* * *
Мы были отпущены в первый в жизни отпуск, с выездом на родину на целый месяц! Белорусы - наши ребята из Могилёвского аэроклуба - сразу поехали домой. Мы с Игорем (тем самым, с кем вместе падали в аэроклубе без винта) решили по дороге сначала заехать в Ростов - там недалеко от вокзала жил брат моего отца - дядя Миша и его дочери - мои тётки.
Жара в Ростове стояла ещё летняя. Мы заехали к дяде Мише, брату моего отца, или, как я его называл, - к деду.
Дед у меня был шикарный: он сразу поставил бутылку на стол. Покушали мы у него хорошо и решили ещё проведать тётку.
Вся беда в том, что Игорёк немного перебрал: сказывалось отсутствие опыта в принятии горячительных напитков. Я как-то почувствовал границу, а Игорёк не мог отказаться от предложенного дедом очередного тоста… В трамвае его разморило окончательно. Скорее всего, сказалось полное отсутствие тренировки: ведь спиртное мы до сих пор не употребляли просто даже потому, что негде было. Как бы то ни было, но Игоря в трамвае стало тошнить. Он стиснул зубы и еле держался: мы были в форме, и начинать отпуск с гауптвахты не хотелось.
Мы кинулись на выход. Трамвай был плотно забит людьми, и выскочить мы не успели, - трамвай уже тронулся. Решили сойти на следующей остановке. Игорю становилось всё хуже, он стал пробиваться к выходу изо всех сил.
Последней каплей, переполнившей чашу его терпения, был резкий толчок при торможении трамвая на остановке. Игорь издал сдавленный стон, и сквозь стиснутые зубы курсанта выпивка и закуска блестящими в солнечном луче иглами весело вонзилась в крепдешиновую спину спешащей на выход упитанной блондинки. Курсант судорожно отвернул струю от чужой спины, но сдержать напор ему было не под силу. Струйки так же дружно и весело продолжали изливаться на головы мирно ожидающих своей остановки сидящих пассажиров! Те вскакивали и кидались в проход. Поднялась невообразимая паника и крик. Всем сразу захотелось выйти из трамвая. Кто-то из сочувствующих компанейски и практически решил поддержать бедного курсанта, теперь работало уже два источника, и паника перекинулась и на среднюю площадку… Не знаю, что было дальше, потому что Игорьку таки удалось выскочить из трамвая, и мы зигзагами бегом устремились в ближайший переулок… К тётке мы уже не попали. Поезд на Киёв уходил через три часа. Мы отмылись под какой-то водоразборной колонкой, были уже трезвые, но мокрые. В таком виде лётчики в гости не ходят… Харьков проехали без происшествий. За время двадцатиминутной стоянки успели таки сбегать на привокзальную площадь и купить в магазинчике шикарные курсантские харьковские погоны, - предмет вожделения каждого курсанта. Харьков славился своими курсантскими погонами на весь Союз, и достать Харьковские погоны считалось делом чести каждого курсанта.
Киев.
В Киеве учится моя безответная любовь - Алка.
Та, о которой я безнадёжно вздыхал весь девятый и десятый класс.
Эту трагедию Игорь знает.
Алка - главная причина нашего выбора маршрута поездки в отпуск.
Мы могли не ехать через Киев, - мы поехали по плану Игоря: если она увидит меня в форме - она не устоит.
Мы тщательно готовились к этой встрече. Было приготовлено всё: пуговицы блестят, подворотничок подшит строго по науке, сапоги начищены, краб на фуражке с голубым околышем (знак лётчика!) сияет… Мы решаем в Киеве сделать остановку на сутки.
Управимся.
Живёт она в общежитии пединститута с подругой в комнате, - тут не разгуляешься. Денёк проведём у неё, ночь перекантуемся на вокзале, а утром - на поезд.
Ещё раз делаем внешний осмотр.
Вроде всё нормально. Вот только хохолок слева на голове торчит, и никак его не уложишь. Игорь предлагает его остричь. Прямо на вокзале парикмахерская. Солидный дядя в белом халате, выяснив проблему, вдохновляется: остригать непослушный волос нерационально. Лучше всего сделать укладку.
