Жадность погубила Уварова: ему бы подождать дальнейших известий, а он не выдержал – поспешил! Спешка, кроме естественного для такого сорта людей хватательного рефлекса, объяснялась еще и тем, что права супруги министра на наследство были более чем сомнительны: родство дальнее, отношения Шереметевых и Разумовских запутанные, Уваров полагал, что чем быстрее начнет он охоту на дичь, тем больше надежды будет ею завладеть… А Шереметев возьми н выздоровей! Скандал вышел ужасающий. Уваров был посрамлен и до появления сатиры Пушкина, а уж после публикации оды на бедную голову С.С. Уварова посыпались убийственные шутки и намеки, тем более что в пушкинской сатире приведены реальные подробности недавних событий из его нечистоплотной жизни.
Первые две строфы описывают, как видим, страдания молодого Шереметева и скорбь близких и врачей. В третьей появляется наследник с сургучной печатью. В четвертой строфе дается этому наследнику характеристика: Он, наследник, нянчил ребятишек своего начальника. Еще в 1824 г., когда Уваров числился по министерству финансов, А.И. Тургенев писал о нем с иронией: "всех кормилиц у Канкрина знает и детям дает кашку"; другой свидетель событий подтверждает: "был характера подлого, ездил к министерше, носил на руках ее детей – словом, подленькими путями прокладывал себе дорогу к почестям"; обрадованный неожиданно свалившимся на него богатством, "наследник Лукулла" клянется не воровать в дальнейшем казенные дрова и не обсчитывать собственную жену.
Все точно: Уваров, вспоминают знавшие его, уже будучи "grand seigneur" (большим господином), особенное имел внимание к "дровам казенным", не гнушаясь их приворовывать. Что касается "обсчета жены", то как же без этого? Ведь все его имущество по существу ей принадлежало: приходилось выкраивать на собственные нужды.
И пятой строфе "богач младой" воскресает, все вокруг ликуют, а приказчик выгоняет ретивого наследника "в толчки". Трудно было унизить Уварова сильнее, чем "толчками приказчика", пусть и поэтически воображенными Пушкиным.
Наконец, шестая строфа, хоть и кажется безобидным пожеланием доброго здоровья Шереметеву, снова уничтожает Уварова. Ведь если "Лукулл" введет в свои чертоги (те самые, что наследник спешил опечатать!) жену-красавицу, то всякие наследственные права Уваровых на этом прекратятся.
Получив в Париже стихотворение Пушкина, А. И. Тургенев написал Вяземскому: "Спасибо переводчику с латинского (жаль, что не с греческого!) Биографическая строфа будет служить эпиграфом всей жизни арзамасца – отступника. Другого бы забыли, но Пушкин заклеймил его бессмертным поношением". Удивительно прозорливое предсказание, которое в точности сбылось!
Теперь понятен замысел Пушкина. Петербургские журналы, конечно, почуяли бы, о ком и о чем тут речь и убоялись бы уваровского гнева. Пушкин отправил сатиру в "Московский наблюдатель", рассчитывая на его неосведомленность (скорее всего – притворную) и стихотворение непостижимым образом проскользнуло через цензуру.
Удар оказался едва ли не смертельным. Существует рассказ одного из чиновников министерства просвещения о непосредственной реакции Уварова: "Через несколько дней по выходе в свет этого стихотворения был в департаменте доклад министру Сергию Семеновичу Уварову. По окончании доклада С.С. на выходе из департамента встретил в канцелярии цензора Гаевского; остановившись, он громко спросил его: "Вы, Павел Иванович, вероятно, читали, что этот негодяй и мерзавец написал на меня? Сейчас извольте отправиться к князю Д. (Дондукову-Корсакову) и скажите ему от меня, чтобы он немедленно сделал распоряжение Цензурному комитету, чтоб сочинениям этого негодяя назначить не одного, а двух, трех, четырех цензоров". Чиновник, вспомнивший эту сцену, рассказал о ней своему родственнику, а тот – Пушкину. Поэт "отыскал меня, – продолжает мемуарист, – начал подробно расспрашивать и смеялся, говоря, что Лукуллов наследник от него так не отделается". Министр был в отчаянии, не зная что делать: жаловаться, значит подтвердить, что он себя узнал в стихах Пушкина, промолчать – значит молча снести небывалое оскорбление. Пушкин, видно, рассчитывал на то, что Уваров себя "не опознает", хотя, оценивая по достоинству натуру Уварова, можно было предположить, что он станет действовать, так сказать, по первому варианту. Так и получилось: министр донес царю, последовал вызов Пушкина к Бенкендорфу, где опять-таки, если верить мемуаристам, поэт блестяще выиграл свою "шахматную партию", заявив, что "подражание латинскому" никакого отношения к министру народного просвещения не имеет.
