- Во-первых, ваш вопрос не имеет отношения к сегодняшним занятиям. Во-вторых, вы уже в настоящей морской форме. Если вам не нравится рабочая форма, я могу только сожалеть. Эту форму носили Лазарев и Нахимов. С нее начинали службу на флоте все наши прославленные советские моряки. А вам она... не нравится?
- Нет, нравится, но она годится только для работы, - спохватился Алибеков, хмуря свои, необычайно пышные брови.
- А больше вам пока ничего и не нужно. Пускать в город вас будем нескоро. Только тогда, когда вы станете настоящими военными людьми. Ведь форму надо уметь носить. Это будет к концу лета, не раньше. Понятно?
- Так точно, - нехотя ответил курсант, опустив голову.
- Садитесь! И занимайтесь!
Так началась наша учеба в Военно-морском училище имени Фрунзе.
Было трудно, но я знал, что самое главное - привыкнуть. И был уверен, что скоро привыкну.
И действительно, когда накануне возвращения в Ленинград нас в последний раз выстроили на плацу и прочитали приказ об окончании нами курса строевой подготовки, моя фамилия значилась в числе успевающих курсантов.
Строй распустили. Оживленные и немного взволнованные, мы разошлись по обширному плацу. Первые шаги были нами сделаны, первые трудности преодолены. Теперь мы уже были настоящими курсантами, одетыми в настоящее морское обмундирование.
Первые шаги
Уже давно отзвучал сигнал отбоя. В кубриках тишина.
Я сижу в классном помещении и зубрю правила высшей математики. Чей-то неожиданно раздавшийся голос заставляет меня вздрогнуть. В дверях стоит Семенов и удивленно смотрит на меня. Он в одном белье, лицо у него заспанное, на лице отпечатались пальцы. Видимо, он только что встал с постели.
- Ты что, - говорит Семенов, - соскучился по взысканию? Ведь за несоблюдение распорядка знаешь, что полагается?
- Знаю, - киваю я в ответ. - А ты что, следишь за мной?
- Да, слежу! Не хочу, чтобы ты взыскание огреб.
- Времени же мало... А по математике - двойка. Завтра комсомольское собрание будет обсуждать...
В школе, и в педагогическом училище я довольно успешно занимался по математике. По высшей же математике у меня провал следовал за провалом.
Преподаватель Фибер ставил мне двойки и предупреждал, что, если я не овладею его курсом, морского офицера из меня не получится. И я решил во что бы то ни стало справиться с математикой, а для этого не считаться со временем.
- Тише! - шепчет Семенов.
В коридоре слышатся шаги дежурного по училищу. Мы выключаем свет. Шаги отдаляются. Оба мы облегченно вздыхаем.
- Ты все-таки дикарь, - печально и рассудительно говорит Семенов.
Я снова вздыхаю, собираю учебники и иду следом за Семеновым спать...
На комсомольском собрании меня жестоко "проработали", припомнив все мои прегрешения за время учебы. Особенно критиковали меня за чрезмерное увлечение танцами, которые, по мнению выступавших комсомольцев, и были одной из причин моих провалов по высшей математике.
Я действительно пристрастился к танцам и прослыл одним из лучших в училище танцоров. Особенно нравилась мне мазурка, и я не пропускал ни одного вечера танцев.
"Все, баста, больше на танцах меня не увидят", - думал я, возвращаясь с собрания.
Накануне выходного дня, когда, как обычно, был организован танцевальный вечер, я сидел над учебниками. В классное помещение доносились приглушенные танцевальные мелодии, но я старался не слышать музыки.
Кто-то вошел в комнату. Я не поднял от учебника головы, заранее зная, что это один из товарищей пришел звать меня на танцы, и намереваясь решительно отказаться.
- Хватит. Пойдем на танцы! - на мое плечо легла чья-то рука.
Я поднял голову. Это был Лактионов, комсорг нашего курса.
