Чехов без глянца - Павел Фокин 23 стр.

В Забайкалье нам сказали, что пароход из Сретен- ска отплывает через пять дней и что мы сможем попасть на него только скача туда непрерывно дни и ночи.

Нас это не испугало, и мы помчались в путь. Счас­тье благоприятствовало нам. Сухая, каменная доро- Iа была гладка, как паркет. На станциях мы находи­ли уже готовые тройки, а ямщики, поощряемые хо­рошими чаевыми, везли нас точно на свадьбу. <...> Мы примчались к Сретенской пристани, когда по­дан был уже третий гудок. Молодцы матросы под­хватили наш багаж, перекинули на палубу и подня­ли сходни. По их крику: "Готово!" пароход зашу­мел колесами и начал отделяться от пристани. - Ну, слава Богу, - вздохнул Чехов, размазывая по своему потному лицу густой слой пыли и стано­вясь похожим на зебру.

Антон Павлович Чехов. Ил письма семье. Шилка, па­роход "Ермак", 2о июня 1890 г.: Наконец-таки я могу снять тяжелые, грязные сацо- ги, потертые штаны и лоснящуюся от пыли и пота синюю рубаху, могу умыться и одеться по-человечес­ки. Я уж не в тарантасе сшку, а в каюте I класса амур­ского парохода "Ермак". Перемена такая произош­ла десятью днями раньше и вот по какой причине. Я писал Вам из Лиственичной, что к байкальскому пароходу я опоздал, что придется ехать через Бай­кал не во вторник, а в пятницу и что успею я поэто­му к амурскому пароходу только 30 июня. Но судьба капризна и часто устраивает фокусы, каких не ждешь. В четверг утром я пошел прогуляться по бе­регу Байкала; вижу - у одного из двух пароходишек дымится труба. Спрашиваю, куда идет пароход? Го­ворят. "за море", в Клюево; какой-то купец нанял, чтобы перевезти на тот берег свой обоз. Нам нужно 290 тоже "за море" и на станцию Боярскую. Спрайт- ваю: сколько верст от Клюева до Боярской? Отвеча­ют: 27. Бегу к спутникам и прошу их рискнуть по­ехать в Клюево. 1оворю "рискнуть", потому что по­ехав в Клюево, где нет ничего, кроме пристани и из­бушки сторожа, мы рисковали не найти лошадей, засидеться в Клюеве и опоздать к иятницкому паро­ходу, что для нас было бы пуще Игоревой смерти, так как пришлось бы ждать до вторника. Спутники согласились. Забрали мы свои пожитки, веселыми ногами зашагали к пароходу и тотчас же в буфет: ра­ди Создателя супу! Полцарства за тарелку супу! Бу- фетик ирепоганенький, выстроенный по системе тесных ватерклозетов, но повар Григорий Иваныч, бывший воронежский дворовый, оказался на высо­те своего призвания. Он накормил нас превосход­но. Пог ода была тихая, солнечная. Вода на Байкале бирюзовая, прозрачнее, чем в Черном море. Гово­рят. что на глубоких местах дно за версту видно; да и сам я видел такие глубины со скалами и горами, утонувшими в бирюзе, что мороз драл по коже. Прогулка по Байкалу вышла чудная, во веки веков не забуду. Только вот что было нехорошо: ехали мы в III классе, а вся палуба была занята обозными ло­шадями, которые неистовствовали как бешеные. Эти лошади придавали поездке моей особый коло­рит казалось, что я еду на разбойничьем пароходе. В Клюеве сторож взялся довезти наш багаж до стан­ции; он ехал, а мы шли позади телеги пешком по живописнейшему берегу. Скотина Левитан, что не поехал со мной. Дорога лесная: направо лес, иду­щий на гору, налево лес, спускающийся вниз к Бай­калу. Какие овраги, какие скалы! Тон у Байкала неж­ный, теплый. Было, кстати сказать, очень тепло. Пройдя 8 верст, дошли мы до Мыска не кой станции, где кяхтинский чиновник, проезжий, угостил нас превосходным чаем и где нам дали лошадей до Бо­ярской. Игак, вместо пятницы мы уехали в четверг;

мало того, мы на целые сутки вперед ушли от поч­ты, которая забирает обыкновенно на станциях всех лошадей. С/гали мы гнать в хвост и гриву, питая слабую надежду, что к 20 попадем в Сретенск. <...> О сне и об обедах, конечно, некогда было и думать. Скачешь, меняешь на станциях лошадей и думаешь только о том, что на следующей станции могут не дать лошадей и задержат на 5-6 часов. Делали в сут­ки 200 верст - больше летом нельзя сделать. Обалде­ли. Жарища к тому же страшенная, а ночью холод, так что нужно было мне сверх суконного пальто на­девать кожаное; одну ночь ехал даже в полушубке. Ну-с, ехали, ехали и сегодня утром прибыли в Сре­тенск, ровно за час до о тхода парохода, заплативши ямщикам на двух последних станциях по рублю на чай. <...>

