Торпеда вырвалась из аппарата и помчалась к цели. В ту же секунду я обнаружил свою непростительную ошибку. Оказалось, что я забывал переводить окуляр перископа на увеличение, измеряя расстояния до цели. Дальномер ери этом, конечно, показывал ложную дистанцию. В результате "Малютка" настолько приблизилась к атакуемой барже, что взрыв торпеды грозил ей почти в равной, мере с баржей.
Сообразив это, я схватился за рукоятку, с силой перевел ее на увеличение и невольно дрогнул, увидев только наглухо закрытые иллюминаторы баржи.
- Лево на борт! - успел я скомандовать. В тот же миг лодка вздрогнула.
Об опасности, угрожающей "Малютке", знал один я. Остальные считали, что все в порядке.
- Столкнулись с баржей, - тихо сказал я Косику, вытирая со лба рукавом холодный пот.
- Что вы?.. - вытаращил глаза Косик и беспомощно опустил руки, которыми он секунду назад мастерски жонглировал секундомером и расчетными приспособлениями.
Шли секунды: десять, двадцать, тридцать... А взрыва так и не последовало.
- Промах! - освободившись от мучительного ожидания катастрофы, сказал я.
- Надо полагать, - с досадой согласился Косик. Развернувшись на обратный курс, я приготовился было поднять перископ, как вдруг по переговорной трубе донесся голос гидроакустика старшины Бордок. Он предупреждал о приближении справа, с носовой части, катера. Лодка начала маневрировать на уклонение. Через минуту катер пронесся над нами. Шум его винтов на момент все заглушил. Люди от неожиданности пригнулись, со страхом поглядывая наверх. Все знали, что вслед за шумом винтов могли посыпаться глубинные бомбы.
Последующие действия врага не были похожи на то, что он нас преследует. Бордок все время докладывал о том, что катера удалились и маневрируют по одному и тому же направлению, не приближаясь и не удаляясь от нас.
Я осторожно поднял перископ и осмотрел горизонт. Катера, буксир и баржа сбились в кучу. Смысл подобного маневрирования понять было трудно. Но лучшей мишени для оставшейся в аппарате неизрасходованной торпеды нельзя было и желать.
- Полный ход! Право на борт! - немедленно скомандовал я. - : Торпедная атака!
Маневр требовал разворота на сто восемьдесят градусов. По переговорным трубам я в двух словах сообщил об обстановке над морем и о намерениях повторно атаковать фашистские суда.
Радоваться было нечему, однако мое настроение поднялось. Ободряло сознание того, что у противника, очевидно, не все в порядке, иначе он не "митинговал" бы в открытом море.
Однако пока мы маневрировали, фашистские катера разошлись. Они вместе с буксиром уходили на север. Баржи видно не было.
Я дал глянуть в перископ Косику. После короткого обмена мнениями нам стало ясно, что баржа затонула. Из-за незначительности дистанции торпеда, очевидно, не успела прийти в состояние готовности к взрыву, ударила, как обычная болванка, о борт баржи и пробила его.
- Зарезали тупым ножом, - определил Косик после раздумья.
Стало ясным и поведение фашистов. Очевидно, они не разобрались, отчего неожиданно затонула баржа, и не смогли помочь ей.
Обо всем этом я сообщил по отсекам и, объявив отбой боевой тревоги, передал благодарность торпедистам, электрикам и боцману.
Боцман "Малютки" Давлет Умерович Халиллев был хорошим специалистом, но отличался грубостью и упрямством. Эти качества иногда мешали ему в работе, особенно при взаимодействии с корабельным механиком Феодосией Цесевичем, который твердостью характера и силой воли не уступал на лодке никому. Плавучестью управлял обычно Цесевич. А боцман, стоя за горизонтальными рулями и несколько своеобразно представляя законы механики, считал возможным иногда настаивать на той или иной манипуляции с переменным балластом. Механика, невольно вынужденного отвлекаться от своего дела, это подчас приводило в ярость. И мне приходилось довольно часто вмешиваться в раздоры двух упрямцев. При атаке, однако, и боцман и механик действовали согласованно. Придя в жилой отсек, Терлецкий даже съязвил по этому поводу:
- Еще одна - две атаки - и механик не то что усмирит боцмана, а прямо усыновит.
