Повезло попасть под сталинское постановление о запрете абортов в 1936-м, повезло не погибнуть в блокаду Ленинграда в 1941–1942.
Повезло заняться вдруг Бог весть чем: нумизматикой, фотографией, бодибилдингом, альпинизмом. Повезло стать читателем хороших книг.
Повезло забрести в нормальную литературную среду в 1956-м (Литобъединение поэтов Горного института, где учился), и чтобы остаться в ней как поэту прочитать чужие стихи, начал сразу как профессионал, – с плагиата! А потом начал вымучивать что-то свое собственное.
Повезло влюбиться, быть исключенным из института, попасть в армию и опять уцелеть..
Первым профессиональным читателем моих ранних рассказиков оказался Давид Дар в 1959 году. Будучи женатым на великой ленинградской писательнице, он вернул мне рукопись на пороге ее барской квартиры. Похвалив мои начинания, он не пошел на то, чтобы впустить меня и познакомить с нею, однако, испытывая неловкость, вот что добавил к своей похвале: "Андрей! А вы давно перечитывали великие произведения?" Заподозрив его в менторстве, я спросил, что именно он имеет ввиду. Он перечислил. Я ему как на духу ответил, что читал только "Робинзона Крузо" и Джека Лондона. "Божественную комедию" и "Гамлета" вообще не читал. А "Дон Кихота" и "Гулливера" читал лишь в детстве, в детских же адаптациях.
"А я перечитал… – печально вздохнул Дар. – Вы даже не представляете, как это всё плохо написано!" Это было, конечно, оригинальное суждение, и вот чем он его уравновесил:
"А хоть "Тристрама Шенди" вы читали?" "Впервые слышу", – честно ответил я.
"Как же я вам завидую, что вы это впервые прочтете!" Я поверил его интонации.
Выходит, мне и тут повезло. Прививка от мании величия. Я упивался Лоренсом Стерном.
Проза для меня изменилась: проза жизни становилась жизнью прозы. ("Гамлета" я прочитал лет в сорок, когда уже сам все написал, а "Божественную комедию" прочту тоже сам, после смерти.)
В 1960-м мне повезло попасть в Литобъединение при издательстве "Советский писатель" в Ленинграде, уже как прозаику, под крыло последнего из "Серапионовых братьев" Михаила Слонимского. Там собрались лучшие молодые непечатающиеся прозаики.
Мы хотели издавать нелегальный альманах "Петрополь", однако печататься я начал в легальном ежегодном альманахе "Молодой Ленинград".
Моя первая книжка "Большой шар" успела лечь на прилавок ленинградских книжных магазинов ровно 8 марта (Международный женский день) 1963 года, ровно в день открытия Идеологического Пленума ЦК КПСС, на котором Никита Хрущев окончательно заморозил собственную оттепель (9 марта книжка бы уже не вышла). Ленинградский обком партии раскритиковал книгу, особенно за аннотацию на обложке (видно, только ее и прочитали): как можно так хвалить начинающего автора, будто это молодой Чехов! В ленинградской печати меня разругали вместе с Солженицыным, зато ровно через год в московской печати похвалили вместе с первой книжкой Василия Шукшина уже как достижение того же Пленума.
Нас с ним похвалил душитель еще сталинской закалки критик В. Ермилов, за что от меня отвернулись многие прогрессивные (в т. ч. К. Чуковский и Паустовский, собиравшиеся похвалить мою первую книгу). Я неправомерно невзлюбил так называемый "либеральный террор" как и официальный. Ни вправо, ни влево – стоял, где стою.
Чехов, Солженицын, Шукшин… сами сказали! Сами назначили мне уровень.
Широкого читателя у меня никогда не было, но свой появился сразу же и никогда меня не покидал. Стандартный комплимент был всегда такой: это вы про меня написали. Выходит, я писал про одиночек и для одиночек, но одиночек тоже много, и мне такого читателя достаточно, и я не хочу ему изменять: в конце концов, читатель и автор всегда встречаются один на один.
Если тебе нет места на собственном месте, то неизбежны поиски его в пространстве.