Вот как донес до публики итоги этой встречи великий собиратель слухов Александр Яковлевич Булгаков (1781–1863), в то время московский почтовый директор:
"Пушкин был призван к графу Бенкендорфу, управляющему верховною тайною полициею.
– Вы сочинитель стихов на смерть Лукулла?
– Я полагаю признание мое лишним, ибо имя мое не скрыл я.
– На кого вы целите в сочинении сем?
– Ежели вы спрашиваете меня, граф, не как шеф жандармов, а как Бенкендорф, то я вам буду отвечать откровенно.
– Пусть Пушкин отвечает Бенкендорфу.
– Ежели так, то я вам скажу, что я в стихах моих целил на вас, на графа Александра Христофоровича Бенкендорфа.
Как ни было важно начало сего разговора, граф Бенкендорф не мог не рассмеяться, а Пушкин на смех сей отвечал немедленно сими словами: "вот видите, граф, вы этому смеетесь, а Уварову кажется это совсем не смешно", – Бенкендорфу иное не оставалось, как продолжать смеяться, и объяснение так и кончилось для Пушкина…"
Действительно, графу ничего не оставалось, как рассмеяться и покончить на этом официальную часть беседы. Он-то ведь казенных дров не воровал, а что жену обманывал – так с кем не бывает!
Впрочем, Бенкендорф, разумеется, Пушкину не поверил, и, даже объявив поэту высочайший выговор, не почел историю оконченной. Более того он передал Пушкину повеление царя немедленно извиниться перед Уваровым. Иначе не появился бы черновик письма, где Пушкин уже всерьез пытается остановить "Луккулов пир" сплетен. Это письмо на имя графа Бенкендорфа не было отправлено, но по его содержанию можно сделать вывод, что Пушкин сожалел о своем выпаде против Уварова, который принес ему столько огорчений, а главное разочарование по поводу отношения к нему государя: "Моя ода была послана в Москву без всякого объяснения. Мои друзья совсем не знали о ней. Всякого рода намеки тщательно удалены оттуда. Сатирическая часть направлена против гнусной жадности наследника, который во время болезни своего родственника приказывает уже наложить печати на имущество, которого он жаждет. Признаюсь, что подобный анекдот получил огласку и что я воспользовался поэтическим выражением, проскользнувшим на этот счет… В образе низкого скупца, пройдохи, ворующего казенные дрова, подающего жене фальшивые счета, подхалима, ставшего нянькой в домах знатных вельмож, и т. д. – публика, говорят, узнала вельможу, человека богатого, человека, удостоенного важной должности… Я прошу только, чтобы мне доказали, что я его назвал, – какая черта моей оды может быть к нему применена, или же, что я намекал. Все это очень неопределенно; все эти обвинения суть общие места.
Мне неважно, права ли публика или не права. Что для меня очень важно, это – доказать, что никогда и ничем я не намекал решительно никому на то, что моя ода направлена против кого бы то ни было".
