Вот как можно рассуждать о том, как было бы лучше, как было бы хуже? Как можно рассуждать о том, что сейчас хорошо или плохо?
Сегодня смотрю левым глазом английский фильм, замечательная фраза мелькнула: "кризис перехода из бронзового века в железный продлился два века…" Понимаете, там это длинные периоды, а у нас все рядом.
Что, вы думаете, мы отделались от КГБ и советской власти? Да никогда в жизни!
Что, мы отделались от борис-годуновского безвременья? Да никогда!
У нас есть наше невероятное, вот это непонятно зачем провиденциальное, если говорить высоким патриотическим языком, приобретение земель. Вот из-за чего все произошло. Для сохранения земель, все-таки. Поэтому надо было сломать режимы, а не для того, чтобы предложить новый строй. Это моё объяснение, как бы я ни был не прав. Это было подсознание империи.
Что сейчас? Когда приезжал на Дальний Восток, я все время думал и не мог понять: ведь не Гонконг, не Тайвань, не Южная Корея – не этот невероятный расцвет всех экономик, а только бесконечные б/у автомобили с правым рулем из Японии. Я не против этих автомобилей, отнюдь, но уж слишком далеко и слишком давно это было. В какой-то из хороших книжек я прочитал, что когда Екатерина стала императрицей, то ее решила поздравить вся империя – мышление-то не изменилось с тех пор – и потому все народы должны были приехать в национальных костюмах. И с Камчатки приехали ее поздравлять только через 4 года – ехать оттуда долго. Слишком долго, протяжно и ответственно это пространство. И только вот недавно находясь в Сербии, я понял, что хватит ругать даже и пресловутое монгольское иго, поскольку вот весь наш поход до Калифорнии, до Аляски, проход пешком, на восток, – это, по-видимому, обратная волна чингисхановского нашествия. Это большие исторические сроки. Если бы не захлебнулись, могли бы пройти и пустую, с индейцами одними лишь, Америку и Канаду. Но захлебнулись, и слава Богу. С этим-то не справились.
Держава огромная, обильная, но надо же за нее отвечать, а не только пытаться расправиться с собственным народом. Вот это, по-видимому, каждый раз России приходится понимать, что путем только лишь управления народом нельзя справиться с территорией.
Это нам к 2013 году есть о чем подумать. 400-летие Романовых тоже не подарок. Тоже была расслабленная власть Николая II, действительно, как учили в учебниках. Власть должна быть настолько сильной, чтобы не подавлять, а действительно подчиняться закону. Закона нет, и какая может быть рентабельность при воровстве и коррупции? О чем мы говорим?
У меня есть формула, что вор – это тот, который обращает ценность в стоимость. И это правда. Любая вещь, нажитая трудом, становится ценностью, включая и предметы искусства. А украденная вещь продается "на вес", поэтому она превращается в стоимость. Так вот, хватит превращать ценность в стоимость! Правда, я не представляю себе этих экономистов, которые нашептывают слова о рентабельности детсадов, школ, университетов, научных учреждений – это же стыдно слушать. И больно. Нельзя уничтожать возможность желающим учиться – учиться.
Каким бы убогим ни был социализм, все-таки, значит, там было, что наследовать. И вот в этом плане не надо плеваться в ту сторону и говорить, что все плохо. А вот надо было суметь взять и оттуда, и отсюда, и мы были бы богаче. А закапывать одно другим, историю историей – это опасный опыт.
Но чем занимается наша "ума палата" (Дума – прим. "Однако")? То у нее педофилы, то еще что. Что она обсуждает? Хватит душить просвещение. До своего уровня опускать просвещение никак нельзя. Дегуманизация общества, которая сейчас происходит, это, по-моему, самая большая потеря, и она происходит не без ведома, такое управляемое ожлобление. Потому что чернь, как сформулировал очень правильно один хиромант, это люди, низводящие все до своего уровня. Великая формула. И чернь может быть на любом уровне. При Пушкине, как мы знаем, была великосветская чернь, которая его низводила до своего уровня, и в общем, он погиб. И Пушкина на нас не хватило. Тогда, значит, надо сказать, что беда России, кроме пространства огромного, с которым надо было грамотно совладать, была еще и в том, что век Просвещения был не пройден, а в Пушкине он как-то очень быстро проскочил. Пушкинская фигура, безусловно, соединяет в себе бездну пропущенных эпох, они опять не пройдены.
Но как раз к 13 году мы снова стали проходить этот период – от Японской войны до Первой мировой, снова развивалось Просвещение. И надо сказать, что просвещенные наши господа уже очень хорошо выражались по-русски, хорошо писали – и Менделеев, и Докучаев, не говоря о Чехове.