Мне стало тесно в Ленинграде, и я перебрался на два года в Москву. Поменял среду питерскую не только на московскую, но и на всесоюзную. Поступил на Высшие курсы сценаристов и режиссеров. Их хитроумный директор, под угрозой закрытия Курсов как "рассадника вредной буржуазной идеологии", придумал тонкий ход в честь другого великого юбилея – 50-летия образования СССР: по одному представителю от каждой из социалистических республик (никого из Москвы или Ленинграда!). Ленинград "как республика" чудом проскочил в моем лице. Все "представители" оказались исключительно талантливыми людьми, и теперь они все классики национальных литератур бывших республик Советского Союза. Плод "дружбы народов", я ненароком приобрел великих представителей национальных культур нашей Империи в качестве близких друзей. Как "невыездному" мне она и оставалась – Империя.
Первая книжка в Москве "Дачная местность" вышла в 1967-м, ровно в день великого юбилея 50-летия Октябрьской революции, за что и была тут же обругана.
Зато Ленинградский обком меня стал меньше бояться, раз уж у меня вышла книга в Москве. Рискнули разрешить следующую книжку "Аптекарский остров", правда, рассказ "Образ" беспокоил главного редактора (пониженного из секретарей горкома партии) и, как ни старалась моя редактор сохранить этот текст, вызвал ее "на ковер" и решительно запретил "Образ". "Что это такое, если парочка целый день ищет где переспать и не находит!" – возмущался он. "Но так можно пересказать и "Анну Каренину!" – защищалась редактор.
"И не смейте сравнивать этого внутреннего эмигранта с Толстым!"
Так снова был определен мой – то ли статус, то ли титул.
И мне опять повезло "Аптекарский остров", со всеми торможениями, хоть и "без образа", поступил в продажу ровно ко дню ввода наших войск в Чехословакию в 1968 году. И меня снова ругали критики "за безыдейность".
Мне удалось написать и даже опубликовать "Уроки Армении" в 1969 году, где впервые феномен геноцида армян был предан всесоюзной гласности. В 1972-м удалось опубликовать первую главу будущего "Грузинского альбома".
Я навестил умирающего Слонимского с этой последней публикацией в руках. Уже вовсю ходил в Самиздате "Пушкинский дом", и старик беспокоился за меня, хорошо зная, что такое существование в советской литературе. Погладив подаренный ему журнал, он вздохнул с облегчением:
"Умный мальчик! В один карман положил Армению, в другой Грузию…", – имея ввиду, что "дружба народов" всегда выручит.
Он был прав: она меня спасла и спасала вплоть до 1986 года..
Критики меня ругали, зато литературоведы ценили. Михаил Бахтин и Лидия Гинзбург, Ирина Роднянская и Сергей Бочаров, а замечательный филолог Владимир Топоров (автор теории "петербургского текста") провозгласил меня единственным современным выразителем этого оригинального направления русской литературы.
В 1975 году (ровно полжизни назад) я был поглощен экологией и, написав три разножанровых произведения на эту тему, в очередной раз посчитал, что написал всё.
И действительно, 1976 год покатил на редкость гладко. Был опубликован "Лес"; "Мосфильм" начал заключать договор на "Заповедник"; на лучшую по составу за всю мою карьеру книгу "Дни человека" был подписан договор (с непременным требованием, чтобы все вещи, в неё входящие, были уже опубликованы). И только "Птицы, или Новые сведения о человеке", ни у кого не вызывавшие подозрения, не вызывали и энтузиазма. Экология была все же "вредным буржуазным веянием".
Пройдя по второму кругу все журналы, всё вернулось на круги своя, и "Птицы" приземлились там же, откуда впервые вылетели: снабженные предисловием биолога и послесловием философа, они были "пропущены" Ленинградским обкомом в печать. Последний тормоз с книги был снят, и она двинулась, чтобы выйти к концу года. Опять повезло!
Но всякое везение не бесконечно. В последний момент Обком вдруг снова затребовал "Птиц" и запретил их. Главный редактор журнала потерял свое кресло и не вынес этого. Я не торопился уведомить об этом издательство, и книга успела проскочить.