После пережитых волнений я решил немного прилечь.
Придя в каюту, я упал на койку и тут же задремал.
Однако спать долго не пришлось. - Вахтенный офицер просит вас в рубку! - услышал я сквозь сон.
- По-моему, транспорт! - взволнованно доложил лейтенант Глоба, проворно уступая мне окуляр перископа.
Вахтенный не ошибся. Из-за горизонта показались мачты транспорта. Сыграв боевую тревогу, "Малютка" снова устремилась в атаку, готовя к выпуску последнюю торпеду, так и не выпущенную в первом бою.
Большой транспорт, водоизмещением не менее шести тысяч тонн, полным ходом шел вдоль берега на юг. Конвоя не было. Это казалось странным. Ни одно вражеское судно в этом районе не могло рассчитывать на безнаказанное плавание. Но фашисты испытывали затруднения с силами противолодочного охранения. И там, где это было хоть как-нибудь возможно, они вынуждены были идти на риск.
Транспорт явно рассчитывал проскочить опасный район, пользуясь сумерками и прижимаясь к берегу. Различить корабль в окуляре перископа в сумерках, да еще на фоне темного берега, было весьма трудно. .
Вообще сумерки - самое невыгодное время для подводников: недостаточно светло для надежного наблюдения в перископ и недостаточно темно для того, чтобы проводить поиск вражеских судов в надводном положении.
Сблизившись с транспортом в расчетную точку залпа, я скомандовал:
- Ап-па-раты, пли!
Прошло тридцать две секунды, прежде чем до слуха дошел взрыв торпеды.
Выждав момент, я поднял перископ, приспущенный после выпуска торпеды.
Транспорт стоял без хода, с креном на правый борт. Из трубы шел легкий дымок, смешанный с белым паром.
- Эх, еще бы одну! - вырвалось у меня.
- Не тонет? - оторопел Косик.
- Видимо, нет! Ранен... но не убит, а добивать нечем...
Оставалось наблюдать, что будет с ним дальше. Транспорт мог и утонуть, если бы поднялся шторм, но на море по-прежнему лежал штиль.
Постояв немного, транспорт словно очнулся, дал ход и, вычерчивая зигзаги, пошел вдоль берега. Развернувшись на параллельный курс, мы неотступно преследовали его. Противник значительно потерял скорость, и, следуя в подводном положении, мы легко удерживали необходимую дистанцию до него. Однако нам не удалось узнать до конца его судьбу: спустилась темнота.
Со стороны более светлой части горизонта мы обнаружили приближение нескольких морских охотников. Их, видимо, вызвал торпедированный транспорт. Охотники мчались полным ходом, оставляя за собой белые борозды.
Мы отвернули в сторону моря и, опустившись на большую глубину, начали отходить от района боевых действий. Я опустил перископ, спустился в центральный пост и закрыл за собой нижний рубочный люк.
Более сорока минут прошли мы курсом на восток, прежде чем услышали отдаленные взрывы глубинных бомб.
- Бомбят, - первый заговорил Косик, подняв глаза на меня. - Наверное, для острастки... далеко.
- Можно нас поздравить, - на смуглом лице Цесевича обозначилось что-то похожее на улыбку, - первые глубинки...
- Катера могут быстро приближаться! - вырвалось у Поедайло.
Я повернулся к матросу. Поедайло снова дрожал. Вероятно, он был близок к полной потере самообладания.
- Это как называется? - сурово спросил я.
- По-французски это называется труса-мандражэ, а по-русски не знаю, - хихикал в углу матрос Трапезников.
Он, видимо, думал, что я не услышу его бурчания.
- Нечаянно пошутил, товарищ командир, - не знал Трапезников, как оправдать свою неуместную болтовню.
- Опять дряблые нервы? - перешел я снова к Поедайло. - Как вам не стыдно!