Что такое укладка - я не знаю, но соглашаюсь. Мастер пересаживает меня на другое кресло, наклоняет мою голову на раковину, моет мне волосы, хлопочет вокруг меня, пересаживает меня на следующее кресло и надвигает мне на голову какой-то гудящий и горячий горшок.
Процедура закончена. Мастер снова пересаживает меня к зеркалу, причёсывает мои блестящие и вдруг ставшие волнистыми волосы. Красота! Мне так нравятся волнистые волосы, я всегда тайком завидовал тому, у кого волосы лежали благородными волнами! Эти люди казались мне особенными - умными, благородными что ли... И вот теперь у меня тоже такие волосы! Я был благодарен мастеру, угадавшему моё заветное желание.
Торопимся на трамвай. Сколько ехать - неизвестно. Есть только адрес: это моя мама узнала от её матери и сообщила мне.
Алке я не писал весь год. Она уехала в Киев сразу после школы и, наверное, не знала, что я поступил в училище лётчиков. Я всё время помнил о ней, но не писал: пусть для неё будет неожиданностью то, что я лётчик.
Перед лётчиком она не устоит! Мы с Игорем перед дальней дорожкой на вокзале легкомысленно попили пива. Вполне естественно, пиво стало проситься наружу.
Город незнакомый, большой, дорога неизвестно какая длинная.. . На всякий случай мы вовремя решили выйти из трамвая и поискать туалет. Сначала искали спокойно. Только откуда в Киеве туалет?! Как на зло, - одни магазины.
Мы свернули в какой-то затрапезный переулок: может на больших улицах действительно туалетов нет, возможно, их прячут куда-нибудь с глаз людских? Вышли на другую улочку.
Подпирает.
Пошли быстрей.
Туалета нет.
Свернули снова. Уже почти бегом.
Туалета нет! Кругом люди! И вдруг я вижу невзрачный домишко с надписью "ПЕРУКАРНЯ". Что такое "ПЕРУКАРНЯ" мы не знаем, но там два отдельных входа и над ними соответственно: "чоловiча" и "Жиноча". Я где-то слышал, что человек - это по-украински - муж, а жинка - это его жена. Всё правильно. Значит - туалет. Я бегу в дверь, предназначенную для человека. На ходу расстёгиваю ширинку. Влетел в дверь, держа руку на ширинке - и остолбенел: в маленькой комнатуле перед зеркалом сидит ребёнок, над ним хлопочет в белом халате парикмахер! Игорь сзади заталкивает меня в зал: "Да быстрее же, мать твою, быстрее!" Парикмахер неодобрительно оглянулся на шум. Мы пулей выскочили из этой самой перукарни, забежали за её угол и тут уж отвели душу. А ведь я родился в Днепропетровске, городе на Украине!...
В Алкино общежитие нас не пустили. Мы долго ошивались под дверью, пока одна из девушек не согласилась передать Алке, что её ждут на выходе.
И вот ОНА! Боже, как она хороша! Она ещё лучше чем раньше! Она летела на крыльях любви! Она бежала ко мне! Боже, как я её любил! Вдруг она узнала меня и остановилась. Появление меня да ещё в курсантской форме её ошарашило. Может быть, она что и знала, но вот чтобы так вот вдруг...
Алка заулыбалась, степенно подошла к нам, поздоровалась, пригласила к себе. Дежурная бабуля поворчала, но пропустила нас с Алкой. В комнате Алка была одна. Игорь снял фуражку и стал причёсывать свою рыжую шевелюру. Алка сразу захлопотала. Я осторожно, дабы не повредить свои волнистые волосы, снял фуражку. Глянул в зеркало и обомлел: на меня смотрела незнакомая, чужая рожа, с громадной копной чёрных вьющихся волос, словно у арапа Петра Великого! Боже, что натворил этот чёртов парикмахер! Я судорожно натянул на лоб фуражку.
Фуражка вдруг стала мне мала.
Волосы гордо вздыбились во всей своей красе и никак не желали прятаться под фуражкой. Я безрезультатно пытался затолкнуть их под фуражку.