Плыву по Шилке, которая у Покровской станицы, слившись с Аргунью, переходит в Амур. Река - не шире Пела, даже уже. Берега каменистые: утесы да леса. Совсем дичь. Лавируем, чтобы не сесть на мель или не хлопнуться задом о берег. У порогов парохо­ды и баржи часто хлопаются. Душно. Сейчас оста­навливались у Усть-Кары, где высадили человек 5-6 каторжных. Тут прииски и каторжная тюрьма. Вчера был в Нерчинске. Городок не ахти, но жить можно.

Пароход будет ночевать в ГЪрбице. Ночи здесь ту­манные. опасно пльпъ. В 1орбице опущу это письмо. Еду я в I классе, потому что спутники мои едут во II. Ушел от них. Вместе ехали (трое в одном таран­тасе), вместе спали и надоели друт другу, особенно они мне. <...>

Перерыв. Ходил к своим поручикам пить чай. Оба они выспались и в благодушном настроении... Один из них, поручик Шмидт (фамилия, противная для моего уха), пехота, высокий, сытый, горластый кур- 292 ляндец, большой хвастун и Хлестаков, поющий из

всех опер, но имеющий слуха меньше, чем коп­ченая селедка, человек несчастный, промотавший прогонные деньги, знающий Мицкевича наизусть, невоспитанный, откровенный не в меру и болтли­вый до тошноты.

Иваи Яковлевич Шмидт:

На другое утро, встретясь с Чеховым на палубе, я почти не узнал его. Свежий и бодрый, он одет был в щегольскую коричневую пижаму с шелковыми отворотами и обшлагами.

К завтраку он вышел в элегантном костюме из бе­лой фланели и в модном сиреневом галстуке. К обе­ду - в смокинге.

На следующий день новая трансформация. Эти кокетливые переодевания объяснялись присут­ствием на пароходе группы молоденьких барышень, только что окончивших Иркутский институт. Они ехали иод присмотром матери одной из них, стро­гой и тонкой дамы. Имя Чехова сейчас же открыло доступ к ее сердцу, и с этого времени на пароходе стало шумно и весело.

Антон Павлович Чехов. Из письма семье. Амур под По­кровской, 21 июня 1890 г.:

Налетели на камень, сделали пробоину и теперь починяемся. Сидим на мели и качаем воду. Налево русский берег, направо китайский. Если бы я те­перь вернулся домой, то имел бы право хвастать: "В Китае я не был, но видел его в 3-х саженях от себя". В Покровской будем ночевать. Учиним экс­курсию.

Если бы я был миллионером, то непременно имел бы на Амуре свой пароход. Хороший, любопыт­ный край. <...> На китайском берегу сторожевой пост: избушка, на берегу навалены мешки с му­кой, оборванные китайцы таскают их на носилках

в избушку. А за постом густой, бесконечный лес. Будьте здоровы.

С нами едут из Иркутска институтки - лица рус­ские, но некрасивые.

Иван Яковлевич Шмидт:

Особенно памятным для пассажиров был тот вечер, когда молодой писатель сам прочел несколько сво­их маленьких рассказов. В этот день он окончатель­но вскружи.'! голову стройной и хорошенькой Ф. Их взаимная симпатия оказалась на пароходе секретом Полишинеля.

Я позволил себе однажды шутя сказать Чехову, что было бы совсем небанально с его стороны, от­правляясь на Сахалин, чтобы изучить быт катор­жан, наложить по дороге на себя узы Гименея.

- Не могу, - ответил он, - у меня в Москве уже есть невеста.

Затем, помолчав немного, он странным голосом, точно думал вслух, добавил:

- Только вряд ли я буду с нею счастлив, она слиш­ком красива...

