У нас принято говорить, что незаменимых людей нет. А Даль, вот, - незаменим. Ни в театре, ни в кино, ни на телевидении. Потому что его работа, его энергетика всегда носили печать таинства. Ему не надо было кричать, чтобы самовыразиться или быть заметным. Он просто был непредугадываемым…
В течение всего съемочного периода нашу группу здорово "поджимали" сроки: и на натуре, и в павильоне. А к концу работы над картиной, когда почти все было уже снято и лихорадочная гонка вступила в стадию монтажа, выяснилось, что нужно доснять крупные планы главных героев - что-то там у режиссера не состыковывалось. Сейчас это было бы сделано мгновенно, с одного раза, да и в те годы тоже работали оперативно, но, правда, по-старому: давали пять-шесть дублей.
И вот на темном фоне в кадр встал Олег Даль, которому надо было сказать короткую реплику. Сняли дубль. Зархи решил на всякий случай сделать еще один и попросил Олега произнести текст точно так же. Сняли второй дубль - все иначе. Поставили Даля перед камерой в третий раз, и режиссер снова попросил его произнести фразу так, как он это сделал на первом дубле. Третий дубль готов. Все отлично, но сыграно и не так, как в первом, и не так, как во втором. Все были несколько растеряны. В общей сложности в ту смену сняли 21 (!) дубль с Олегом и с единственной его репликой. И он ни разу не повторился!!! Полагаю, что у Зархи был мучительный процесс на предмет того, что из этого материала отобрать в картину. Вот маленький пример Даля-импровизатора, потому что он, конечно, был удивительным импровизатором.
Во время летних съемок в Таллине была еще такая история: у Домского собора снимали Олега - Крамера, слушающего органную музыку Баха и плачущего, сидя возле стены. Надо было этот момент как-то "оживить", и Зархи сказал Далю:
- Давай-ка мы тебе сейчас глицерину в глаза накапаем.
Олег удивился:
- Зачем?.. Это же Бах…
И когда заработала камера, у него были внешне спокойные глаза, из которых градом лились слезы. Это был не технический трюк, а плач его души, сердца…
Таких воспоминаний у меня очень много, и я, не принижая достоинства других актеров, мог бы говорить и говорить о случаях, связанных с Олегом Далем. Но главное, что он был именно таким, каким написал этого человека Аксенов.
Аксенов в ту пору создал удивительную вещь: о молодых людях, молодых помыслах. Но Зархи - умудренный ас кинематографа - все же был человеком другого поколения. Это сказалось в работе над фильмом, и, наверное, что-то отсюда вытекает. Вот потому-то с годами и мог Даль пересмотреть свое отношение к картине, более критически к ней относиться. Что касается недовольства и неуютности в творчестве, ощущаемых им, особенно в семидесятые, то ведь Олег мог сам столкнуться с молодежью и с годами не понять ее. Шло время… Менялось все: обстановка, окружение, люди. Может быть, это не было так явно заметно, но менялся, наверное, и он сам…
Вообще, появление картины "Мой младший брат" связано с двумя именами: Аксенов вывел на сцену этих ребят, и, собственно, Алика Крамера, а Зархи "пробил" фильм. Кому бы еще дали поставить? Он именно "пробил" его сквозь все, что стояло "против". Это, конечно, колоссальная заслуга Александра Григорьевича. А вот понятие "загадка Аксенова" так и осталось по сей день неразгаданным…
В Таллине мы жили поначалу в гостинице "Палас", втроем в одном номере. И Олег нам с Андрюшей Мироновым время от времени в свободные часы показывал всевозможные рассказики, эссе, скетчи, драматические сценки - это были очень талантливые зарисовки.
Вот так и жили мы тогда на съемках. Были мальчишками, которые очень спокойно относились к своему быту, к тому, что в гостинице не было, например, горячей воды. Это сейчас актеру дают билет в "СВ" и он катит себе спокойненько на съемки, а тогда мы добирались в Таллин чуть ли не в плацкартном вагоне и жили в довольно спартанских условиях.