- Это ты не по-комсомольски. Ребята хотели помочь тебе, Тебя от чистого сердца критиковали. Понимаешь - от чистого сердца.
- Не пойду, - упрямо повторил я. Лактионов не уходил. Он стоял рядом со мной, о чем-то раздумывая.
- Ну, давай вместе заниматься, - наконец решительно проговорил он, усаживаясь рядом со мной. Лактионов, очень хорошо учился, по математике же он был, бесспорно, первым на нашем курсе.
Я стал было отказываться от помощи, но Лактионов, не отвечая мне, взял лист бумаги и стал выписывать из учебника условия задачи.
Прозанимались мы довольно долго. Я успешно справился с задачей и ответил на большинство вопросов, которые мне задал Лактионов. На следующий день мы снова занимались. Так продолжалось всю неделю.
Как-то на занятии математик вызвал меня к доске. Думаю, что сделал он это по просьбе комсорга.
Я довольно спокойно вышел к доске.
Фибер задал мне вопрос. Я растерянно смотрел на него, с острой досадой чувствуя, что смысл вопроса мне не ясен. Фибер стал еще что-то спрашивать, но я в ответ лишь бормотал что-то невнятное.
Курсанты напряженно смотрели на меня. На лице Лактионова застыло недоумение и разочарование.
- Ведь ты же знаешь! - очень громко сказал, почти крикнул он.
Ни преподаватель, ни курсанты, кажется, даже не заметили нарушения дисциплины. Все смотрели на меня.
А я стоял около доски, не зная куда деть руки, и молчал.
Лишь спустя некоторое время я понял, что этот мой провал был вызван не отсутствием знаний, а утратой уверенности в своих силах.
С еще большим ожесточением я принялся за высшую математику. Лактионов стал уделять мне еще больше внимания.
Мое упорство принесло свои плоды. Настал день, когда я получил четверку. Но еще больше, чем эта отметка, радовало меня то, что я поверил в свои силы, перестал бояться математики.
Лактионов радовался за меня не меньше, чем я сам.
- Ну, все. Теперь - так держать! - объявил он мне. - Но надо подумать и об отдыхе. Завтра пойдем кататься на коньках. Ты умеешь? У нас группа организована.
"Я справился с математикой. Отныне мне никакие трудности не страшны", - самонадеянно думал я. И окрыленный успехом весело кивнул товарищу:
- Пойдем. Обязательно пойдем.
На следующий день мы отправились на стадион.
- Вам какие? - любезно спросил меня пожилой, полный человек в очках и черной спортивной шапочке.
- Вон те, - я ткнул пальцем на коньки с красиво, изогнутыми носами.
- А, вы фигурист! Какой номер носите? Сорок второй?.. Пожалуйста.
Я надел коньки и заковылял к выходу из помещения.
Кто-то из курсантов разнес весть о том, что я отличный фигурист.
- Слушай, научи меня "ласточку" делать, - попросил меня кто-то из товарищей.
Я пробормотал в ответ что-то невразумительное. Довольно уверенно прошел через небольшой сугроб и очутился на ледяном поле.
Тотчас же мои ноги поехали в разные стороны, и я тяжело грохнулся на лед. Меня подняли на ноги.
- Случайность. Равновесие потерял, - объяснил я товарищам и попытался двинуться вперед. Вторично упав, я разбил себе нос.
Руководитель кружка довольно неприветливо спросил:
- Слушайте, вы когда-нибудь хоть смотрели, как люди катаются на коньках?!
- Никогда, - признался я.
Пришлось снять коньки и сдать их человеку в черной спортивной шапочке, пренебрежительно покосившемуся на мой разбитый нос, около которого я придерживал носовой платок.
Так успех в высшей математике привел меня к позорному провалу в конькобежном спорте. "Нет, уверенности в себе мало, надо еще иметь знания и навыки", - очень серьезно раздумывал я, возвращаясь со стадиона в училище.