Однако, какую роль во всей этой истории сыграл князь Николай Григорьевич Репнин, один из умнейших и знатнейших людей России, которому Пушкин послал вышеприведенное письмо, едва ли не бросая ему вызов на дуэль? Дело в том, что Уваров и Репнин были женаты на родных сестрах, так что княгиня Варвара Алексеевна Репнина имела ровно столько же прав на чуть было не открывшееся наследство, что и Екатерина Алексеевна, урожденная графиня Разумовская, жена Уварова. Князь Репнин, само собою, в отличие от Уварова и шагу не ступил для демонстрации каких-либо наследственных притязаний, но все же несколько задет был сатирой Пушкина, как бы косвенно направленной и против него. То ли он в самом деле сказал что-то нелестное об авторе "подражания латинскому", то ли Уваров искусно распространил через своего шпиона Боголюбова слухи о каких-то словах князя, но Пушкин счел себя оскорбленным. Это было тем обиднее поэту, что кого-кого, а Репнина, храброго воина 1812 года, родного брата декабриста С.Г. Волконского, он подлинно уважал. В бытность Репнина при Александре 1 губернатором Малороссии Пушкин слышал о нем много хорошего. Более того, личность Уварова и все его "деяния" были неприятны Репнину не меньше, чем Пушкину – он и не встречался-то почти со своим "родственником". По другому, правда, поводу Репнин однажды написал: "Для клеветника обеспокоить правительство ложным доносом, усугубить невзгоды уже скомпрометированного человека – это такое удовольствие. И ведь никогда эти подлые люди не могли предотвратить заговора или революции; напротив того: их зловещие доносы нередко являлись причиной оных. Ибо это они, марая честь преданных людей, лишают их возможности отвечать за свою службу. И тем самым ослабляя правительство, внушают последнему чувство недоверия, которое нарушает всеобщее благосостояние и спокойствие". Трудно сказать, имел ли в виду Репнин Уварова, но это конечно, и о нем. Вдобавок ко всему, в 1836 г. собственные дела Репнина осложнились донельзя – он был фактически разорен и лишен службы. Тем горше было Пушкину столкновение с человеком, близким ему по духу.
Об этих чувствах поэта можно судить по тому, с каким трудом ему дался текст послания к князю, как мучительно он подбирал слова, отбрасывая черновые варианты один за другим. Пушкин прекрасно понял, чья рука запустила интригу, чтобы поссорить между собой двух великих людей: "Сам погибая от безденежья и долгов, он сочувствовал Репнину, хотя его безденежье не сравнимо было с княжеским.
Он видел, что его вынуждают встать против лица опального, гонимого. Он понимал, что они – союзники, каждый по-своему, бойцы разгромленной, отброшенной фаланги. Им не должно было враждовать.
И он искал выхода – чтоб честь его была соблюдена и отпала необходимость в поединке.
Нужно было найти твердые, но внятные слова, – чтоб и Репнин понял, что им играют.
Пушкин писал: "С сожалением вижу себя вынужденным беспокоить Ваше сиятельство, но как дворянин и отец семейства я должен блюсти мои честь и имя, которое оставлю моим детям.
Какой-то негодяй по фамилии Боголюбов на днях повторял в кофейнях оскорбительные для меня отзывы, ссылаясь при этом на Ваше имя… я уверен, что Вы…
Я не имею чести быть лично известен Вашему сиятельству, я не только никогда не оскорблял Вас, но по причинам мне известным, я всегда питал к вам чувства искренние уважения и преданности и даже признательности…
Я прошу, князь, чтоб вы отказались от сказанного Боголюбовым, чтоб я знал, как я должен поступить.
Лучше, чем кто-либо, я знаю расстояние, отделяющее меня от Вас, но вы не только знатный вельможа, но и представитель нашего древнего и подлинного дворянства, к которому и я имею честь принадлежать. Вы поймете, надеюсь, без труда настоятельную необходимость, заставившую меня поступить таким образом.
Мне необходимо знать, как я должен поступать. Если…
Если когда-нибудь я оскорблял кого-либо, то только по легкомыслию или в качестве возмездия – в первом случае я всегда…
Мне противно думать, что какой-то Боголюбов…
Умоляю, Ваше сиятельство, отказаться от отзывов… от обвинения… утверждения Боголюбова, или не отказать сообщить мне, как я должен поступить…"
Он мучительно искал слова, правил, зачеркивал. Письмо должно было объединить их против Боголюбова, оклеветавшего обоих, дать князю возможность почувствовать себя оскорбленным не Пушкиным, но Боголюбовым: "ссылаясь на Ваше имя… ссылаясь при этом на Вас… как право… какой-то негодяй по фамилии Боголюбов, ссылаясь на Ваше имя как право…" Надо было, чтобы Репнин понял; он, Пушкин, просто не мог оскорбить его, равно как и сам Репнин не мог – не должен был! – дурно говорить о Пушкине в присутствии негодяев: "какие же могли быть основания, побудившие вас не только… я отказываюсь верить… какие же могли быть основания, ради которых вы…"
В конце концов он отправил короткий текст, за которым, однако, все это угадывалось. Он верил в чутье подлинного дворянина, человека чести".