Мне повезло в квадрате. Главный редактор была возмущена: "Как вы смели не сообщить мне!" "А я не знал", – отвечал я на голубом глазу. Когда же наконец я держал сигнальный экземпляр книги в руках, она в сердцах сказала моему преданному редактору:
"Не могу понять, вроде бы ничего такого и нет, но каждое его слово меня возмущает!"
Не могу отказать ей в тонком чутье. (Я еще и сам не знал, что "Птицы" станут первой частью "Оглашенных", а "Оглашенные" – четвертым измерением всей моей "Империи".)
После "Дней человека" меня практически перестали печатать. А после выхода "Пушкинского дома" в США в 1978-м и участия в подцензурном альманахе "Метрополь" в 1979-м – вообще прикрыли.
Больше всех пострадал от "Метрополя" отец Виктора Ерофеева: был отставлен из чрезвычайных и полномочных послов ЮНЕСКО (лет через двадцать сын еще раз предаст папу в своем очередном вёрстселлере "Я убил своего отца"). Возвращенный в Москву, отец попытался привлечь былые связи, чтобы помочь сыну. Вскоре сынок с гордостью продемонстрировал нам "секретную ориентировку" КГБ на основных участников. Поразила она меня не чем-нибудь, а стилем! Если бы не обиженно-собственнический тон, то какая краткость и какая точность… будто перевод с английского.
Аксенов – "мы же только что выпускали его с матерью в Париж, чего ему мало?"
Ахмадулина – мудрой Белле, кроме лишней рюмки, было нечего вменить
Вознесенский – "этот же из заграницы и телевизора вообще не вылезал!"
Высоцкий – "эти песни и так каждая собака знает наизусть".
Искандер – "он и так сумасшедший". Это была уже угроза: любой советский гражданин, хоть раз обратившийся даже к психологу, по первому сигналу органов мог быть упечен в психушку.
Битов… впервые и я, всего лишь двухлетний москвич, попал в столь почетный московский список хоть и не по алфавиту, а в конце. Меня уже не печатали с 1977 года, ни в телевизоре, ни заграницей, ни на учете я не состоял: упрекать меня в "неблагодарности" было не за что. "А этот всю жизнь делал, что хотел!" – таков был мой диагноз. Считаю эту характеристику высшей оценкой, орденом КГБ.
Существование в противофазе к противостоящим лагерям (как это я только сейчас понимаю) то ли было, то ли стало моей природой.
Меня продолжали прессовать, Грузия и Армения выручали. Главный редактор журнала "Литературная Грузия" рискнул опубликовать рассказ "Вкус" и поплатился должностью: из Москвы последовало грозное распоряжение: "Впредь не печатать материалов русских авторов, не связанных непосредственно с Грузией".
Шел 1982 год. В эмигрантском журнале "Грани" об этом рассказе была напечатана хорошая статья под примечательным названием "Опаздывающий поезд" (в том смысле, что я пытаюсь догнать эмиграцию, пропустив момент, когда все это успели сделать). И тут в Италии пропадает мой брат. Мать в отчаянии, меня обвиняют в том, что брат уехал "за моими миллионами" (кровожадность чекистов равна лишь их же простодушию).
Программы КГБ и Запада странно отражались друг в друге в моей судьбе.
Стоило мне в 1977 году из рук Василия Аксенова подписаться на издание "Пушкинского дома" в "Ардисе" (с обязательством издательства выпустить русский текст одновременно с английской версией), как меня тут же перестали печатать на родине. Не то, что миллионов, но и не цента не заплатили, не то, что по-английски не выпустили, но и мировые права присвоили, чтобы торговать ими направо и налево. "Прививка от расстрела" (формулировка Осипа Мандельштама) не получилась: я-то размечтался, чтобы Запад узнал обо мне сразу, как меня посадят. Заплатить переводчику издателю показалось дороже свободы какого-то советского автора, к тому же невыездного.
Так, стоило войти нашим войскам в Афганистан, как мое французское издательство выкинуло из плана все русские книги, потом решило все-таки мою оставить как наиболее диссидентскую, но решительно сократив. Положение мое было настолько безвыходно, что я готов был сдаться, если бы не мой замечательный переводчик: он пригрозил снять свою фамилию с титула в случае сокращений. Издательство испугалось скандала в своем кругу и отложило книгу до лучших времен.