Приближалась весна. Нам предстояла после завершения курса практика на борту "Комсомольца". Мы с нетерпением ожидали ее. Практика представлялась нам чем-то вроде загородной прогулки на свежем воздухе.
На борт учебного корабля "Комсомолец" мы прибыли с преподавателями, но здесь вошли в подчинение корабельного начальства.
Жизнь на корабле протекала строго и размеренно. Никаких поблажек нам не давали. Подъем был в шесть часов. Пятнадцать минут продолжалась зарядка. Мы проводили ее на верхней палубе. Далее следовала укладка коек. Койки были висячие, и искусством их вязки и укладки мы овладели не сразу. Боцману "Комсомольца" пришлось немало потрудиться, прежде чем мы научились справляться с этим в положенное время.
В восемь часов начинались занятия по изучению корабля. Мы группками разбредались по всем уголкам судна и учили названия частей корабля, их роль в плавании, способы устранения неполадок.
Единственным и любимейшим нашим развлечением были послеобеденные прогулки на шлюпках. Ходили мы на веслах, иногда же поднимали паруса.
Мне кажется, что эти прогулки и заставили нас по-новому, отдавая отчет в трудностях морской жизни, полюбить море и труд моряка. Разумеется, эта любовь не имела ничего общего с приверженностью к морской форме. Это была мужественная, сознательная привязанность к трудной и интересной профессии.
Как-то во время прогулки мы натянули парус. Ветер поднял зыбь. Он все усиливался. Пришлось взять паруса на рифы.
Ветер все крепчал. Пришлось совсем убрать паруса и снова взяться за весла,
"Комсомолец" поднял сигнал: "Всем шлюпкам возвратиться к кораблю!"
Грести было все труднее. Шлюпка прыгала по огромным волнам, то поднимаясь на гребень, то зарываясь носом в воду. Мы еще не овладели как следует греблей и то и дело топили весла. Курсант, назначенный старшиной, что-то взволнованно кричал, но никто его не слушал, все действовали вразброд.
Шлюпка совсем вышла из повиновения. Разбушевавшиеся волны и свирепый ветер, точно спичечную коробку, кидали ее из стороны в сторону.
Нам ничего не оставалось, как подать сигнал бедствия. Его тотчас же приняли на "Комсомольце", и к нам направился дежурный катер.
Одним из гребцов на нашей шлюпке был Видяев. Зарыв весло, он не сумел удержать его и, пытаясь поймать, свалился за борт. Мы все кинулись помогать ему и... опрокинули шлюпку.
Волны накрывали нас с головой. Все мы наглотались соленой воды и с трудом держались на поверхности.
Пока катер шел к нам, мы все едва не потонули. Матросам пришлось, точно мешки с крупой, одного за другим вытаскивать нас из непрогревшейся еще воды Финского залива. Нас доставили на судно и поместили в лазарет, где мы и провели под наблюдением врача всю ночь.
За утренним чаем нас ожидало новое испытание. Курсанты очень дружно принялись высмеивать нас. Трудно перечислить все насмешливые словечки и прозвища, которыми нас наградили.
Кончилось дело тем, что на всех нас были наложены взыскания. Мы получили по два наряда вне очереди, старшину же арестовали на трое суток.
Практика на "Комсомольце" научила нас шлюпочному делу и кораблевождению. Изучили мы также основы астрономии и навигации.
Вернулись в училище после месячного плавания мы уже умудренными некоторым, правда незначительным, опытом. Главное же - теперь мы отчетливо осознали - объем знаний и навыков, которыми нам предстояло овладеть в дальнейшем. Это помогло нам выработать в себе сознательное отношение к учебе, понимание того, что нам было необходимо, чтобы стать моряками.
Словом, незаметно для себя мы превращались в настоящих военных моряков.