Игорь круглыми глазами смотрел на меня, губы его начинали подрагивать.
- Заходите, мальчики, располагайтесь, а я сейчас чаю приготовлю. Да вы не стесняйтесь, не стойте на входе. Располагайтесь, садитесь. Лёшка, ты что, стесняешься, что ли? Чего стоишь в фуражке? Замёрз? - она подскочила ко мне и вдруг сняла с моей головы фуражку. Копна волос тут же гордо заявила о своём существовании!
- Господи! Лёшка! Ты чего это, а? Ой, красавец-мужчина! Ой, не могу! - и Алка звонко расхохоталась.
Этого я уже вынести не мог! Я, словно из горящего дома, выскочил из комнаты, пролетел коридор, скатился по лестнице и побежал что силы от общежития! Всё! Всё!! А я её любил!.. Да как она могла?! Красавец-мужчина!!! Игорь едва догнал меня. Мы долго бродили по Киеву, кантовались на вокзале, ждали поезда. Поезд, наконец, пришёл. Мы поехали в Быхов. Домой.
Мне уже было всё равно. Красавец - мужчина! Значит - не было любви. Я её так любил, а она меня так унизила… Жизнь потеряла свой смысл. Поезд подходил к Быхову. Дома родители. Ещё и эти высмеют. Надо что-то делать.
Я раз за разом мочу волосы и яростно их расчёсываю. Волосы ложатся, сохнут, и снова поднимаются мерзкой копной! Жизнь отвратительна! В Быхове, прямо на вокзале, я пошёл к парикмахеру: сделайте что-нибудь или стригите под нулёвку. Парикмахер остриг очень коротко, но дома как-то подозрительно все поглядывали на меня, хотя ничего не сказали.
Ну, а любовь...
Любовь - таки была.
Уже спустя много лет, потеряв первую семью, я всё-таки поехал в Ленинград.
К ней.
Она жила там.
Я с ней не переписывался: у неё была семья, дети. Адрес её я взял опять же через мать, - она переписывалась с её мамой. Жизнь Алкина тоже не сложилась, но это потом.
А тогда она пригласила меня к себе домой, познакомила меня с мужем - хорошим и заботливым семьянином, но, как и все инженеры в то время, - неудачником. Она учительствовала в школе, муж - инженер, денег не густо, дети растут...
Попил я тогда у неё чайку вперемешку со слезами в душе, да и пошёл восвояси. Она вызвалась меня проводить, муж разрешил, только попросил, чтобы недолго...
Хороший он человек. Жаль его.
Разошлись-таки они. Об этом она мне написала спустя ещё несколько лет, когда у меня была уже вторая семья.
Она позвала меня. Прямо она этого не сказала. Просто написала, что у неё многое изменилось.
Я не поехал... Она даже не знала, что я ещё в то время, когда не знал её адреса, дважды проводил свой отпуск в Ленинграде. Два месяца я фотографировал Эрмитаж, Петергоф, бродил по улицам этой Северной Пальмиры, этого чуда архитектуры, созданного вывезенными с тёплых и поэтических краёв знаменитыми зодчими, этого памятника великому воспитателю дикого русского медведя - Петру Великому... А тайная надежда была всё-таки - встретить Её.
Не встретил.
У неё, как и у меня в то время были свои семьи. Свои семьи, свои заботы, свои дела… И только изредка прорывалась старая боль:
... И снова ты.
И вновь мечтаньем безумным жизнь моя полна...
Неутоленные желанья
Под маской хладного ума
Влекут к тебе все безудержней,
И с каждым днем все безнадежней
Борьба меж сердцем и умом...
И снова стали ночи душны,
И снова жаркая подушка
Спать не дает...
Безумный мир! Зачем все сложно так, условно?!...
На каждый миг ответ готовый
Законов кодекс нам дает,
Но сердце!
Сердце не поймет никак
Призыв ума холодный.
А тогда я пошёл в Летний сад. Я стоял перед двуликим Янусом, вдыхал запахи осени, смотрел на Неву... И там же, в Летнем Саду, написал ЕЙ стих:
В Ленинградских парках осень стелется.