И писали они только о природосохранении, о сохранении почв, лесов. Они заранее видели, что такое пространство нужно не только России, а всему миру, что это невероятная экологическая держава, в которой можно было бы, ну, как Иван-дурак, лежать на печи, и все бы учились в Оксфорде. Только правильное землепользование. А мы до сих пор хищнически разоряем землю, не оставляя ничего внукам, тем более, моим будущим правнукам, которых я еще надеюсь застать. Вот это: наконец взять и остановиться. В эссе Розанова про памятник Александру III, "комод", который свалили со Знаменской площади, теперь площадь Восстания, было написано: "Конь уперся перед обрывом". Он очень хвалил Паоло Трубецкого за его скульптуру, очень хорошо ее прочитал. Теперь она где-то на задворках Русского музея сохраняется.
Так что давайте отпразднуем 13-й год тем, чтобы сравнить себя без большой похвалы с тем, что было до Первой мировой. На историю должен быть взгляд не выгодный, а варварский, как говорил Бродский: взгляд, конечно, варварский, но верный.
То Просвещение, которое у нас каким-то чудом сохранялось, давало возможность что-то написать вопреки. Я давно говорю, что советская власть была замечательным соавтором. Напишешь что-нибудь против – и уже будешь известен, либо тебя выпорют, либо посадят, либо объявят мировой знаменитостью. Во всяком случае, не безразличие. А вот утопить все в болоте безграмотности – это самый простой способ, каким можно погубить. И вот "вопреки" было делать легче, чем барахтаться в нынешней исторической жиже. Я могу только сочувствовать нашим вождям – но пусть все-таки меньше делают выражение лица перед народом – вот это я им советую, потому что народ не так глуп, чтобы ничего не видеть и ничего не испытывать.
Надо, наконец, осуществить законное избирательное право, иначе ничего не получится.
Так что праздник 13 года – это такой грустный праздник. Это еще один рывок, еще одна попытка, интеллигентская во многом, но, между прочим, и Столыпин тех же времен человек. Сейчас непонятно, кто он был, его то поднимают, то он – чудовищный реакционер, изобретший вагоны для заключенных. А что, по этапу в кандалах было лучше? Кто бы подумал, что вагоны – это комфорт для заключенных. Единственный упрек, известный в его сторону – это "столыпинские" вагоны. Но дело в том, что эти теплушки пригодились очень во время войны. И я помню, как я три раза выезжал в эвакуацию из блокады в этих же теплушках, и которые бомбили, и мы возвращались назад.
Так что неизвестно, что было. Всегда надо сказать, что было до, прежде, чем обвинять в том, что было после. Все время переставляется телега и лошадь: ужасно было при Ельцине, ужасно – при Горбачеве, и уже становится хорошо во время победы над немецко-фашистскими захватчиками. Бред этих оценок совершенно топит нас. Никакого пафоса, пожалуйста, – взгляните на себя трезво, покайтесь!
Я прожил свою жизнь, мне легче умереть самому, чем меня уничтожить; я ловко, так сказать "придурком", прожил эту жизнь. А вот, простите, дети, внуки, правнуки – это становится очень серьезным. Очень серьезно то, что у меня в 13-м году родится правнук – это серьезнее всех постановлений нашей "ума палаты". И так должен себя чувствовать каждый человек – что его частная жизнь более серьезна, чем жизнь власти, более значительна, поскольку она – его. Это и есть власть, если так себя будет чувствовать каждый человек. А уж как он себя положит за Родину в случае чего, если он так привык себя чувствовать, то это и будет видно – потому что он не захочет этого отдавать.
В общем, я бы пожелал, чтобы мы протрезвели и взглянули на себя объективно. И, конечно, все это связано все-таки с некоторым историческим покаянием, которое относится не только к режимам, но и к каждому человеку. Только что с торжеством отметили 50-летие "Одного дня Ивана Денисовича". Так получилось, что этот один человек и сумел публично за всех покаяться со своим "ГУЛАГом". Но один человек – это не все остальные, и возводить ему только памятники – это не означает отметить юбилей этого произведения.
100 лет – это очень условный срок. Скажем, XIX век, это может быть с 1789 по 1913 годы. А XX – значительно короче: с 1914 года до падения Берлинской стены, совпавшей с 200-летием Французской революции. Двести лет для Европы уже не прерывались революциями. Наш XX– й и ужасный, страшный, продолжается с 1914-го до сегодняшнего дня. Тот век, что закончился в 13-м году, был долгий век, начиная с Французской революции и кончая Первой мировой войной. Все-таки это был срок некоторой непрерывности для Европы и для нас. Наполеоновское вторжение – вот его мы только что отпраздновали, 200-летием входа казаков в Париж, главным образом. Но Наполеон, например, я не так давно это понял, очень много блага принес России, потому что эта победа заразила эпоху такой амбицией, из которой родился "золотой век" русской литературы, хотя бы.