Матрос ерзал на месте:
- Больше этого не будет. Поверьте...
Несколько глубинных бомб, видимо, были брошены только затем, чтобы отогнать нас от поврежденного транспорта. Преследования за нами мы не замечали. Пройдя еще около часа под водой, "Малютка" всплыла и, бесшумно рассекая морскую гладь, понеслась на восток, к родным берегам.
Появилась возможность в сравнительном спокойствии проанализировать наши действия в двух боевых соприкосновениях за день. Стоя на мостике "Малютки", я долго перебирал в памяти все пережитое за день. Подробно и критически взвешивая каждое свое действие, я с горечью обнаружил, как много промахов я допустил. "Ведь если бы не было так много самых элементарных ошибок, транспорт был бы утоплен, а лодка не подверглась позорной опасности от собственной торпеды", - раздумывал я и не находил себе никаких весомых оправданий.
- Товарищ командир, снизу докладывают: радиограмма передана, квитанция получена! - вывел меня из размышлений вахтенный офицер.
Перевалило уже за полночь, когда я, наконец, спустился в центральный пост и пошел в свою каюту. Но в отсеке меня повстречал матрос Свиридов. Он попросил разрешения показать только что выпущенный боевой листок.
Листок открывался большой карикатурой: "Малютка" изображалась в виде крокодила, проглатывающего баржу. Внутри крокодила были отсеки. В одном из них сидел трусливый Поедайло и, закатив глаза, молился изображению буйвола, по самые рога погруженного в воду у берега нашей протоки. Механик и боцман с самодовольными улыбками смотрели друг на друга. Впрочем, всех подробностей я даже не успел рассмотреть. Карикатура мне не понравилась.
- Пахнет бахвальством, товарищ комсорг, как вы считаете? - спросил я.
- Немножко есть, - нехотя согласился Свиридов, - зато смешная.
- По-моему, о Поедайло не стоит больше...
- Я думаю, стоит. Стоит, товарищ командир! - горячо перебил матрос. - Он такой болтун! Его ничем не проймешь. Разрешите, товарищ командир?
- Что разрешить? - не понял я.
- Пробрать его.
- Проберите, кто вам запрещает! Но имейте в виду, Поедайло сам очень сильно переживает, и... и надо знать меру во всем.
- Есть, товарищ командир! - у Свиридова заблестели глаза. - Карикатуру переделать?
- Хм... - задумался я. - Ладно, оставьте так. Жалко - много труда затрачено. Кто рисовал?
- Костя Тельный. Ему старшина Гудзь, правда, помогал... Учит любить труд, - усмехнувшись, пояснил комсорг.
Свиридов не успел уйти, как явился Каркоцкий, Он доложил о неправильном поведении части подводников. Особенно ему не понравился Гудзь, который излишне нервировал своих подчиненных.
- Надо бы пробрать как следует этого губернатора отсека, - закончил парторг.
- Поговорите с Цесевичём, - посоветовал я. - Умерить старшину, конечно, следует, но пусть это сделает сначала его непосредственный начальник. Если не поможет, пустим в ход тяжелую артиллерию общественности.
Разговор коснулся и матроса Поедайло. Каркоцкий считал, что "Малютку", как подводную лодку, одержавшую первую боевую победу, в базе будут встречать очень почетно. И люди, склонные к зазнайству, могут не в меру распоясаться. К таким людям старшина относил Поедайло.
- Раз он трус, то, конечно, зазнайка и пьяница, - утверждал парторг.
- Ну, у нас он еще не напивался.
- У нас он еще ни разу не увольнялся вообще... - Если напьется, посадим под арест на всю катушку.
Каркоцкий был прав: в базе нас встретили с большими почестями. Несмотря на ранний час, подводники всего соединения выстроились на палубах кораблей. На мачтах развевались разноцветные флаги, приветствовавшие наше возвращение из боевого похода.
Нос лодки подошел к плавбазе. Я побежал по трапу на палубу корабля, где стоял комдив.
