Социологических исследований в этой области в СССР не существует, и население пока не отдает себе отчета, как разрушительно действует "равноправие" не только на женщину, но и на семью в целом. Работающая жена, вечно усталая, замученная, при всем желании не может дать мужу достаточно любви и комфорта. И муж ищет – и легко находит – другую женщину. Число семейных трагедий такого рода в Советском Союзе колоссально, оно намного больше числа разводов. А если семья существует лишь формально (часто ради детей), то жизнь такой семьи становится истинным адом. Ссоры между супругами, грязные скандалы происходят, как правило, на глазах детей, потому что дети в СССР вообще не имеют отдельных комнат. Легко представить себе моральные комплексы несчастных малышей, растущих в такой обстановке. По-иному, но тоже плохо, чувствуют себя дети, пережившие развод супругов, когда мама и папа вдруг становятся враждующими сторонами и между ними непонятным для маленького образом нарушается естественное единство. Мои родители развелись, когда мне было восемь лет – я хорошо помню, что это для меня значило.
Все эти переживания, все свое горе дети, понятно, несут в детский сад. Но воспитательницы, часто по натуре добрые и любящие детей, мало чем могут помочь в таких ситуациях. Коммунистическое вероучение похоже на религию во всем, кроме одного, – оно не дает духовного утешения.
Зато другие дети, не испытавшие дома таких катастроф, детально узнают о них в детском саду. Если у них, по счастью, родители живут дружно, отец не пьет, сквернословия не слышно, то все равно они всегда в курсе дела насчет пьянства, семейных скандалов, измен, разводов и прочего. И благополучие в собственной семье не спасает моральные устои малышей от катастрофического расшатывания. Ребенок слышит каждый день, что у одного папа пьянствует и избивает маму, у другого папы нет, а мама приводит по вечерам пьяных дядей, у третьего папу за что-то арестовали, у четвертого дома не умолкают грязные ругательства и так далее. Он начинает считать подобные события нормой жизни, и этому влиянию ничто практически не противодействует – ведь о Десяти Заповедях ребенок не имеет понятия.
Вот такими приходят эти семилетние малыши из детских садов в школы – уже умудренными жизнью, знающими ее многие темные стороны, приученными говорить на людях одно, а думать другое, и считающими всех людей вокруг подозрительными и опасными. За всем этим в них живет прочное убеждение в "единственной правильности" того порядка, в котором они растут. В них уже сильны консерватизм и бездумная непримиримость ко всему непривычному. Такие дети, как правило, легко и быстро осваиваются в школьной обстановке.
IV.
В первом классе общеобразовательной школы (обязательной для всех детей в СССР от 7 до 14 лет) встречаются два типа маленьких граждан: те, что пришли из детских садов, и те, которые воспитывались дома. Первые доминируют в классе.
Учителя начальной школы охотно признают, что "домашние" дети, как правило, более интеллектуальны, лучше воспитаны внешне, более вежливы и ласковы. Но те же учителя гораздо больше любят "детсадовских" учеников. С ними педагогу неизмеримо легче.
Ребенок из детского сада не так капризен, не так требователен, не так чувствителен, как воспитанный дома. Он осознает себя не столько как личность, индивидуальность, сколько как член коллектива. Он привык спокойно реагировать на мелкие обиды и умеет постоять за себя, пустить, если надо, в ход кулаки, а потом свалить вину на другого. Он уже знает, что понятие "справедливость" относительно, что важно вовремя сказать нужное слово.