Потом нас все-таки "допекло" и мы устроили "забастовку": после одной из съемок на берегу моря заявили, что с пляжа не уйдем, пока нас не поселят в отдельные номера с соответствующими коммунальными удобствами. Группа собрала вещи, аппаратуру и уехала в город, а мы остались на холодном песке в плавках и каких-то полугрязных халатах. Через некоторое время приехал кто-то, по-моему, из дирекции картины и потребовал немедленно прекратить "эти глупости" (слово "забастовка" тогда не было в употреблении). Мы, конечно, стояли на своем и в итоге добились выполнения наших условий. Вот такой у нас был первый опыт забастовочной борьбы с административными безобразиями. Я даже не помню, кто был инициатором всего этого дела. Возможно, Миронов. Он был самым ухоженным и домашним из этих трех мальчиков.
У Андрея и Олега на съемках были дружеские, теплые взаимоотношения. Они частенько веселились вместе, подшучивали друг над другом. Конечно, всякое бывало, но, если и возникали конфликты, то - юношеские. Оба были очень музыкальны, но каждый по-своему. Андрей музицировал и исполнял больше какие-то джазовые вещички, впоследствии, привнеся это в свои выступления на эстраде. Олег же пел заунывные песни и при этом существовал почти анемично, но в этом было очень много чувств. Они оба были влюбчивыми, и девушки в них влюблялись, но только Андрею для этого надо было стать "действенным", а Олегу - просто расслабиться в кресле с гитарой. Даже в те, ранние годы они были очень разными, но оба были прекрасны…
Олег был очень худой, какой-то невероятно вытянутый. Казалось, что вот подует сейчас сильный ветер - и унесет его куда-то… Однажды он открыл чемодан и показал мне лежавшую там "финку". На рукоятке было вырезано имя какого-то "страшного человека", живущего, как и сам Олег, в Люблино и подарившего ему этот нож. Я сам в те годы занимался гимнастикой, а Олег был, ну, просто человеком без мышц, что называется. Может быть, он не знал, чем себя защитить, и считал, что "финка" придает ему силу и уверенность в себе. Иногда он брал "финку" в руки и начинал чего-нибудь показывать, изображать, играть.
После этих съемок мы с Олегом встречались как друзья детства. А что может быть дороже детства, юношеской поры? Он пришел на мой первый спектакль в Театр имени Ленинского комсомола - "До свидания, мальчики!" Это было днем… Словом, оказалось полной неожиданностью, что он сидел в зале, а потом пришел ко мне за кулисы после спектакля.
Мы не так часто встречались друг с другом. У актеров, работавших однажды вместе, встречи радостные, короткие. Я просто чувствовал, что где-то есть Олег Даль… И гордился тем, что это - друг моего юношества, поры становления в жизни и в творчестве.
Я никогда не был на творческих вечерах Олега - у актеров не принято ходить на такие мероприятия в качестве зрителя. Но я могу предугадать то, что там происходило, и то, что он говорил, потому что знал его гражданскую позицию. Зато я бывал в "Современнике" и видел его работу на сцене…
Все роли были интересные, талантливые. И все-таки эпохальной роли он не сыграл! Ни в кино, ни на телевидении. Мешал его сложный характер, мешали обстоятельства. Мешало и то, что он был "сам себе режиссер". И вследствие этого вступал в конфликты с теми режиссерами, с которыми ему доводилось работать. Олег предлагал свои варианты, но творчески недалеким людям это всегда мешает. А подавлять свое творческое "Я" ему было сложно.
Он был человеком, который не мог найти себе места, и отсюда все его метания - "Современник", МХАТ, Ленинградский Ленком, Театр на Малой Бронной, а под конец жизни - преподавание во ВГИКе. Он не принимал ложь и неискренность. Он не мог обрести себя. Люди, бывшие рядом, начинали его жалеть за невоплощение какой-то мечты, а Олега это раздражало еще больше. Да что там раздражало - злило!