- Товарищ капитан второго ранга, подводная лодка "Малютка" вернулась из боевого похода. Уничтожена фашистская баржа с грузом и поврежден транспорт. Механизмы лодки исправны, личный состав здоров! - взволнованно доложил я Льву Петровичу.
Лев Петрович принял рапорт. При этом он смотрел на меня, как смотрит отец на сына, выдержавшего трудный экзамен.
За официальной частью последовали дружеские поздравления и пожелания. На "Малютку" пришло так много людей, что, казалось, и одна десятая их не войдет в тесные отсеки подводной лодки.
Однако не только радости и торжества ждали нас в базе. Пока мы были в походе, на сухопутных фронтах события развернулись с большой быстротой и очень неудачно для нашей армии и флота. Последние известия в море мы не слушали.
Комиссар дивизиона подробно рассказал нашему экипажу о последних событиях. Только непоколебимая вера в правоту нашего дела, во всемогущество нашей великой партии поддержали нас при известии о новых оставленных нами городах и селах.
Шли самые тяжелые дни Великой Отечественной войны. Опьяненные временными удачами, немецко-фашистские войска рвались вперед.
Пал героически сражавшийся в течение восьми месяцев с превосходящими силами врага Севастополь. Гитлеровские полчища устремились на Кавказ: заняли Апшеронскую, Грозный и подошли к Моздоку. Началась ожесточенная битва на подступах к Сталинграду; в жестокой, бесчеловечной осаде держался Ленинград, поражая все человечество своим мужеством и героизмом,
Над Родиной нависла грозная опасность.
Экипаж "Малютки" и не помышлял об отдыхе. С самого утра следующего же дня началась подготовка к новому походу. После утреннего доклада командиру дивизиона я возвратился на лодку. Работы на корабле были в самом разгаре: проверялись и испытывались механизмы и боевая техника, устранялись мелкие неисправности, перебирались и чистились машины и приборы.
- Товарищ командир, матрос Поедайло вернулся с берега с фонарем и большой шишкой на голове, - доложил мне механик, как только я поднялся на мостик.
- Что за фонарь и шишка? - недоуменно переспросил я.
- Синяк под глазом, и опухоль на голове... Наверное, от воздействия палки или какого-нибудь другого твердого предмета первой необходимости при обороне, - обстоятельно доложил Цесевич.
- Синяк большой? - задал я первый пришедший в голову вопрос.
- Глаза не видно, затек...
- А как он объясняет?
- Говорит: упал... Но врет, конечно...
- Передайте, чтобы во время перерыва вызвали ко мне! - прервал я Цесевича.
- Перерыва в работе никто не желает. Может быть, сейчас вызвать?
- Надо, чтобы на корабле соблюдался порядок. Перерывы должны быть перерывами, а работа работой!
В те суровые дни люди работали, забывая даже о минимальном отдыхе, совершенно необходимом для восстановления сил. И, чтобы не допустить изнеможения подводников, мы заставляли их отдыхать.
- Товарищ командир, разрешите! - как всегда, бесцеремонно вмешался в наш разговор с Цесевичем боцман Халиллев. - Каким сроком можно располагать для ремонта?
- Ремонта не будет, - строго заметил я. - Надо проверить состояние боевых механизмов и устранить неисправности. А ремонт мы закончили еще перед выходом в море...
- Простите, товарищ командир, - Халиллев понял мое возмущение, - я не точно... сказал.
- Боцман, вы неисправимы, как двугорбый верблюд... - начал было Цесевич, но, встретив мой взгляд, умолк, умышленно глубоко вздохнув при этом.
На мостик поднялся возвратившийся с плавбазы Косик. Он поразил меня своим озабоченным, мрачным видом.
- Все он! - пояснил Косик. - Поедайло...
Мы с механиком переглянулись. То, что рассказал Косик, было для нас неожиданностью. Помощник шел от комиссара дивизиона. У него он застал старика украинца Григоренко, эвакуированного в начале войны на Кавказ.
- Це ж холира, а не матрос! Це злыдень! - возмущался старый украинец.