А педагог в первую очередь озабочен тем, чтобы "создать в классе коллектив" (это официальный термин советской педагогики). Дети из детсада помогают "создавать коллектив", а домашние мешают. Учитель вовсе не хочет подавлять или дискриминировать кого-либо в классе, но это получается само собою, ибо всякое проявление индивидуальности идет вразрез с намерением и долгом учителя. Кроме того, пришедшие из детского сада всегда подчиняют себе остальных. Если это делается иногда с присущей детям жестокостью, учитель воспринимает жестокость как неизбежное зло. Он ведь сам коллективист, сам так воспитан и ни за что против большинства не пойдет. А если придет к нему мать "домашнего" ребенка с жалобой, что малыш горько плачет дома и не желает идти в школу по утрам, учитель знает, что сказать:
- Видите ли, ваш ребенок не привык к коллективу. Он у вас немножко индивидуалист. Чем скорее он это в себе переборет, тем лучше. У нас дети хорошие и в конце концов он с ними подружится, но первое время и ему трудно и им с ним трудно. Отсюда взаимные обиды. Вы не беспокойтесь, я посмотрю, чтобы его не обижали, а вы, со своей стороны, внушайте ему, что жаловаться на коллектив нехорошо, что коллектив всегда прав, и надо к нему приспособиться.
Родители вздыхают, но ничего ужасного в таких доводах не видят. С течением времени ребенок, действительно, перестает жаловаться на школу, он приспосабливается тем или иным путем: либо усваивает черты "полноценного члена коллектива", либо замыкается в себе, и тогда его рано или поздно оставляют в покое.
А политическое воспитание идет своим чередом. Из восьмидесяти страниц русского букваря – книги с картинками для первого класса – шестьдесят три посвящены либо Ленину, либо революции, партии, Кремлю, советской армии и так далее. На эти темы в букваре и короткие рассказы, и картинки и стихи, которые дети должны учить наизусть.
Учебный год начинается с 1 сентября и почти сразу же учитель начинает готовить детей к празднику 7 ноября – очередной годовщины революции. Каждому дается стихотворение или песенка на политическую тему: выучить и исполнить на праздничном утреннике, который состоится в школе. Еще не умея читать, маленькие заучивают эти пропагандистские стишки и песенки "с голоса". В этом, как правило, им помогают родители, читающие стишки детям дома. Отказаться помогать ребенку в выучивании бездарного вздора – невозможно. Ему нельзя объяснить, почему это вздор, а то он придет в школу и передаст объяснения учителю, после чего у родителей могут начаться весьма серьезные неприятности. Нельзя и просто отказать – будет глубокая детская обида. Как же так, все папы и мамы помогают своим детям готовиться к празднику, а мои родители не хотят!
В общем, никто не отказывает, и на утреннике принаряженные детишки мило лепечут рифмованную пропаганду. Родители, сидящие тут же, тают от гордости за своих способных деток, пропуская мимо ушей содержание того, что они декламируют и поют – ну кто же, в самом деле, принимает всерьез всякую детскую чепуху! Но сами исполнители принимают вирши о "мудром Ленине", о "партии, которая дала нам счастливое детство" совершенно серьезно. Они все больше этим пропитываются.
Такая обработка – с постепенным изменением методов – идет как минимум семь лет, а большей частью десять, потому что все больше и больше людей в Советском Союзе получают не семилетнее, а так называемое "полное среднее", десятилетнее образование. По ходу учебы в школе ребенок неминуемо становится членом политических организаций – в восемь лет его торжественно принимают в "октябрята", в десять – еще более торжественно – в пионеры, причем в этот момент он дает так называемое "торжественное обещание", своего рода присягу на верность партии, перед застывшими в строю товарищами.
В четырнадцатилетнем возрасте школьник получает возможность вступить в комсомол – коммунистический союз молодежи. Это важная организация: в свое время Шелепин, а потом Семичастный стали шефами тайной полиции – КГБ СССР – после того, как поработали известный период секретарями ЦК комсомола. Число желающих вступить в комсомол в последние годы сильно убывает, но и теперь около половины всех школьников становятся комсомольцами.