У него не было "своего режиссера", который исчерпывал бы его полностью, раскрывая все больший потенциал, с годами копившийся в Олеге. Увы, у нас "раскрывают" человека лишь после его ухода. У нас никогда не ценят таланты, никогда их не берегут. Погибнуть, заболеть, прийти к духовному неравновесию - вот то, что им "разрешено" при жизни. Это не злонамеренность - это система. У нас обязательно нужно, чтобы все укладывалось в схему, уровень: понятно - доступно - в массы. Чтобы не было излишних мозговых и душевных затрат. А Олег Даль - это актер не массовой культуры. Это неудобоваримый талант. Такой человек всегда далеко впереди. Его надо догнать, понять…
Вот поэтому он был и остается незаменимым.
Москва, 27 июня 1990 г.
Иван Савкин. Жестокий поиск
С Олегом Далем мне довелось встретиться только в одной киноработе. Но зато это была его первая экранная роль - Алик в фильме "Мой младший брат".
Казалось бы, такой повод предполагает сохранение в памяти каких-то ярких, ровных картин бытового и творческого общения. Но даже по этому периоду лета - осени 1961 года Даль запомнился мне очень по-разному. Может быть, потому, что сцен в одном кадре у нас было не так много: беседа в вагоне поезда, встреча на улице города и работа на сейнерах. Вот и весь разговор…
Первое впечатление от него было такое: скрытный человек. Но все время что-то ищущий. Что и где?.. В людях ли? В себе? Защиты ли от окружающего? Но он никогда и ни на что не жаловался. И вообще вел себя предельно сдержанно:
- Здравствуй, Олег!
- Здравствуй…
И все. Вообще, на этих съемках все держались как-то кучкой, а он все тянулся в сторонку. Сядет на камень, как роденовский "Мыслитель", подперев подбородок, и молча смотрит вдаль…
Однажды его, что называется, прорвало. И он очень сильно заплакал, уткнувшись лицом мне в плечо, как делают дети. Я совершенно опешил и растерялся - человек-то он был уже взрослый:
- Олег… Олег!.. Послушай… Ну что ты мечешься?.. Да что случилось-то?!
- Ты знаешь… у меня все… все…
И опять ревет. Вот беда-то какая!
Слово за слово, выяснили, что он очень горюет о каких-то уже не живущих родственниках. Умерли ли они сами, погибли или были расстреляны - я не спрашивал.
- Да что ж ты так?.. Эх, па-а-арень…
Потихоньку он успокоился. И опять удалился посидеть на своем любимом камне.
А я вспоминал эту сцену двадцать лет спустя, когда был на похоронах Даля…
Троица эта - Збруев, Миронов, Даль - была просто замечательно найдена. Правда, уж очень все они любили подзуживать Андрея, не без оснований полагая его маменькиным сынком. В съемках сцен на пляже Андрюша подходил к морю и осторожно трогал его ногой:
- О-о-ой! Водичка-то… холодновата-с!..
А Саша или Олег мгновенно реагировали:
- Шубу тебе не дать?
Миронов делал вид, что это совершенно к нему не относится, а наутро появлялся перед камерой в плавках и… очень модном, пижонистом шарфике, обмотанном вокруг горла. Тут уже не выдерживал Зархи и вопил:
- Да ты что?!! Нет, это у тебя на шее что?!!
Из всех троих больше всего, по крайней мере творчески, выделялся Саша Збруев.
Кстати, он - единственный из троих, кто обращался ко мне по имени. А Олег с самой первой встречи-знакомства звал просто - Дядя.
Я жил в Таллине в другой гостинице, и, бывало, утром он прибегал ко мне:
- Дядь, дай денег…
- Что, "прособачились"?
- Ага…
"Сошел" же он с этого в один не самый хороший мой день…
- Дядя! Ты чего хромаешь?!
- Много ранений имею… И контузию одну.
Ну и рассказал Далю кое-что из своей жизни. Нельзя сказать, что его "как подменили". Да, нет… Он остался все тем же люблинским парнишкой - и в жизни, и в роли. Но уровень нашего общения по-мужски перешел совершенно в другой тон, в другую плоскость.