Брежнев свалился в яму под Кремлевской Стеной, но "лучшие времена" удалось еще ненадолго отложить, чтобы успеть все доворовать и дораспределить до перестройки. Горбачев с Ельциным были в тени наготове.
Французы все колебались. Редакторша на приеме подошла к советскому полпреду со смелым вопросом: когда в СССР простят Битова? Его ответ был примечателен: "У нас за одно преступление могут еще простить, если человек талантлив, даже за два, если очень талантлив, но за три…"
Стоило объявить перестройку, как "Пушкинский дом" вышел и по-немецки, и по-французски, и по-английски, а потом и на прочих языках.
И тут же меня выпустили в Западный Берлин, в Америке выпустили мой первый сборник, написав на обложке опять "молодой Чехов", добавив "только читавший Фрейда" (которого я и до сих пор не читал), а наконец разродившиеся французы назначили "Пушкинский дом" "лучшей иностранной книгой года".
Как же мне повезло, что мой "поезд опоздал" и я не эмигрировал! После пятидесяти я стал "выездным", и мне довелось разглядеть долгожданный Запад, обратную сторону "империи зла", и до чего же они оказались симметричны и даже подобны! Западу не хватало Железного занавеса, он испытывал некую ностальгию по врагу. Особенно интеллектуалы, постаревшие и устаревшие левые. На одном из симпозиумов, рассердившись, я так и сказал: мол, хватит штопать железный занавес с обратной стороны, хватит старательно переименовывать советских в русских. Антонин Лим, чешский беженец образца 1968 года, с которым мы быстро нашли общий язык (что было нетрудно: он свободно говорил на четырнадцати), так прокомментировал мне этот выпад: "Андрей, а ты до сих пор не играешь в общие игры!"
Я счел это признанием своих заслуг.
Западная критика не могла определиться на мой счет: для неё слишком долго существовало лишь две краски – советский и антисоветский. Стать просто хорошим писателем было никому не позволено. Поэтому я побывал в шкуре не только "Чехова, читавшего Фрейда", но и "русского Джойса" и "советского Пруста", особенно меня доставали Набоковым. Все самоуверенно гадали о моем генезисе: откуда такой, которого не должно быть? Не красный и не белый, не русский патриот и не эмигрант… Я читал две монографии о себе, написанные по-английски: одна была слишком описательна, другая слишком мудрёна.
И только старый профессор Кларенс Браун заявил решительно, что знает, откуда взялся "Пушкинский дом": из "Тристрама Шенди" и "Евгения Онегина". Я обрадовался: тут мне было не спрятаться за то, что я их не читал.
Вот ещё одно американское человеческое высказывание:
АНГЛИЙСКИЙ ТЕКСТ!!! Перенести с бум. Оригинала
Спасибо и переводчикамПрисцилле Майер и Сьюзан Браунсбергер за достойный английских моих книг.
Спасибо и старому Роджеру (Страусу), который, несмотря на мой скромный селлинг, продолжал последовательно издавать мои книги. Что мог он понимать в том, что и о чем в них было написано? Однако именно благодаря его издательскому чутью… когда я поставил четыре тома на полку в той последовательности, как они были изданы по-английски, то понял, что вместе они составляют единство: первое, второе, третье, четвертое… – "Империю в четырех измерениях", на которую ушло 37 лет написания, действительно а-ля Пруст.
Меня стали не только выпускать (книги, за границу, на телевидение), но и награждать: немцы, французы, а потом и русские.
Но главную награду, жизнь, я получил не только от родителей, но и от судьбы, спасавшей меня: в 1994-м – от рака мозга, в 2003-м – от рака гортани. Великие и врачи!
Опять же о профессионализме… у нас они наконец объявились: сначала киллеры, потом политики, потом авторши детективов. Врачей, как и учителей, забывают перечислить.
Я не профессионал, но и не графоман только в одном смысле: терпеть не могу писать.
"Что не хочу, то и делаю", – как сказал про меня по пьянке кто-то, кажется, даже я.
SUMMERY.
Что же в сухом остатке? Только подлинность негатива. И вдруг отпечаток!