Он продлился с 1812-го, и если считать еще смерть Гоголя, до 1842-го. Вот туда поместилось лучшее, что было сделано в русской культуре. Вздохнули, действительно, но выдохнуть не дали: декабристы поторопились. В грубом приближении, это те же самые офицеры, которых сажали за то, что они пришли с победой 1945 года. Та же самая солженицынская история: офицер, который что-то увидел и что-то там понял. Это освободившееся поколение нельзя повторно сажать, нельзя второго срока.
Наполеон многое значит и для европейцев. Они живут по законодательствам, еще тогда разработанным. Но они по ним живут! А мы-то по своему законодательству не живем. Мы отменяем каждый раз что-то предыдущее, как будто мы способны написать новое. Прерывистость нашего развития, она неправильная. Мы сами обрываем последовательность поколений, а должна быть преемственность хотя бы в 3–4 поколениях. Надо это претерпеть. Так что, может быть, и сейчас надо терпеть. "И дух терпения, смиренья, любви и целомудрия мне в сердце оживи" – как у Ефрема Сирина и у Пушкина.
Я знаю, что 13-й год – это повод взглянуть на себя – очень правильный и точный. С 1913-м годом стоит себя сравнить еще раз, вот так, сейчас, через 100 лет. Не по производству паровозов.
21 декабря 2012
Опубликовано 12 января 2013, журнал "Однако"
Публикацию подготовила Вероника Бруни
P.S. К Старому Новому году наш Новый Министр вооруженных сил принял суворовское решение отменить в нашей армии портянки. Трудно даже представить, сколько будет отмороженных ног, сколько мозолей! Вот оно, Столетие!
P.P.S. Мысль, что столетие 1913 года следует отметить, естественно, пришла в голову не мне одному. 14 марта вся страна (во главе) отметила столетие Сергея Михалкова. Непрерывность и преемственность. Символ и знак. Какого роста был бы Дядя Степа, будь он написан сегодня?
P.P.P.S. Такую новость сообщил мне ИТАР-ТАСС:
30 депутатов Госдумы развелись со своими супругами перед сдачей деклараций о доходах.
18 апреля 2013
P.P.P.P.S. Слышал, что снова посягают на Й и Ё, но не мог поверить в такое необольшевисткое кощунство. Однако в кроссвордах, которые я по слабоумию люблю разгадывать, они уже упразднены. Уверен, что такое оскорбление русской речи и Екатерины Великой, не будет нанесено.
P.P.P.P.P.S. В Киеве на юбилее крещения Руси ВВП только что сказал, что самая великая власть это всеравно власть Бога. Надеюсь, что он в этом так же уверен, как и во всем, что говорит.
июль 2013
Автобиография 75
Потомственный петербуржец ("сын дворянки и почетного гражданина", по классификации Мих. Зощенко) родился в Ленинграде 27 мая 1937 года.
Первое воспоминание – 1941 год, блокада.
Читать начал в 1946-м. Первой книгой был "Робинзон Крузо" (дореволюционное издание со старой орфографией; вообще, все мои первые книги были по старой орфографии).
Важность этого события нельзя преуменьшить: каждый писатель начинает как читатель. Я был очень горд тем, что сам прочитал свою первую толстую книгу от первого слова до последнего. С тех пор я стал последовательным читателем: читал только от начала до конца и каждое слово, как бы вслух про себя, как бы по слогам. Такая тупость привела к тому, что я стал читать книги, которые достойны такого моего черепашьего чтения, т. е. только очень хорошие, т. е. восхищаясь.
В 1949-м, в связи с двумя великими юбилеями Пушкина и Сталина, мне был поручен доклад о Пушкине. Я добросовестно прочитал "всего" Пушкина. Он мне понравился меньше, чем Лермонтов и Гоголь, но надолго залег в подсознание. Летом того же года я впервые увидел Эльбрус и влюбился в горы.
В 1951-м я в одиночку додумался до того, что впоследствии было названо бодибилдингом, и яростно занимался им, не пропуская ни одного дня несколько лет подряд. Я еще не знал, для чего мне это понадобится.
В 1953 году не стало Сталина, а я стал самым молодым альпинистом СССР.
В 1954-м, готовясь к вступительным экзаменам в Горный институт, я читал "Посмертные записки Пиквикского клуба" с таким восторгом, будто сам его писал.
В 1956-м, сразу по разоблачению культа личности, я стал писать стихи, влюбился в свою будущую жену, был исключен из института и попал в армию на Север в строительные части, которые были дислоцированы по только что опустевшим лагерным зонам. Это оказалась полезная "экскурсия": освободившись, я женился, бросил писать стихи и взялся за прозу, что сразу стала получаться значительно лучше. Уже в 1963-м у меня вышел первый сборник рассказов.