После окончания теоретической части второго курса нам предстояло проходить учебную практику на легендарном крейсере "Аврора". Узнав об этом еще задолго до начала практики, мы перечитали много книг об "Авроре", узнали о ее действиях в Цусимском сражении, о том, как революционные матросы с помощью рабочих захватили корабль и как с него прозвучал исторический залп.
С волнением ступили мы на борт "Авроры".
Здесь нам предстояло пройти курс практической подготовки, усвоить навыки вахтенных сигнальщиков на рейде, при стоянках и в море, на ходу. Мы уже умели довольно бегло писать семафорными флажками, световыми приборами и другими средствами связи, а также читать сигналы. Однако в сигнальном деле была необходима длительная практика и постоянная тренировка.
С благодарностью вспоминаю я убеленного сединами капитана второго ранга Белоброва. Он учил нас тому, что невозможно было изучить по учебникам, его советы и рассказы серьезно помогли мне в дальнейшем. Особенно плодотворной для нас, курсантов, была вахта, которую мы несли в качестве помощников вахтенных офицеров при Белоброве. Он не подавлял инициативу курсантов и как-то очень ловко делал так, что допущенные при несении вахты ошибки тот час же становились понятными самому курсанту.
Увольняли на берег нас только по субботам я воскресеньям. Накануне выходного дня нас отпускали до двадцати четырех часов. В домах культуры и клубах вечера в то время заканчивались очень поздно, и нам приходилось уходить в самый разгар веселья.
Как-то в университете был организован бал с призами за лучшее исполнение мазурки. Присуждение приза, само собой разумеется, происходило в самом конце вечера.
Вначале я думал только поразить студентов своим искусством и уйти. Но на вечере у меня оказались очень серьезные соперники. В азарте я забыл все: и то, что я военный человек и обязан подчиняться дисциплине, и то, что я совершаю позорный поступок. Сказались, видимо, и моя молодость и упрямое желание победить соперников - студента-математика в роговых очках, с пышной шевелюрой и юриста, широкоплечего, веселого и очень красивого парня. Я получил первый приз - корзину с цветами. Его вручили мне миловидная девушка и улыбающийся студент с бантом распорядителя. Передав приз танцевавшей со мной студентке и боясь взглянуть на часы, я опрометью кинулся в училище.
Когда я ворвался в вестибюль, было без пяти два. Часовой у входа только уныло поглядел на меня, словно я шел на эшафот.
- Десять суток строгого ареста, - услышал я на следующее утро, когда весь наш курс был построен.
Я понимал, что поступил плохо, совершил проступок, наказание получил заслуженно, но тем более было досадно и обидно за себя. Отныне, как мне тогда казалось, я не смогу считать себя волевым человеком.
Наказанного курсанта перед тем, как посадить под арест, стригли под машинку и заставляли сдать ремень.
Парикмахером в училище работал армянин Апет Годошан. Он считал меня земляком, радовался всем моим успехам и искренне сочувствовал при неприятностях. Но теперь он встретил меня, как кровного врага. Его короткие черные усы злобно взъерошились.
- Садысь! - крикнул он, поднимая машинку. - Опозорил Кавказ, я так и думал...
Я тяжело опустился в кресло. Не прошло и минуты, как на моей голове появилась глубоко выстриженная полоса.
- Такой голове волосы не нужны. Такой голове ум нужен, а волосы совсем лишние... Тебя бы не стричь, а совсем побрить надо, - ехидничал Апет.
С голой, как тыква, головой, без ремня я поплелся на гауптвахту.
Было ясно, что комсомольская организация не пройдет мимо моего безобразного поступка. Так и оказалось.
Вскоре состоялось бюро. Лактионов предложил вынести мне строгий выговор с предупреждением. Начались споры. Кое-кто предлагал исключить меня из комсомола. Многие, особенно курсанты, увлекающиеся танцами, протестовали против строгого взыскания, считая, что я осознал вину и достаточно уже наказан. Мне объявили выговор. Курсанты нашего курса уже вышли из того незрелого для военных людей возраста, когда товарищи сочувствуют своему товарищу, совершившему серьезный проступок. Отношение коллектива ко мне было очень суровым. Я все время встречал осуждающие взгляды, слушал колкости и насмешки своих однокашников.