I

|

Антон Павлович Чехов.Из письма семье. От Покров­ской до Благовещенска, 23-26 июня 1890 г.: Я писал уже вам, что мы сидим на мели. У Усть- Стрелки, где Шилка сливается с Аргунью (зри кар­ту), пароход, сидящий в воде 2 У2 фута, налетел на камень, сделал несколько пробоин и, набрав в грюм воды, сел на дно. Стали выкачивать воду и класть латки; голый матрос лезет в трюм, стоит по шею в воде и нащупывает пятками дыры; всякую дыру покрывают извнутри сукном, вымазанным в сале, кладут сверху доску и ставят на последней подпорку, которая, подобно колонне, упирается в потолок. - вот и починка. Выкачивали с 5 часов вечера до но 294 чи, но вода все не убывала; пришлось отложить ра­боту до утра. Утром нашли еще несколько новых пробоин и опять стали латать и качать. Ма тросы ка­чают, а мы, публика, гуляем по палубам, судачим, едим, пьем, спим; капитан и его помощник делают то же, что и публика, и не спешат. Направо китай­ский берег, налево станица Покровская с амурски­ми казаками: хочешь - сиди в России, хочешь - по­езжай в Китай, запрету нет. Днем жара невыноси­мая. так что приходится надевать шелковую рубаху. Обедать дают в 12 часов, ужинать в 7 ч. вечера. На беду к станице подходит встречный пароход "Вест­ник" с массою публики. "Вестнику" тоже нельзя ид­ти дальше, и оба парохода сидят сиднем. На "Вест нике" военный оркестр. В результате целое торже­ство. Вчера весь день у нас на палубе играла музыка, развлекавшая капитана и матросов и, стало быть, мешавшая починять пароход. Женская половина пассажирства совсем повеселела: музыка, офицеры, моряки... ах! Особенно рады институтки. Вечером вчера гуляли по станице, где играла по найму каза­ков все та же музыка. Сегодня продолжаем почи­няться. Обещает капитан, что пойдем после обеда, но обещает лениво, глядя куда-то в сторону, - оче­видно, врет. Не спешим. Когда я спросил одного пассажира, когда же мы, наконец, пойдем дальше, то он спросил: - А разве вам здесь плохо?

И то правда. Почему не стоять, коли не скучно? Ка­питан, его помощник и агент - верх любезнос­ти. Китайцы, сидящие в III классе, добродушны и смешны. Вчера один китаец сидел на палубе и пел дискантом что-то очень грустное; в это время про­филь у него был смешнее всяких карикатур. Все гля­дели на него и смеялись, а он - ноль внимания. По­пел дискантом и стал петь тенором: боже, что за го­лос! Это овечье или телячье блеянье. Китайцы напоминают мне добрых, ручных животных. Косы 295

у них черные, длинные, как у Натальи Михайлов­ны. Кстати о ручных животных; в уборной живет ручная лисица-щенок. Умываешься, а она сидит и смотрит. Если долго не видит людей, то начинает скулить.

Какие странные разговоры! Только и говорят о зо­лоте, о приисках, о Добровольном флоте, об Япо­нии. В Покровской всякий мужик и даже поп добы­вают золото. Этим же занимаются и поселенцы, которые богатеют здесь так же быстро, как и бед­неют. Есть чуйки, которые не пьют ничего, кроме шампанского, и в кабак ходят не иначе, как только по кумачу, который расстилается от избы вплоть до кабака. <...>

Амур чрезвычайно интересный край. До чертиков оригинален. Жизнь тут кипит такая, о какой в Евро­пе и понятия не имеют. Она, т. е. эта жизнь, напоми­нает мне рассказы из американской жизни. Берега до такой степени дики, оригинальны и роскошны, что хочется навеки остаться тут жить. Последние строчки пишу уж 25 июня. Пароход дрожит и меша­ет писать. Опять плывем. Проплыл я уже по Амуру looo верст и видел миллион роскошнейших пейза­жей; голова кружится от восторга. Видел я такой утес, что если бы у подножия его Гундасова вздума­ла окисляться, то она бы умерла от удовольствия, и если бы мы с Софьей Петровной Кувшинниковои во главе устроили здесь пикник, то могли бы сказать друт другу: умри, Денис, лучше не напишешь. Удиви­тельная природа. А как жарко! Какие теплые ночи! Утром бывает туман, но теплый. Я осматриваю берега в бинокль и вижу чертову пропасть уток, гусей, гагар, цапель и всяких бес­тий с длинными носами. Вот бы где дачу нанять! Вчера в местечке Рейнове пригласил меня к боль­ной жене некий золотопромышленник. Когда я уходил от него, он сунул мне в руку пачку ассигна­ций. Мне стало стыдно, я начат отказываться и су­нул деньги назад, говоря, что я сам очень богат раз­говаривали долго, убеждая друг друга, и все-таки в конце концов у меня в руке осталось 15 рублей. Вчера же в моей каюте обедал золотопромышлен­ник с лицом Пети Полеваева; за обедом он вместо воды пил шампанское и угощал им нас. Деревни здесь такие же. как на Дону; разница есть в постройках, но неважная. Жители не исполня­ют постов и едят мясо даже в Страстную неделю; девки курят папиросы, а старухи трубки - это так принято. Странно бывает видеть мужичек с папи­росами. А какой либерализм! Ах, какой либера­лизм!