Октябрята, пионеры и комсомольцы проходят в этих своих организациях практический курс еще одной важной в России науки, которую я назвал бы "иерархизмом". Дело в том, что во всех детских политических организациях есть выборные "вожди", "начальники", которым остальные обязаны подчиняться. Их выбирают по всем правилам коммунистической внутрипартийной демократии, то есть формально за них голосуют (и даже против можно голосовать), а фактически избранными всегда оказываются те, кого "рекомендуют сверху". Так у одних закладываются основы карьеризма, другие приучаются беспрекословно подчиняться, и все вместе образуют первичную иерархию. Они привыкают к иерархизму и, попав после школы в строго расслоенное советское общество, не ощущают его бремени. Понятия коллективизма, то есть подчинения меньшинства большинству, и иерархизма, то есть подчинения большинства ничтожному меньшинству, не вступают в противоречие в их сознании, хотя это главное противоречие "социалистического" общества в СССР бросается в глаза каждому стороннему наблюдателю на третий день пребывания в стране.
Политическая обработка человека отнюдь не заканчивается с окончанием школы – она продолжается всю его сознательную жизнь. Начать с того, что человек читает газеты и журналы, ходит в театры и кино, слушает радио и смотрит телепередачи. А по выражению Сталина, до сих пор нисколько не утратившему силы, "печать – самое острое, самое сильное оружие нашей партии". Печать, радио, кино, телевидение, определенного сорта литература – надежно ведомые отделом пропаганды ЦК партии и не менее надежно контролируемые цензурой – каждый день вбивают в головы взрослых все то же, что преподносят малюткам в яслях – обожествление Ленина, самовосхваление партии, консерватизм, патриотизм, нетерпимость к инакомыслящим, ненависть к Западу, веру в некий будущий коммунистический рай. Как это конкретно делается – я надеюсь показать в главе VI, а здесь отмечу лишь, что этот способ идеологической обработки – не единственный. Есть и другие.
Где бы человек ни работал, он всегда состоит под присмотром местной партийной организации. Даже если он не член партии, его следует "воспитывать". Так и говорят – "воспитывать", хотя воспитуемому может быть за пятьдесят и он может носить звание профессора. Для такого воспитания повсеместно организуются кружки и семинары по изучению, главным образом, истории КПСС или марксистской философии (никакая другая философия изучению не подлежит). "Сеть партийного просвещения", как собирательно именуются все эти кружки и семинары, работает с октября по июнь ежегодно, наподобие одного исполинского учебного заведения, раскинувшегося на всю страну. В каждом учреждении, заводском цехе, научной лаборатории, в ресторане, на киностудии, в таксомоторном парке, в колхозе – словом, везде – один день в неделю называется днем политучебы. В этот день люди остаются после работы на час, а то и на два, чтобы усваивать партийную премудрость под руководством пропагандистов.
Тут надо сказать, что политучебу не любит решительно никто. Всем она до смерти надоела. Если представляется случай, предлог пропустить занятие, улизнуть по уважительной причине – все делают это с радостью, в том числе и члены КПСС. Но открыто отказаться от занятий – дело совсем другое. На это пока решаются редкие единицы. "Отказчик от политучебы" это опасный ярлык. Партийная организация будет мстить такому изо всех своих немалых сил: его в должности не повысят, и премии к случаю не дадут, и путевки в дом отдыха ему не достанется. Нечего уж и говорить, что ему навсегда отрезан путь за границу – даже в Восточную Европу. Кому же хочется попасть в подобную опалу? Да и ради чего? Не проще ли посидеть смирно в день политучебы часок-другой, порисовать чертиков, слушая в сотый раз о борьбе Ленина с меньшевиками?