На кухню, где я отужинал, вынесли трехнедельного правнука: мама ведь тоже должна поесть, чтобы у нее было молоко. Я вышел в трусах на лестничную площадку, чтобы допить кофе с сигаретой. С крыши, где у нас отремонтировали прозрачный фонарь, зашумело, и я понял, что наконец пошел дождь, прервав аномальную жару. В квартире оставались дочь-бабушка, внучка и правнук (без умершей в прошлом году и не дождавшейся своего нового статуса прабабушки); из квартиры раздавался плач правнука и я заплакал с ним вместе стариковскими слезами, и тут полное счастье охватило меня и я вдруг вспомнил, что ровно такой же фразой закончил "Дачную местность", ровно в тот же день, ровно полвека назад:
"И он подумал, что именно это и называется счастьем, потому что жизнь неизвестно как еще может повернуться".
Господи, спасибо и прости!
25 июня 2013, СПб Андрей Битов
1
Александр Пушкин, Из Пиндемонти
2
Этот текст не вошел в первое издание романа, печатается впервые (примечание редактора).
3
Sven Spieker. Figures of Memory and Forgetting in Andrei Bitov’s Prose, 1996 г.
4
Орфография автора
5
Слова сами знают, что написать, если их слушаться.
Имя Чабуа я упомянул вскользь (судя по черновику 27 апреля), а оказалось, к месту. Ибо сегодня, когда я напоследок проглядывал этот текст, ко мне неожиданно заглянул наш с ним общий шведский друг, писатель Питер Курман, у которого мы выпивали втроем на его даче в Швеции русскую водку в 1988-м. Было что вспомнить!
С Чабуа Амирэджиби я познакомился на похоронах Юрия Домбровского. Он был красивее всех и речь над могилой произнес лучше всех, но для меня был, прежде всего, трижды бежавший из колымских лагерей зэк (Дата Туташхиа еще не был так знаменит).
Мы помянули Домбровского в ЦДЛ и так подружились. Развал Союза нас разлучил.
И сейчас Питер сообщил мне, что Чабуа ушел в монахи. Надо же было узнать об этом именно в Швеции!
Вот четвертый, возможно, самый великий его побег! Потомственный рыцарь, князь царских кровей, через лагеря и писательство, не прогнувшись, не продавшись, куда было ему податься в наше время как не в воинство Господа? Помяни, Чабук, меня в своих молитвах, а я и так не премину это сделать.
20 мая 2011 года, Готланд
6
"Озноб" в исполнении Чулпан Хаматовой.
7
Rembrandt created masterpieces… We created Rembrandt.
8
У древних греков существовал миф о гигантской двухголовой змее, вторая голова которой находится на хвосте; называли ее Амфисбена (греч.: "с обеих сторон – иду"). Как явствует из названия, Амфисбена могла двигаться в обоих направлениях – утверждали, что ради этого она засовывает одну голову в рот второй и катится, как обруч.
9
"Видно было, что весь кустик был переехан колесом и уже после поднялся и потому стоял боком, но все-таки стоял. Точно вырвали у него кусок тела, вывернули внутренности, оторвали руку, выкололи глаз. Но он все стоит и не сдается человеку, уничтожившему всех его братии кругом его.
"Экая энергия! – подумал я. – Все победил человек, миллионы трав уничтожил, а этот все не сдается".
И мне вспомнилась одна давнишняя кавказская история часть которой я видел, часть слышал от очевидцев, а часть вообразил себе. История эта, так, как она сложилась в моем воспоминании и воображении, вот какая. Это было в конце 1851-го года.
В холодный ноябрьский вечер Хаджи-Мурат въезжал в курившийся душистым кизячным дымом чеченский немирной аул Махкет".
(Страница цитируется на одной из граней стеллы. На другой может быть посвящение "Последнему произведению", к Столетию ухода Л. Н. Толстого.)
10
Великопостная молитва Ефрема Сирина в переложении Пушкина, 1836
11
CV? Сurriculum vitæ (в переводе с лат. – "ход жизни") – краткое описание жизни и профессиональных навыков. (Анти-CV написано для американского издательства, готовящего перевод "Преподавателя симметрии", вместо их занудной анкеты о разного рода званиях и наградах автора, с тем чтобы они сами выбрали, что им может пригодиться для PR.)