Получив письмо Пушкина, князь Репнин прекрасно понял, что поэт введен в заблуждение происками надменного свояка, который стремился нанести удар, как по Пушкину, так и по Репнину, поскольку "Лукулл" – Шереметев был одним из его главных кредиторов. Будучи в финансовой зависимости от заболевшего Шереметева, он как бы тоже был заинтересованным в его смерти. "Конечно же смерть Шереметева, которая или дала бы изрядную отсрочку платежей, или вообще списала долги, – ибо Репнин мог претендовать на наследство не в меньшей степени, чем Уваров, была бы князю выгодна, спасительна.
И конечно же благородный Репнин никоим образом не желал такого выхода.
И конечно же убедить истерзанного мытарствами князя, что пасквиль Пушкина марает и его – не просто наследника, но кабального должника Шереметева, – не составило Уварову большого труда.
Вполне возможно, что князь Николай Григорьевич возмутился поступком сочинителя. Ему – при его щепетильности в знаменитой честности! – и так тяжко было переносить это вздорное следствие, "Полтавскую комиссию", исход которой был неясен по проискам клеветников и недоверию правительства, а тут еще приходилось чувствовать себя и на новом подозрении, особенно гадком.
Князь Николай Григорьевич, несмотря на родственную лояльность, знал цену Сергию Семеновичу и вовсе не желал стоять с ним на одной доске в глазах общества.
Знал он цену и Пушкину, и потому вряд ли его возмущение приняло вид оскорбительный. Но Уварову и Боголюбову важна была зацепка.
Как только, после двадцатого января, Сергий Семенович понял, что сильных карательных мер против его врага не последует, он спустил с цепи Боголюбова. И вскоре до Пушкина с разных сторон стали доходить слухи об уничижительных для него отзывах князя Репнина. Все ссылалась на один источник – на Варфоломея Филипповича.
Все это выглядело тем более правдоподобно, что Боголюбов еще недавно вхож был и в дом Пушкина и кичился своим приятельством с первым поэтом".
Пушкин был прекрасно осведомлен как об исключительной честности князя Репнина, так и о его затруднительном финансовом положении, в котором пребывал князь. Знал он о ратных подвигах князя и о его административных способностях, используемых во славу России, то есть собственная биография князя была безупречна…, но… он был братом декабриста С.Н. Волконского, которого так ненавидел государь. Чтобы понять, о каком следствии говорилось в приведенном отрывке из книги Я.А. Гордина, приведем несколько отрывков из биографии князя из этого же сочинения: "Князь Николай Григорьевич Волконский, старший брат декабриста князя Сергея Григорьевича Волконского, получил от Павла 1 право принять громкое имя Репниных, родственников Волконских, чтобы не пресекся этот исторический род. Он прославился не только храбростью и полководческим талантом, проявленным в нескольких войнах, но н даром администратора. После поражения Наполеона под Лейпцигом Репнин назначен был генерал-губернатором Саксонии и год правил европейским королевством как дельный, гуманный и просвещенный глава государства. Он сказал в прощальной речи перед дрезденским магистратом: "Вас ожидает счастливое будущее. Саксония остается Саксонией; ее пределы будут ненарушимы. Либеральная конституция обеспечит ваше политическое существование и благоденствие каждого! Саксонцы! Вспоминайте иногда того, который в течение года составлял одно целое с вами…"
Князь Николай Григорьевич доказал, что он из тех деятелей, которым можно доверять судьбу государства. Сторонник либеральных преобразований и противник крепостного права, он мог стать вместе с другими либеральными вельможами-генералами – Ермоловым, Воронцовым, Михаилом Орловым – опорой царя-реформатора.
Александр рассудил иначе. Он не отринул этих людей, но отдалил их от столицы и реальной государственной власти. Ермолов – на Кавказ, Орлов – в Киев. Воронцов – оставлен во Франции. Репнин стал генерал-губернатором Малороссии – огромного края. Так, оправданный Сперанский не был возвращен в Петербург, а отправлен с большими полномочиями в Сибирь.
Приблизил же Александр – Аракчеева.