Однако и регулярную политучебу власти считают не совсем достаточным средством повседневного "воспитания". Кроме нее, по всей стране ведется так называемое "изучение текущих партийных документов". Так, например, за три месяца до 50-летия Октябрьской революции отдел пропаганды ЦК издал громаднейший и невероятно скучный документ длиной в 25 000 слов – так называемые "Тезисы ЦК КПСС о 50-летии Октября". И вот эти тезисы три месяца подряд "изучали", то есть читали вслух во всех учреждениях, на всех предприятиях. А газеты с серьезным видом сообщали, что "сталевары Магнитогорского металлургического комбината с энтузиазмом изучают программный исторический документ – Тезисы ЦК КПСС" или "животноводы колхоза "Красный Луч" с большим волнением приступили к изучению партийных Тезисов". Этих газетных сообщений никто, абсолютно никто, кроме корректоров, не читает, но никто и не приходит в ярость, каждодневно наталкиваясь на них в газетах. Так надо, к этому привыкли. Пропаганда к празднику. Все нормально.
Вот в этом нормальном восприятии абсолютно ненормальных вещей – главная беда моего соотечественника. Беда, но не вина: как ему вырваться за пределы своего рабского мировоззрения, если это мировоззрение вдалбливается в него чуть ли не с рождения, если вся окружающая жизнь идет по таким "нормам", если он отрезан от общения с миром и если основные его заботы сосредоточены на хлебе насущном.
Удивляться надо скорее обратному: как в такой стране, где человека ведут на партийном поводке от яслей до могилы, развивается свободомыслие? А оно развивается, и день ото дня все шире.
V.
После того, как я попросил политического убежища в Великобритании, мне пришлось десятки раз слышать один и тот же вопрос:
- Скажите откровенно, почему вы все-таки это сделали? Ну да, политические убеждения, несогласие с режимом диктатуры – все это так. Но конкретно, конкретно? Может быть, на вас были гонения? Или вы жили в нужде? Или причины семейного свойства? Что дало толчок к вашему отчаянному шагу?
Люди, задававшие вопросы, вполне искренне считали, что политическая обстановка в стране, поскольку она лично меня не затрагивала, не могла служить поводом для эмиграции. Эти люди живут в свободных странах, где политика – лишь одна из областей жизни, далеко не самая приятная, и где ею при желании можно просто не заниматься. Объяснять им мотивы моего поступка было очень трудно.
Я подумал, что такое объяснение нужно попытаться дать здесь, на вступительных страницах этой книги. Оно важно не само по себе – оно, я думаю, пригодится для понимания процесса освобождения мысли, идущего сейчас в России. Процесса трудного, зигзагообразного, подчас трагического, но абсолютно необратимого.
Мой пример хорош еще и потому, что я не был в России никаким исключением. Обыкновенный представитель сословия, именуемого там интеллигенцией; обыкновенный журналист среднего поколения – мне 43 года, я отлично помню Сталина, пережил войну, сидел в лагере (тоже обыкновенно для моих сверстников), видел изнутри "великое десятилетие" Хрущева, почти два года жил при теперешних хозяевах страны. Словом, таких, как я, в России миллионы.
Сразу же хочу предупредить, что никакого повода, никакого внешнего толчка к выезду из страны у меня не было. Более того, уезжая, я отдавал себе отчет, что нигде и никогда не буду так хорошо устроен в жизни, как был в Москве. В самом деле, к 1966 году я занимал превосходную и хорошо оплачиваемую должность заведующего отделом в редакции крупного журнала; жил в небольшой, но отдельной квартире в самом центре Москвы; писал книги, которые охотно издавали и на доходы от которых я даже купил автомобиль; постоянно ездил по стране, выступал по радио и телевидению; выезжал и в страны Восточной Европы; занимался любимым спортом – парашютизмом; был одним из первых членов основанного в 1957 году Союза журналистов СССР и пользовался лучшим в Москве закрытым клубом – Домом журналиста; семейные дела тоже были в полном порядке. Казалось, чего еще желать? Но при всем том, у меня не было в России ни одной счастливой, ни одной спокойной минуты.
