меня, давал подумать, испытывал на прочность.
Работа ведь лётчика, особенно - истребителя - ох как нелегка.
Спасибо ему за это.
Одиннадцатого января 1999 года отца не стало.
Ещё не отойдя после сумасшедшей дороги и похорон, вернувшись из Ростова-на-Дону, я написал панегирик на смерть отца в свою конференцию SU.PILOT: "11 января 1999 года, пережив на 4 дня свой девяносто первый год рождения, ушёл из жизни подполковник в отставке, кавалер орденов Ленина, Боевого Красного Знамени, Красной Звезды и множества боевых медалей, участник Великой Отечественной Войны, питомец Военно-воздушной академии им. Гагарина, отец пятерых детей, родоначальник семейной армейской династии, командир настоящей офицерской закалки романтических авиационных тридцатых годов, жизнелюб и Пилот, мой первый Учитель и отец Механиков П.С.
Отец, с детского возраста оставшись без родителей, погибших во время гражданской войны на Украине сиротой, зарабатывал себе на жизнь, работая подпаском, батрачил, пока не был определён в детский дом, давший ему фамилию за пристрастие к технике. В детском же доме он был обучен слесарному мастерству, и оттуда же поступил на Николаевскую судоверфь слесарем. В то время страна активно строила свою авиацию, и по призыву комсомола отец поступил в авиационную школу. Дальнейшая его жизнь протекала на аэродромах. На одном из них, а именно - Кайдаки, что в Днепропетровске, и родился я.
Свой первый полёт в 14 лет я выполнил благодаря отцу: над землянкой, в которой мы жили на полевом аэродроме Переяславка под Хабаровском, начальником штаба полка которого был в то время мой отец, на высоте буквально десятка метров пролетали постоянно самолёты, идущие на посадку. На одном из них, а именно на связном У-2, выполнявшем облёт матчасти после каких-то регламентых работ, мне и удалось, уговорив знакомого пилота покатать, впервые подняться в воздух.
Всю жизнь отец был для меня образцом во всём, и даже в зрелые годы я тянулся к его душевной теплоте, заботе, пониманию.
Отец не знал лётной работы в нынешнем понимании, когда пилот сидит в уютной кабине самолёта, выполняющего полёт в заоблачной выси под руководством компьютера. Он сидел в продуваемой всеми ветрами открытой кабине болтающегося десятки часов на скорости 150 км/час ТБ-1, под аккомпанемент двухмоторного загробного рыдания, закутанный настолько, что даже лицо от обморожения закрывалось меховой маской. ТБ-1, по рассказам отца, не имел даже радиостанции и СПУ, не говоря уж о радионавигации; все возможности пилота в навигации сводились к сличению карты с местностью, а его приборами в многочасовых полётах были астрономический секстант, навигационная линейка да штурманский треугольник.
Сколько сил, умения и здоровья надо отдать, чтобы благополучно прилететь туда, куда надо, выполнить полётное задание! Русская авиация ещё со времён Ильи Муромца болела гигантизмом, Россия мечтала побеждать пространство и время, освобождать угнетённые страны, привносить революционное сознание в массы закабалённых капиталом народов. И, хотя ТБ-1 показал очень много конструктивных недостатков в эксплуатации, но он был по-настоящему первым советским, тяжёлым бомбардировщиком, и послужил прототипом для более совершенного ТБ-3, имеющего в отличие от ТБ-1 не только четыре двигателя и солидную бомбовую нагрузку, но и современные для того времени средства навигации и связи (хотя на большинстве самолётов последние по-прежнему отсутствовали).
Однако в какие романтические времена он летал! Как бредили мальчишки авиацией, когда видели настоящего пилота в синей лётной форме, кожаном реглане и с авиационными эмблемами в петлицах! Я сам мог так вот заворожено идти за лётчиком сколько угодно, любоваться его формой, подражать его походке, движениям, представлять себя в громадной и мощной машине, которую я веду сквозь облака и бури в далёкие дали счастья. Как встречали героев-лётчиков, покоривших Северный Полюс, сумевших пересечь безбрежные льды Арктики и соединить воздушной трассой целые континенты! Как с тревогой следили за сверхдальним перелётом героического экипажа самолёта "Родина", за эпопеей спасения папанинцев... Вот в какое интересное время становления авиации летал мой отец и я, пришедший в авиацию по его стопам в более поздние и прозаические времена, я успел, будучи ещё ребёнком, почувствовать гордость за то великое дело, которое свершал мой отец.
Светлая память о моём отце, о рядовом и великом пилоте 30-х я сохранил навсегда в сердце своём".