Вдоль Невы осенняя метелица
Золото с деревьев собирает.
Золото Исаакия витает
Над простором площади Дворцовой...
Я тебе сказал бы это слово,
Только ты за горизонтом где-то,
Может быть, и на другой планете,
В золотистом мареве рассвета,
В одеянье осени одета.
Я тебе сказал бы это слово,
Только встала
Жизнь стеной суровой
Между нами. Двух десятилетий
Не догонишь ни в какой ракете
И живем на разных мы планетах...
По мостам трамваи громыхают,
Золото с деревьев опадает,
Чайка горько над волной рыдает...
Ты реальность, иль мечта пустая, Молодости дымка голубая? Только она этого стиха не читала. Потому что я ей его не посылал. Как не посылал и других. К чему? Зачем рушить её семью, её счастье? Не знал я тогда, что счастье её уже рухнуло, подорвала, подточила его грубая проза жизни.
Если бы я тогда знал будущее…
Знать - не суждено…
* * *
Батайск встретил отпускников слухами. То ли сливать наше училище будут, то ли разгонять... Нас перевели на зимние квартиры в Новочеркасск.
Впрочем, для курсанта это всё - не главное. Мы уже запряглись в учёбу.
То ли что-то в училище надломилось, то ли мы уже были не первогодки, но армейский наш порядок в корне вдруг стал отличаться от прошлогоднего. Мы жили в просторной одноэтажной казарме с обычными, не натёртыми до зеркального блеска полами, с обычными одноярусными кроватями, матрацы которых уже не надо было ровнять табуреткой, с тумбочкой на одного, в которой уже не рылся старшина на предмет обнаружения чего-то запретного, с мирно сидящим возле тумбочки дневальным...
Порядки были далеко не те, что в ТБК (теоретический батальон курсантов). Наверное, виновником всего этого была смена руководства училища. Соответственно, и наше пехотное начальство было далеко уже не то, что раньше: командовал в казарме затрапезный плюгавенький мужичонка лет 40 в помятых старшинских погонах. Говорили, что его послали к нам в наказание за то, что он проворовался на должности завскладом чего-то там. Наверное, так оно на самом деле и было: старшина понятия не имел о строевом уставе, а может быть просто прикидывался, чтобы убрали его с этой проклятой службы, где каждое твоё движение на глазах знающих все ходы и выходы и все уставы курсантов? Недолго он продержался у нас. Сказать, что мы его игнорировали - это не сказать ничего. Мы его просто не замечали. Строй водили по очереди выдвинутые нами же самими горластые курсанты, строй ходил красиво, ходить строем мы умели и ходили с удовольствием. Сказывалась школа ТБК, когда часами на заре своей курсантской юности вышагивали мы по плацу, отрабатывая строевой шаг по подразделениям: Делай раз! - и ты поднял прямую ногу с вытянутым носком на двадцать сантиметров от земли. И стоишь, как проклятый, на одной ноге, ждёшь команды.
Шевельнёшься - упадёшь...
Делай два! - опускаешь занемевшую ногу, переводишь дыхание. И так много-много раз. Солнце печёт, гимнастёрка насквозь мокрая, и не видно конца этому мучению. А тут подскакивает к тебе "преподаватель" - маленький кругленький майор Иваненко с портупеей на круглом животике - он пришёл в авиацию учить строевой подготовке из кавалерии: Нога должна быть прямая! Вот!" - и выбрасывает перед очумевшим от жары, напряжения и усталости курсантом бублик своей коротенькой ножки. Многие не выдерживали: молодость брала своё и, несмотря на усталость, на лице курсанта вдруг появлялась предательская улыбка. Майор этого не выдерживал и тут же раздражался потоком ругани, курсант нередко получал наказание. Мы давно забыли его фамилию, звали его просто - Молоток. Первое что мы сделали после окончания училища - это отправили на его домашний адрес посылку, в которой было аккуратно запакован молоток и семь килограмм гвоздей... А старшину мы всё-таки, хоть и нечаянно, но выпроводили.