Здесь у меня обрывается биография и начинается борьба за тексты внутри и снаружи параллельно с личной жизнью, женитьбами и рождением детей.
Поскольку моя литература не могла быть востребована режимом, я писал свободно как от социального заказа, так и от потенциального читателя, интересуясь только воплощением собственного замысла и посильным качеством его воплощения, руководствуясь пушкинским принципом "не продается вдохновенье, но можно рукопись продать". Торопиться мне было некуда, писал я редко и быстро, романы складывались десятилетиями.
Однако в советских условиях никуда не торопясь, по определению критики, я написал:
• первый любовный роман "Улетающий Монахов" (1960–1976);
• первый постмодернистский роман "Пушкинский дом" (1964–1971);
• первый экологический роман "Оглашенные" (1970–1993).
• Они, наряду с "Путешествиями", сложились в итоговую, а-ля Пруст, эпопею "Империя в четырех измерениях", 1996. Это мой основной труд.
К нему примыкает "Пятое измерение" – о русской литературе, на протяжении своей короткой истории (от Пушкина до Солженицына) последовательно выразившей состояние нашей империи: ГУЛАГ КАК ЦИВИЛИЗАЦИЯ.
После "Пушкинского дома" началась и не кончается моя, уже сознательная, пушкиниана: "Пушкинский том" теперь равен "Пушкинскому дому". Венчается все джазом. Черновики Пушкина, со всеми вычеркиваниями и вариантами читаются под импровизацию джазового квартета. Случилось это спонтанно в Нью-Йорке в 1998-м. Первый пласт вдохновения гения оказался превосходной именно джазовой партитурой: до аудитории было, наконец, донесено то, чем занимались одни лишь специалисты.
И наконец, по определению той же критики… первый философский роман "Преподаватель симметрии" (1971–2007).
И хватит. Я теперь гораздо больше горжусь тем, что мне удалось пробить во Владивостоке установку памятника Осипу Мандельштаму к 60-летию его гибели (1998), а также, уже по собственному проекту, памятник зайцу в селе Михайловском, остановившем Пушкина от ссылки еще дальше, в Сибирь (декабрь 2000, к 175-летию восстания декабристов), а также памятник Хаджи-Мурату (последнему произведению), открытый к столетию ухода Льва Толстого (2010) в том месте, где ему в голову пришел замысел, прекрасно описанный на первой же странице повести.
Мне не нравится, что меня объявляют стилистом и интеллектуалом, много работающим над словом и много знающим. Темен я, но просвещен, как все мое поколение, до всего доходившее "своим умом", пишу редко, спонтанно и набело, поправляя едва одно-два слова на странице. Т. е. мои беловики суть черновики. Я верю лишь в дыхание, единство текста от первого до последнего слова. Это не я работаю над словом, а слово – надо мной.
"Произведение – это то, чего не было, а – есть". Мне нравится это определение.
У меня четыре ребенка от четырех женщин, в разных эпохах (от Хрущева до Горбачева), и пять внуков. Эти произведения останутся после меня незаконченными.
Две первые жены стали видными прозаиками – Инга Петкевич и Ольга Шамборант.
Всё, что мог, написал. Однако в работе еще одна книжка "Автогеография" – о различии менталитетов, и в мечтах – хотя бы одна пьеса (жанр, не поддающийся моему разумению).
Авторитетов cреди современников для меня никогда не было. Я всегда пытался обратить свою зависть в восхищение, восхищение – в дружбу и передружить между собою этих людей. Происходило это на подсознательном уровне. В эпоху застоя я попытался сделать это осознанно. Попытка создать консорт "Багажъ" осталась виртуальной, – чему и посвящена эта книжка. Индивидуальности не пролетарии, чтобы объединяться, и оруженосцами им быть не пристало. Ревность и соревнование – однокоренные слова. У нас побеждала только дружба.
27 сент. 2011, СПб; 13 января 2012, СПб
Опубликованно впервы в книге "БАГАЖЪ" ArsisBooks 2012
Анти-CV
Во времена моего становления официальная ругань воспринималась как похвала, как слава.
Воздух мы вдыхаем и выдыхаем, не думая о нем (пока не задохнёмся). Антисоветизм был нашим воздухом даже при Сталине, так что я не верю в невиновность жертв, как и тех, кто выжил. Страх самой власти, а не страх народа перед ней приводил к массовым репрессиям. Страх это то, что невозможно полюбить.
После рождения правнука и впрямь не хочется вспоминать какие бы то ни было прошлые заслуги. Тьфу-тьфу-тьфу, мне всегда везло.