Кстати, творческую дисциплину на площадке очень жестко обеспечивал директор картины - легендарный Лазарь Наумович Милькис.
Понятно, что в Прибалтике тех лет было немало всевозможных соблазнов. Особенно для людей молодых, впервые оторвавшихся от отчего дома во "взрослую жизнь".
Хорошо помню один из приездов Василия Аксенова на съемки в Таллин.
Выходной день, встреча, шашлыки, водка, неторопливая приятная беседа… Сидели с нами и Даль со Збруевым. Миронов - уклонился. В самый разгар застолья демонически явился Милькис (возможно, кто-то ему "настучал") и очень медленно и внятно, с мефистофельскими интонациями произнес:
- Если вы завтра опять напьетесь и будете у меня под аппаратом спать - всех на х…
И ушел. Может быть, потом кто-то где-то и "гудел" по-тихому, но явные и демонстративные расслабления, "по-европейски", на этом в группе закончились.
Съемки в рыболовецком колхозе им. С.М. Кирова осенью 1961 года запомнились мне довольно хорошо. Это уже была закрытая, пограничная зона. Въезд, проход, проплыв - только по спецпропускам. Все съемки - только на специально закрепленном за нами сейнере "170-17". Володя Семаков, встречая меня впоследствии на "Мосфильме", всегда интересовался:
- Ну, как, Иван, сейнер тебе наш не снится?
С первого же дня съемок в колхозе всех (а особенно наших троих мальчишек) неизменно приводила в восторг одна и та же сцена. С завидной периодичностью со стороны вражеских вод в сторону советского берега прилетали воздушные шары со шпионской начинкой. Всякий раз в ответ на их появление из своего домика с устало-печальным выражением лица выходил комендант особой зоны, который сбивал "вражеское отродье" первой же пулей из огромного маузера. После чего с мрачным видом удалялся в дежурку.
А на съемки в море мы выходили строго по графику, невзирая ни на какие шары, ни на уже начавшиеся балтийские шторма. Команда судна была маленькой: пять эстонцев и один русский - механик. В каждое плавание брали с собой ящик ликера "Vana Tallinn" - для поддержания "боевого" духа.
Збруев, Миронов и Даль приятно поразили всех (и команду, и группу) своей внезапно обнаружившейся мужицкой крепостью, хотя условия в море оказались и для людей бывалых нелегкими.
Ну, а для того, чтобы было понятно, как нам порой приходилось "кувыркаться", приведу один из своих диалогов с нашим капитаном Пикком:
- Слушай, Пикк, почему сейнер неуправляемый?
- Ваниа, мы руль паттерья-али…
- И что?
- Если до острофа доплывем, то ветер снесет к берекк.
- А если нет?
- Разопьемса о камни.
Так вот мы и снимались тогда с Олегом и его молодыми товарищами…
Последующие встречи с Далем не были частыми, но были - немногословными, что, как ни странно, мне приятно. Помню, я столкнулся с ним, когда он сыграл Шута в "Короле Лире":
- Олег, а у тебя хорошая работа получилась!
- А-а-эх-х!
Длинная далевская рука с расслабленной кистью резко рубанула воздух и повисла плетью. Для себя я отметил: "О-о, это что-то новое!" Точно таким же жестом он отреагировал и на мои успокоения по поводу его горького участия в "Земле Санникова" - тремя годами позже.
Потом я заметил этот жест недовольства и в его экранных ролях. Но убежден, что это просто "просачивалось" на экран из жизни. Безусловно, из его жизни, в которой он оставался непонятной многим натурой.
Да, Олег не был доволен своими работами. Постоянно хватаясь, как за соломинку, то за режиссуру, то за сочинение стихов или сценариев, он всю жизнь искал. И всю свою короткую жизнь он оставался "не при деле". Мне кажется, в этом и была трагедия этого редкого русского Таланта.
Москва, 18 января 1994 г.
Леонид Агранович. Он органически не мог врать
Давайте не по порядку, чтобы потом чего-нибудь не забыть. Вот, начнем с ярославской тюрьмы.
