Там сначала было еще о пытках. Петр Кузьмич сказал, что табурет, на котором я сидел, можно и перевернуть, поставить вверх ножками, а потом посадить пытаемого нижним концом позвоночника – крестцом – на одну из торчащих вверх ножек. Это еще более сильнодействующая пытка, но, так же как и первая, она не оставляет видимых следов.
Потом шел рассказ о времени, когда официально были введены пытки – о 1937 годе. Я вздрогнул, узнав, что сразу после циркулярной телеграммы Сталина, приказавшего пытать подследственных, офицеры госбезопасности прошли семинары "по применению специальных методов воздействия". В общем, все было упорядочено, пронумеровано, разделено на категории. Никакой самодеятельности.
Тут был даже момент, когда я засомневался, – а не преувеличивает ли Мнев, говоря о пыточных инструкциях и семинарах палачей. Но тут же вспомнил, что совсем незадолго до того другой офицер – начальник охраны лагеря – потихоньку показал мне приказ министра Внутренних дел "О применении смирительных рубашек на буйствующих з/к з/к". Не в 1937, а в 1951 году была типографским способом издана обстоятельная инструкция с такими словами как "вывернув руки назад, свести их за спиной тыльными сторонами ладоней друг к другу и надежно связать выше кистей" и т.п. Нет, конечно, Мнев был протокольно точен.
От пыток Петр Кузьмич перешел к смертным казням. И вот тут он заговорил о Законе от 7 августа.
До осени 1932 года, когда начал действовать Закон, смертников в тюрьме было не так уж много. Их убивали следующим образом. В тюрьму въезжал фургон с бригадой палачей. Все, как выразился рассказчик, были "пьяные и красномордые". Командовал ими латыш гигантского роста (Мнев назвал и фамилию, да я ее, к несчастью, забыл). Этот "бригадир" садился за столик в проходной будке тюрьмы, "ассистенты" стояли в сторонке. Выводили осужденного, и латыш, заглядывая в личное дело, спокойным и доброжелательным тоном опрашивал его – имя, время и место рождения, состав семьи и так далее. Это обязательная процедура перед казнью, ибо надо убедиться в самоличности смертника. Но палач вел опрос так, что у несчастного рождалась надежда: вдруг это какой-нибудь начальник, способный изменить его судьбу.
В какой-то момент латыш доставал портсигар и протягивал осужденному – не желаете ли закурить. Это был сигнал. Не успевал человек протянуть руку к папиросе, как двое сзади хватали его за руки, выворачивали и защелкивали наручники, а третий сразмаху вбивал в рот резиновый кляп. В таком виде осужденного бросали в фургон, и "бригада" уезжала, чтобы где-то в глухом месте раздеть и расстрелять жертву.
Как видите, довольно долгая история. И когда осенью 1932 года смертники стали прибывать десятками ежедневно, их до исполнения приговора приходилось держать в камерах по много дней. Гиганту-латышу было приказано "усилить темп". Он стал брать не по одному человеку, как прежде, а по два, потом по четыре. Скоро вместо одной "бригады" стало две, но и они не справлялись с "работой". Тогда дело было реорганизовано коренным образом. Для расстрелов приспособили подвал тюрьмы – Мнев, как бухгалтер, помнил, что были отпущены специальные средства на "реконструкцию подвальных помещений и строительство охлаждаемого морга".
Теперь все обставлялось проще. Трое-четверо надзирателей вызывали жертву из камеры смертников. Часто люди шли спокойно, потому что было известно: некоторым смертникам тогдашняя верховная власть – Президиум ВЦИК – заменяла казнь десятилетним заключением. И вызов из камеры не означал обязательно смерть, это мог быть и перевод в другую камеру в связи с помилованием. Надежда – она ведь живет в человеке до последнего вздоха...
Казнимого приводили в подвал и заявляли, что сейчас будет обыск. Арестант, привыкший к порядку обыска, немедленно раздевался догола. Его для вида, действительно, обыскивали, затем возвращали только нижнее белье и в таком виде опрашивали. По окончании опроса ему объявлялось: "Президиум ВЦИК отклонил ваше ходатайство о помиловании". Только в этот момент надежда покидала смертника, и вот тут обычно требовались наручники и кляп. Все это было наготове, и жертву немедленно вталкивали в звуконепроницаемую камеру-коридор, где дежурный офицер (почему-то непременно офицер) стрелял в затылок, а дежурный врач констатировал наступление смерти. Тем временем шел обыск следующего осужденного.