В тот раз он повёл таки строй на вечернюю прогулку. Вернее сказать - повёл строй один из курсантов, а старшина поплёлся за ним, изредка давая ему команды, которые зычно транслировались курсантом.
Была промозглая осенняя ночь. Где-то тускло светили редкие фонари.
Редкие капли холодного дождя срывались с чёрного неба и порывистый, осенний ветер зло бросал их в лицо. Идти не хотелось. Тем более - с песней.
Строй молча бухал по булыжнику, песня никак не начиналась. Старшина повторил команду "запевай", курсант рявкнул "Запевай!" - надо было что-то петь. Когда петь не хочется, а петь надо - мы прибегали к своему старому трюку - запевали "Скакал казак через долину". Только если эту песню петь громко, то можно в неё вставлять что угодно. Запевала выкидывал иногда такие фортели, что душа радовалась. Строй повторял. Получалось здорово. Запевала затянул: "Скакал казак через долину, через заморские края..." Строй подхватил: "Скакал казак через долину, через заморские края, скакал казак через долину, через заморские края!.." Запевала вёл дальше: "Он повернул коня налево, а сам направо поскакал..." Строй весело подтвердил: "Он повернул коня налево, а сам направо поскакал, он повернул коня налево, а сам направо поскакал!" Когда же дело дошло до того, что "Кольцо казачка подарила, когда горилла жопу брила" - старшина не выдержал и дал команду "Отставить песню, строевым марш". В отблесках далёкого фонаря на дороге блестели лужи. Сапоги драить на ночь не хотелось. Строй разозлился.
Кто-то топнул с маху по луже, и брызги жидкой грязи полетели на соседей. Теперь уже было всё равно. Строй яростно пошёл отбивать строевой...
Вернулись мы в казарму грязные и злые. Надо было приводить обувь и одежду в порядок: утром на это времени не будет. Чёртов старшина, это же надо так издеваться. А причина - в прилизанном нашем рыженьком и чистеньком каптенармусе, которого старшина притащил с собой. Это он растолковал старшине, что курсанты его купили. Сегодня кто-то из курсантов, делая вид, что не заметил старшину, рассказывал другому, что курсант Филонов отмочил такое, что на уши не натянешь: на матчасти натолкал тряпок в угол атаки крыла самолёта. Старшина не знал что такое угол атаки крыла. Он не знал, что это просто воображаемый угол, под которым воздушный поток набегает на крыло. Он сам слышал, что курсант испортил самолёт. Такое происшествие грозило крупными неприятностями. На всякий случай старшина собирался на вечерней проверке вывести курсанта Филонова перед строем и примерно его наказать за порчу государственного имущества. Старшина не запомнил, кто конкретно рассказывал, да и привлечь за это... Рассказывали ведь не ему, он просто подслушал... Вот и погнал он строй. В отместку.
Мы решаем устроить тёмную каптенармусу.
Тёмную - это значит: выключить свет, подкараулить, когда он будет входить в казарму, одеяло на голову, и надавать ему тумаков, чтобы не сексотил. Бить решили не крепко, так просто, чтобы впредь неповадно было.
Только накинули одеяло, успели отвесить два-три тумака, как под одеялом раздался визг и приглушённый голос старшины: "Ребята, вы что, ребята, не надо, я больше не буду!" Всех словно ветром сдуло.
Это же надо перепутать! Что теперь будет?! В казарме воцарилась мёртвая тишина. Открылась дверь, и в ворвавшемся из коридора свете показался тот, кого мы ждали - каптенармус.
Перепутали, значит.
Вошедший споткнулся на пороге об одеяло и включил свет. Все спали на своих местах, на пороге лежало одеяло.
Старшины не было.
Я приоткрыл один глаз и стал высматривать, куда делся старшина. Старшина вылез из-под крайней кровати, сделал вид, что он там что-то искал, отряхнул колено и пошёл в каптёрку. Дневальный выключил свет. Мы ожидали разгонов, комиссии, расследования, отчисления... Ничего этого не было.
Просто старшина исчез вместе с каптенармусом и больше у нас не появлялся. Передача имущества, как рассказывал дневальный, была произведена за один день, когда мы были на занятиях, а нам прислали настоящего старшину.