Может быть, начало всему положил мой отец. Он был профессором математики в Ленинграде и главной звездой моей юности. Четыре предвоенных года мы прожили с ним вдвоем – мать после развода вышла вторично замуж и уехала в Москву, я же категорически пожелал жить с отцом в Ленинграде. Четыре года – с тринадцати до семнадцати лет – я смотрел на жизнь умными и ясными глазами моего отца.
Годы были страшные – 1937, 1938, 1939, 1940. Любое неосмотрительное слово могло стоить головы. Отец был готов к аресту в любой день и даже сделал мне все необходимые распоряжения – как поступать, если его заберут. Но он был человеком исключительной воли и отваги. До революции он командовал дружиной еврейской самообороны в Петербурге и открыто предупредил полицию, что если волна погромов, катившаяся тогда по России, дойдет до столицы, погромщики встретят сильное вооруженное сопротивление. Предупреждение подействовало – ни одного еврейского погрома в Петербурге так и не было.
Отец понимал, конечно, что царская полиция была благотворительным заведением по сравнению со сталинским НКВД и что в тридцатые годы никакой открытый протест был немыслим. Но он видел и силу и слабость террористического режима. Отец знал, что реки крови текли по стране для устрашения инакомыслящих, для подавления любой мысли о сопротивлении, для превращения 200 миллионов людей в нерассуждающих рабов. И он не хотел, чтобы его единственный сын стал одним из 200 миллионов рабов диктатуры. Рискуя жизнью, он стал по вечерам рассказывать мне правду о том, что творилось в стране.
Его риск заключался не только в том, что нас могли подслушать соседи (за тонкой перегородкой жил некто Минеев, гордо носивший значок "почетного чекиста"). Риск был куда сильнее: в те времена дети часто доносили на отцов. Такова была атмосфера психоза "борьбы с врагами народа" за стенами нашей комнаты, что я вполне мог счесть "врагом" и собственного отца. Тем более, что он, собственно, и был врагом – врагом насилия, террора, кровопролития, подавления свободы, унижения личности – всего того, что гораздо позже стали называть сталинщиной. Но я-то этого не понимал: школа, улица, газеты, радио, кино учили меня, что я живу в счастливом и свободном мире строящегося социализма, освещенного гением Сталина, и лишь кучка подлых врагов мешает достроить этот социализм. Разбить в подростке такую веру за один день было невозможно, а наутро после первого же разговора я мог, очертя голову, побежать в НКВД. Повторяю, таких случаев отцеубийства в те годы было очень много, и отец о них знал.
Несмотря на все это, он решился. Терпеливо, шаг за шагом, вливал он в мою душу противоядие от сталинской чумы. Он показал мне, что в стране давно нет никакой народной власти, а есть власть кучки негодяев, сеющей ложь и террор для сохранения собственных шкур. Тогда, в 1937 году, он сказал мне, что Сталин непрерывно трясется от страха, что он боится Гитлера и Чемберлена, но еще больше – собственного искалеченного народа ("он и нас с тобой боится" – говорил отец). Когда в 1938 году с невероятным шумом появилась книга "История ВКП(б) – краткий курс" и началось насильственное заучивание этой книги буквально наизусть, отец тоже стал "изучать" эту книгу со мною – но по-своему. Он методично показал мне, что каждая страница "Краткого курса" наполнена ложью, что "философская" четвертая глава, написанная Сталиным, – примитивна, догматична, рассчитана на оглупление читателя.
- Поверь мне, – говорил отец. – Ты еще услышишь, как над этой книгой будут открыто смеяться, как будут удивленно спрашивать друг у друга: "Неужели мы считали этот бред откровением Высшего Разума?"
Предсказание сбылось с полной точностью. Сегодня при упоминании "Краткого курса" люди в России лишь улыбаются и пожимают плечами.
Но я теперь думаю, что, говоря о будущем крахе сталинского учебника, отец связывал это с крахом всей диктатуры в стране (хотя он не делал прямых предсказаний на этот счет). Если так, то он ошибался.