В тюрьме имелась и женская бригада убийц, включая офицера-палача в юбке. Высокая советская мораль целомудренно охраняла даже приговоренных к смерти женщин от нескромных мужских взглядов при раздевании. Тут Мнев запнулся на секунду, потом сказал:
- Вы знаете нашу старшую надзирательницу Шуру Потапову? Она, как вам известно, пришла работать к нам в колонию всего год назад. Так вот, до этого она была исполнителем приговоров в той тюрьме, где я когда-то работал.
"Исполнитель приговоров" лейтенант Потапова (слово "палач" в официальной советской терминологии вообще не применяется) была простоватая сероглазая женщина лет тридцати двух, немного полная и не лишенная симпатии. Лагерные женщины считали ее "славной", говорили, что, находясь в женском бараке, она позволяла называть себя не "гражданин начальник", а Шура. В лагерной охране работал ее муж. У них ребенок. О, Господи. Скольких же людей, скольких женщин расстреляли в упор мягкие шурины руки?
Я сейчас не могу четко вспомнить, что чувствовал, выходя из комнаты Мнева. Две недели спустя я был освобожден из лагеря "со снятием судимости" и больше никогда не встречал этого человека – он умер, не дожив до шестидесяти лет, как я случайно узнал от знакомых. Мало осталось в живых тех людей, что знают всю правду о Законе от 7 августа. Еще меньше таких, которые, подобно Мневу, хоть раз в жизни откровенно об этом рассказали. И потому, хотя прочитанный вами сейчас раздел не имеет прямого отношения к сегодняшней жизни русского крестьянства, он, я думаю, не был лишним в этой книге.
V.
В начале тридцатых годов, сразу после коллективизации, имел хождение такой анекдот. У Сталина завелись клопы, и он спросил Бухарина – как от них избавиться. "Очень просто, – ответил Бухарин. – Организуйте из них колхоз. Половина разбежится, половина сдохнет".
В те годы немало новоиспеченных колхозников, действительно, умерли от голода и болезней – против этого Сталин ничего не предпринимал. Но против "разбегания" крестьян из деревень он принял довольно энергичные меры.
Почти одновременно с коллективизацией была проведена так называемая паспортизация населения СССР. Всем жителям городов и рабочих поселков, достигшим 16 лет, вручили паспорта. При всех отделениях милиции создали паспортные отделы, ведающие "пропиской" – особой регистрацией каждого проживающего. С тех пор и поныне, приезжая в любой пункт Советского Союза дольше, чем на три дня, вы обязаны "прописаться" в милиции. Если "прописываетесь" постоянно, то в вашем паспорте ставится штамп "прописан по такому-то адресу". Выезжая с прежнего места жительства, хотя бы переселяясь в соседний дом, вы должны предварительно "отметиться", то есть объявить о своем выезде, указать куда едете и получить штамп "отмечен по домовой книге для выезда туда-то". Без этой отметки вам не дадут постоянной "прописки" на новом месте. А за проживание без прописки полагается на первый раз крупный штраф, на второй раз лишение свободы до двух лет. Если вам в прописке отказали (это бывает очень часто и о причинах мы еще узнаем), то вы обязаны уехать из запрещенного вам места в течение 24 часов. За невыполнение – опять на первый раз штраф, на второй тюрьма. А за проживание в городе и без прописки и без паспорта – тюрьма сразу.
Все это само по себе достаточно мрачно, но вот еще один, так сказать, штрих. Жителям сельской местности паспортов не выдали. Их нет у крестьян по сей день (исключение составляет Московская область). А без паспорта колхозник не мог появиться ни в каком, даже самом маленьком, городе, не мог поступить ни на какую работу, так как для поступления на работу прежде всего нужен паспорт.
Тут опять напрашивается аналогия с крепостным временем, до 1861 года, когда крестьяне принадлежали помещикам и не имели права уходить из своих деревень. Порядок был абсолютно тот же: крестьяне-крепостные не имели паспортов, а городские жители их имели. Хоть "прописки" в те времена и не было, полиция так же ловила беспаспортных и препровождала по этапу в родные деревни. Этих бедняг называли беглыми крестьянами. После 1861 года термин "беглые крестьяне" стал забываться, а в "рабоче-крестьянском государстве" Сталина всплыл вновь. Только теперь это были "беглые колхозники" и благодаря прописке их стало гораздо легче ловить.
Но... На Руси не зря говорят: "Закон – что столб. Перепрыгнуть нельзя, обойти можно". Голод и отчаяние научили крестьян обходить закон.