Поедайло был уволен на вечер. И едва он ступил на берег, как сумел где-то напиться. А напившись, вспомнил о победах своей лодки и решил, что теперь ему море по колено.
У старика была молодая и красивая дочка, на которую безуспешно заглядывался не один подводник дивизиона. Поедайло решил посвататься к ней и, ввалившись в дом, довел старика до того, что тот вырвал из ограды жердь и стукнул обнаглевшего матроса.
Поедайло тотчас же отрезвел и пригрозил старику, что добьется выселения его вместе с дочерью. Старик еще раз успел угостить жердью Поедайло. Тот, разбив на прощание оконное стекло, бежал. Старик же, не мешкая, пошел к комиссару.
Пока Косик рассказывал мне эту историю, к лодке подошел сам Григорецко.
Я пригласил старика на корабль и при нем подверг Поедайло суровому допросу.
Матрос ничего путного не мог сказать в свое оправдание.
- Двенадцать суток ареста. - Я до предела использовал свою командирскую власть.
Но тут, к моему великому удивлению, Григоренко вступился за провинившегося матроса.
- Вы сами побачьте, як я его разукрасив, - показал он рукой на шишку и затекший синевой глаз. - Я ж его тим дрючком бив. Подумав, не выживе. А вин крепкий. Такой башкой можно сваи забивать або коней куваты.
Старик дорогой выяснил, что Поедайло в самом деле участвовал в боевых походах лодки, и за это был готов все простить ему.
- Цего урока ему хватит на все життя, - показал он на конец сломанного дрючка, захваченного им с собой.
Чтобы окончательно успокоить старого хлебороба, я поручил боцману провести его по кораблю и показать боевую технику.
Уходя с корабля, Григоренко долго уверял меня, что если бы его Оксана согласилась, он бы охотно разрешил ей выйти замуж за подводника.
В обеденный перерыв я приказал построить на пирсе весь личный состав "Малютки". Перед строем на общее обозрение был выставлен Поедайло. Я подробно рассказал подводникам о проступке матроса и причине прихода на корабль старика Григоренко.
- Вы видите, что Поедайло, - говорил я подводникам, - не только позорит нас, он мешает нам. Я призываю весь наш боевой коллектив помочь командованию перевоспитать матроса. Без активной помощи всего коллектива, прямо говорю, мы не сможем с ним оправиться. Придется его отправить в штрафную роту. Но это же позор для всей лодки! Я считаю, что наш коллектив настолько сплочен, что мы можем и должны обойтись без штрафной роты.
Расстроенные разошлись подводники. Я знал, что все они переутомлены, загружены своими делами, но другого выхода не было.
Бледные лица
После ночной вахты я выпил залпом стакан крепкого чаю и растянулся на койке.
- Командир тоже подолгу может не спать. Со вчерашнего дня на мостике, только вернулся, - услышал я приглушенный голос трюмного машиниста матроса Трапезникова.
Война выработала своеобразные рефлексы. Несмотря на усталость, сквозь сон я почти всегда слышал все, о чем говорилось вблизи меня.
- Да-а, тебе этого не понять, - насмешливо возразил боцман. - Ты бы уснул, хоть тут бы фашисты свадьбу играй.
- Я на вахте и не зеваю никогда, не то чтобы спать.
- Ишь, чего захотел - зевать на вахте! - продолжал боцман. - Тоже мне орел-подводник! Вахта всего несколько часов...
- Ну и что ж? - отозвался Трапезников. - Собрание еще короче, а спят некоторые и... даже со свистом.
Намек был на Халиллева. Злые языки говорили, что на собрании отличников на береговой базе он якобы уснул. Его кто-то даже прозвал за это "отличный храпун-подводник". Факт этот Халиллев категорически отрицал, II Трапезников не упустил случая дружески посмеяться над строгим начальником.
- Болтаешь много, - живо огрызнулся Халиллев. - Неужели ты не понимаешь, что вахта не собрание? И вообще, сколько можно болтать об этой ерунде!