Во-первых, когда мы приехали туда снимать, Олег попросился посидеть в камере. С уголовниками. Это было очень легко устроить, поскольку мы там уже снимали сцены, и он провел там сутки, реализуя свой, какой-то острый, страстный художнический интерес ко всему этому. Ну, и сказал: "А что, люди как люди". Ничего такого специфического он в них не обнаружил. По-видимому, он очень легко нашел общий язык с ними. Наверное, не самые страшные "статьи" были к нему подсажены из того, что тогда имелось… Хотя, нужно сказать, что тогда заключенные в тюрьме были самым дисциплинированным народом. Это вот сейчас там происходят какие-то взрывы, мятежи в колониях, а тогда все было спокойно, нормально.
Во-вторых, там же мы снимали (и это есть в картине) момент освобождения. Камера снималась в павильоне, художник Женя Черняев делал специально "рубашку", которую нужно. А вот все эти сцены - это настоящая тюрьма. Видно даже по стенам…
И там пришел этап, переводили в тюрьму заключенных, как я сейчас понимаю. Они были отдельно, где-то там у входа… Я помню свои ощущения. Там был один с такой длинной бородой, и я подумал: вот, наверное, страшный человек. Я представил себе, что он какой-то убийца, что у них какие-то религии с убийствами, с жертвоприношениями. Чего-то я такое выдумал. А Олег, пока мы ставили свет, настилали рельсы - съемки, ведь это процесс занудный, походил-походил, а потом пошел туда, к ним, к этапу.
Тюремная администрация была растеряна. Мы, штатские люди, ходили по тюрьме куда ни попадя. Электрики, осветители, ассистенты - они ведь не церемонятся. Им надо, чтобы все было на месте. Олег вдруг пошел, и я вижу, что он там "глубоко общается". И со стариком этим бородатым, и старик этот чего-то руку ему на плечо положил… Меня немножко "мороз" пробрал. Теперь-то, думаю, когда уже политических нет, ведь вот они, ПРЕСТУПНИКИ - уголовные, страшные. И вот он с ними прекрасно общался. Я вдруг увидел, как он не отличается от них. Сам-то он в этот момент играл заключенного, и я подумал: как он смешался с пейзажем, с этим контингентом. Вот он был такой, хотя он был тогда мальчиком. И откуда у него была такая страсть к познанию и такое бесстрашие? Вот - Олег.
Теперь - сначала. Привел его Володя Семаков, который был ассистентом на картине "Мой младший брат" у Зархи.
Там они познакомились, подружились. А мы искали: какого артиста надо для этой роли? Он говорит: "Вот Даль…". Володя отвез Олегу сценарий, потом его привел, и мы спросили:
- Ну, как, вам нравится это?
- Нравится…
- Ну, будете играть.
Когда Володя его привел, сразу стало понятно, что, конечно, Даль должен это играть. Мы его постригли еще до утверждения. И когда он, постриженный - такая шишкастая голова, - уселся… И - странный… Причем, нужно сказать, что он, как всякий большой артист (тогда мы еще не знали, что он большой артист, знали, что - способный), заставлял принять себя таким, какой он есть.
У него было не очень благополучно с дикцией. Вряд ли он получал одни пятерки в театральной школе. Он был странен, у него была какая-то специфика в речи. Вообще, у него была масса недостатков. И внешне он был не очень эталонен, как какие-нибудь красавцы. Он был не красавец. Он раздражал. Он раздражал своим поведением. И он был самим собой. Олег был той самой кошкой, которая ходит сама по себе. Тем не менее, здесь он был как-то "в лист".
И еще я заметил одну замечательную вещь.
Поскольку это была моя первая картина как режиссера, я ко всем приставал и старался, чтобы у меня все люди сыграли как написано.
Почему я взялся за постановку? Потому что меня, например, не устроило, как режиссер Ордынский снимал "Человек родился". И картина имела успех, и все, и Ордынский был прав, но мне хотелось, чтобы все было так, как я написал.