Дело в том, что сельские советы – официальные органы власти в деревнях – имеют право в виде исключения отпускать колхозников на жительство в города (вспомним опять, что в крепостное время помещики совершенно так же могли "давать вольную" своим крестьянам или отпускать их в города "на оброк"). Этот порядок был абсолютно необходим в тридцатые годы, когда большие индустриальные стройки требовали людей, – с тех пор он и остался. Ну, а в сельских советах сидят тоже люди, которым можно давать взятки. Подчас необходимые справки из сельсовета удавалось получить за бутылку водки – эта пресловутая бутылка и поныне огромная сила в России. Время от времени, конечно, проходили в сельсоветах разные проверки – кому и почему выданы отпускные справки. Всплывали дела о взяточничестве, председатели и секретари сельсоветов шли в тюрьмы, на их места приходили новые люди и... через некоторое время в свою очередь начинали выдавать заветные справки за известную мзду. Неуважение к закону в России – чувство традиционное, укоренившееся очень глубоко. Испокон веку законы жестоки, враждебны людям; а в советское время маленькому человеку стало ясно, что сильные мира сего законам не подчиняются – так почему же он, маленький человек, обязан их соблюдать? Надо лишь действовать так, чтобы тебя не поймали – и все будет в порядке...
Так или иначе, но люди из колхозов побежали в города. Особенно молодые люди. И особенно в большие города, где было не так голодно как в провинции, где можно было наняться на работу, устроиться в общежитие. Откройте паспорта сегодняшних москвичей – вы увидите, что каждый второй из них родился в деревне. К концу тридцатых годов села уже заметно опустели, а мобилизация 1941 года довершила опустошение. В колхозах остались женщины, глубокие старики и дети, которых было не так уж много. Конечно, такими силами нельзя было прокормить страну.
Объясняя причины голода в военные и послевоенные годы, советские пропагандисты обычно пишут, что виновата нацистская оккупация – часть плодородных земель оказалась, дескать, в руках врага. Это легко опровергнуть: одна только американская продовольственная помощь втрое превысила потери, связанные с оккупацией. Виновником голода был колхозный строй – и только он.
После войны, к концу 40-х годов, колхозы влачили особенно жалкое существование. Тракторов и сельскохозяйственных машин в военное время не выпускали, техника пришла в полный упадок, а люди старались всячески увильнуть от напрасного колхозного труда и уделить побольше внимания своим крошечным приусадебным участкам.
И снова Сталин принял свои, чисто сталинские меры: был установлен обязательный минимум трудодней для каждого колхозника – если не ошибаюсь, 150 в год. Не выполнивших этот минимум опять-таки высылали в Сибирь "по постановлению общего собрания колхозников".
Эти общие собрания воскрешали в памяти картины 1930-32 годов. Приезжали власти из города – прокурор, представитель райкома партии, сотрудники органов безопасности. Колхозников сгоняли на собрание, оглашали фамилии высылаемых – и попробуй, не проголосуй! Дальше все шло как за двадцать лет до этого, только теперь в ссылку отправлялись не "кулаки", а бедняки.
Потом Сталин умер, а для крестьян началась 11-летняя "эра" Хрущева.
VI.
В сентябре 1953 года, через полгода после смерти Сталина, Хрущев сделал свой сенсационный доклад о положении в сельском хозяйстве. Он признал тяжелый упадок земледелия и животноводства, сообщил, что коров в стране стало меньше, чем было до Октябрьской революции (до 1917 года!) и обещал перелом.
Сразу же пошли разговоры, что Хрущев-де намерен признать коллективизацию "ошибкой", колхозы распустить, резко увеличить число совхозов (совхозы это крупные государственные имения, где земледельцы и скотоводы считаются рабочими и получают определенную плату помесячно). Однако так думали и говорили только поверхностные наблюдатели, горожане. Более глубокие аналитики и – инстинктивно – сами крестьяне понимали, что распустить колхозы Хрущев попросту не мог. Причины этого мы скоро выясним.
И начались печально знаменитые хрущевские нововведения. Не имея понятия о сельскохозяйственной науке, но обладая самоуверенностью и властью, Никита Хрущев из самых лучших побуждений привел Россию на грань подлинного большого голода. Сперва, соблазнившись примером фермеров американского штата Айова, он повелел сеять кукурузу на холодных и сухих землях – дошло до того, что кукурузные поля появились в Ленинградской и Вологодской областях, около шестидесятого градуса северной широты. Разумеется, кукуруза, любящая тепло и влагу, давала едва заметные всходы, и ее "внедрение" привело только к бескормице и сокращению посевов главных культур – пшеницы, ржи, овса и ячменя. Потом началось "освоение целинных земель" – были распаханы и засеяны громадные пространства Казахских степей. Это тоже обернулось чистой авантюрой. Половина первого целинного урожая – как и следовало ожидать, обильного – была потеряна и разворована, так как не было должного количества уборочных машин, не было транспорта, дорог, элеваторов для хранения зерна. Не было и жилья для десятков тысяч молодых людей, посланных по партийной мобилизации "осваивать целину", недоставало пищи и воды в целинных поселках – там было вдоволь только пропаганды и преступлений. А в последующие годы резко уменьшился и урожай – эрозия, отсутствие удобрений и повторение одних и тех же культур на одних и тех же землях сделали свое дело. Целина стоила бешеных денег и не окупила даже малую их часть.