Жестокий урок не излечил меня от моего увлечения. Я много лет еще не мог равнодушно слушать веселые звуки мазурки. Но свою вину я глубоко осознал. С тех пор я ни разу не опоздал на службу.
После окончания теоретической части третьего курса мы снова проходили практику в том же хорошо знакомом нам Финском заливе.
Нас расписали по небольшим, но довольно быстроходным катерам.
Наша "флотилия", состоявшая более чем из двадцати катеров, маневрировала вблизи берега, но самому плаванию придавался характер дальнего морcкого похода. Никакой связи с берегом мы не мели, не могли даже отправить и получить почту, хотя берег был от нас временами на расстоянии не более нескольких кабельтовых.
*Мы начали учебу с простейших маневров. Курсанты поочередно становились рулевыми, штурманами, помощниками командира и, наконец, командирами корабля.
Через месяц все мы успешно сдали довольно сложный экзамен.
На этом практика не закончилась. Нас отправили на боевые подводные лодки Балтийского флота.
Меня, Видяева и Семенова определили на один и тот же подводный корабль.
Подводники встретили нас по-отечески ласково. Мы доложились командиру лодки, и он вместе с комиссаром долго беседовал с нами. Потом комиссар показал нам лодку.
С пирса на мостик мы перебрались довольно уверенно. Гораздо сложнее было перебраться с мостика в центральный пост. Входной люк показался нам чересчур узким. Даже как-то не верилось, что на судно нельзя войти иначе, чем через него.
Войдя в центральный пост, мы невольно остановились, пораженные видом множества механизмов и приборов. Нам показалось, что мы попали в какой-то склад, где все стены увешаны приборами, а на полу стоят машины.
- Изучить все это за человеческую жизнь невозможно, - с полной безнадежностью в голосе объявил Семенов.
- А ведь придется изучить, - хмуро возразил ему Видяев.
Почти такую же картину мы увидели в дизельном, электромоторном, батарейном и торпедном отсеках.
Разумеется, в училище мы изучали подводную лодку и имели некоторое представление о ее основных механизмах. Но здесь, в тесных отсеках, почти все показалось нам незнакомым, даже отдаленно не напоминающим то, что мы изучали.
Неожиданно раздались частые удары в колокол. "По местам стоять, со швартовов сниматься", - услышали мы приказание, передаваемое по переговорным трубам. Только потом мы узнали, что это обычная авральная тревога, означающая, что экипаж должен занять свои места.
- Будем отходить, - пояснил нам кто-то из подводников, заметив, очевидно, недоумение на наших лицах.
- Вышли из бухты, - услышали мы по переговорной трубе из центрального поста, - прошли боновое заграждение!
- Отчего же это двигателя не слышно? - удивился Видяев.
- Под электромоторами идем, - пояснил один из матросов.
Вслед за этим мы ощутили дробные толчки и услышали приглушенный рев.
- Вот и пустили дизели, или двигатели, как ты говоришь, - сообщил тот же матрос.
Через некоторое время нас вызвали в центральный пост.
- Ну, морские волки, как себя чувствуете? - спросил нас командир корабля, протирая ваткой окуляры перископа.
- Отлично, - ответил за всех нас Семенов. - Вот интересно будет, когда погрузимся.
- Погрузимся? - переспросил командир. - Мы, дорогие мои, уже давно под водой.
Тогда мы еще не знали, что наша судьба окажется навсегда связанной с подводным кораблем.
15 июня 1938 года я стал офицером Военно-Морского Флота.
День этот до мельчайших подробностей хранится в моей памяти...
Солнечное утро. Мы выстроились ровными шеренгами. На противоположной стороне двора - офицеры и преподаватели.
Они взволнованы почти так же, как и выпускники.