Пренебрежение экономикой, агрономией, да и вообще всякой наукой было в характере Хрущева – человека необразованного и ненавидевшего интеллигенцию. Его главным "ученым советником" по сельскому хозяйству был печально знаменитый академик Трофим Лысенко, создатель дикой и антинаучной "мичуринской биологии". Однажды Хрущев сказал, почему он любит Лысенко: приезжая к нему на опытную базу, он всегда видит академика Лысенко, шагающего в сапогах по навозу. А другие ученые "сидят в своих кабинетах и боятся руки испачкать".
Но шарлатан Лысенко и его "последователи", естественно, не могли поправить дело. Пренебрежение наукой мстило за себя. Урожаи на полях России все убывали. Голод стал у порога.
В числе последних нововведений Хрущева были такие, как отнятие коров у колхозников, которым раньше разрешено было их держать, передача тракторов и сельскохозяйственных машин из машинно-тракторных станций в колхозы. Это выглядело как акты отчаяния и усугубило сельскохозяйственный кризис.
Перед лицом большого голода Хрущев вынужден был решать: либо вернуться к сталинским методам подавления недовольства – к тюрьмам, концлагерям для миллионов, к пыткам и казням, – либо купить хлеб на Западе. Он не мог выбрать первый путь, ибо в 1956 году он сам разоблачил сталинские злодеяния и поклялся, что они не повторятся, а кроме того, Россию уже нелегко убедить, что опять появились миллионы "врагов народа", как именовал свои жертвы Сталин.
Хрущев купил зерно на Западе, впервые в истории превратив Россию из мирового экспортера хлеба в импортера. Он побоялся даже сообщить об этом людям – советские газеты ни словом не обмолвились о закупках зерна. Прямая угроза голода чуть отступила, но положение крестьян от этого ничуть не улучшилось. За исключением горстки "богатых" и "показательных" колхозов, куда возят на экскурсии иностранцев, крестьяне в деревнях ведут все то же почти первобытное существование – например, около 60 процентов сел по сей день не имеют электричества. Колхозный труд все так же остается проклятием, а труд на крошечном своем участке – единственной радостью.
14 октября 1964 года Хрущев лишился власти в результате дворцового заговора – в то время, как он отдыхал от трудов праведных на берегу Черного моря. К власти пришло очередное "коллективное руководство" – Брежнев и Косыгин. Что изменилось в положении крестьян?
VII.
Если ответить на этот вопрос двумя словами, то надо сказать: стало лучше. Но, анализируя эти улучшения, я все время вспоминаю разговор со старым московским профессором, состоявшийся сразу после падения Хрущева. Профессор сказал:
- Вот увидите, это к лучшему.
Я удивился.
- Откуда Вы знаете, как поведет себя новая команда?
- А я говорю из общих соображений. Чем чаще меняются тираны, тем легче народу – это проверено историей.
В самом деле, улучшения в крестьянской жизни произошли и после смерти Сталина. Хрущев на первых порах отменил сельхозналог с приусадебных участков колхозников, повысил закупочные цены на так называемые "обязательные поставки", наконец, он отменил высылку крестьян в Сибирь за невыполнение минимума трудодней. Это были совершенно определенные, ощутимые улучшения – и все-таки через десять лет после них положение в сельском хозяйстве стало еще мрачнее, чем было раньше.
Новые лидеры ввели теперь свои улучшения. Они, во-первых, объявили, что уровень "обязательных поставок" будет устанавливаться каждому колхозу на пять лет вперед и за эти пять лет останется неизменным. Это отнюдь не выглядит благодеянием, но все относительно: по сравнению с существовавшим до сих пор открытым грабежом, когда областные комитеты партии приказывали колхозам сдавать еще и еще, чтобы отличиться перед Центральным Комитетом, нынешнее решение определенно шаг вперед.
Очевидна и польза другого нововведения: отныне каждый колхозник будет получать гарантированный минимум оплаты за свой труд, независимо от общего дохода колхоза. В переводе на общепонятный язык, это означает, что там, где колхоз вообще ничего не давал своим членам (таких колхозов было немало), теперь будет выдаваться этот самый минимум.