На пароходе воздух накаляется докрасна от разгово­ров. Здесь не боят ся говорить громко. Арестовывать здесь некому и ссылать некуда, либеральничай сколь­ко влезет. Народ все больше независимый, самостоя­тельный и с логикой. Если случается какое-нибудь не­доразумение в Усть-Каре, где работают каторжные (между ними много политических, которые не рабо­тают), то возмущается весь Амур. Доносы не приня­ты. Бежавший политический свободно может про­ехать на пароходе до океана, не боясь, что его выдаст капитан.

Это объясняется отчасти и полным равнодушием ко всему, что творится в России. Каждый говорит: какое мне дело?

Иван Яковлевич Шмидт:

Неторопливо скользя по широкой глади Амура, среди живописных берегов этой могущественной реки, пароход бросил якорь у Зейской пристани. Здесь Чехова, как врача, пригласили к больному- золотопромышленнику. Возвратясь на пароход и вынув из бумажника за угол полученную им сто­рублевую бумажку, он пошутил: "Если так пойдет и дальше, то скоро мои гонорары превзойдут За- харьинские!"

Антон Павлович Чехов. Из письма А. С. Суворину. Благовещенск, г у июня 1890 г.:

В голове у меня все перепуталось и обратилось в порошок; и немудрено, Ваше превосходительст­во! Проплыл я по .Амуру больше тысячи верст и ви­дел миллионы пейзажей, а ведь до Амура были Бай­кал, Забайкалье... Право, столько видел богатства и столько получил наслаждений, что и помереть те­перь не страшно. Люди на Амуре оригинальные, жизнь интересная, не похожая на нашу. Только и разговора, что о золоте. Золото, золото и больше ничего. У меня глупое настроение, писать не хочет­ся, и пишу я коротко, по-свински. <...> Я в Амур влюблен; охотно бы пожил на нем года два. И красиво, и просторно, и свободно, и тепло. Швейцария и Франция никогда не знали такой сво­боды. Последний ссыльный дышит на Амуре легче, чем самый первый генерал в России. <."> Китайцы начинают встречаться с Иркутска, а здесь их больше, чем мух. Это добродушнейший народ. <...>

С Благовещенска начинаются японцы, или, вернее, японки. Это маленькие брюнетки с большой мудре­ной прической, с красивым туловищем и, как мне показалось, с короткими бедрами. Одеваются кра­сиво. В языке их преобладает звук "тц". <...> Когда я одного китайца позвал в буфет, чтобы уго­стить его водкой, то он, прежде чем выпить, про­тягивал рюмку мне, буфетчику, лакеям и говорил: кусай! Это китайские церемонии. Пил он не сразу, как мы, а глоточками, закусывая после каждого глотка, и йотом, чтобы поблагодарить меня, дал мие несколько китайских монет. Ужасно вежли­вый народ. Одеваются бедно, но красиво, едят вкусно, с церемониями.

Китайцы возьмут у нас Амур - это несомненно. Gx- ми они не возьмут, но им отдадут его другие, напри­мер, англичане, которые в Китае губернаторствуют и крепости строят. По Амуру живет очень насмеш­ливый народ; все смеются, что Россия хлопочет о Болгарии, которая гроша медного не стоит, и со­всем забыла об Амуре. Нерасчетливо и неумно.

Антон Павлович Чехов. Из письма семье. Под Хабаров- кой, пароход "Муравьев", 29 июня 1890 г.: В каюте летают метеоры - это светящиеся жучки, похожие на электрические искры. Днем через Амур переплывают дикие козы. Мухи тут громадные. Со мною в одной каюте едет китаец Сон-Люли, кото­рый непрерывно рассказывает мне о том, как у них в Китае за всякий пустяк "голова долой". Вчера на­трескался опиума и всю ночь бредил и мешал мне спать. 27-го я гулял по ки тайскому городу Айгуну. Мало-помалу вступаю я в фантастический мир.

На Сахалине

Антон Павлович Чехов. Из письма Л. Ф. Кони, Пе­тербург, 26 января 1891 г.:

Мое короткое сахалинское прошлое представляется мне таким громадным, что когда я хочу говорить о нем, то не знаю, с чего начать, и мне всякий раз ка­жется, что я говорю не то, что нужно.

Антон Павлович Чехов. Из книги "Остров Сахалин": Сахалин лежит в Охотском море, загораживая собою от океана почли тысячу верст восточною берега Сиби­ри и вход в устье Амура. Он имеет форму, удлиненную с севера на юг, и фигурою, по мнению одного из авто­ров, напоминает стерлядь. Географическое положение его определяется так: от 45 54' до 54° 53' с. ш. и от 141 40' до 144* 53' в. д. Северная часть Сахалина, через которую проходит линия вечно промерзлой почвы, по своему положению соответствует Рязанской ryfkep- нии>, а южная - Крыму. Длина острова 900 верст, наи­большая его ширина равняется 125, и наименьшая 25 верстам. Он вдвое больше Греции и в полтора раза больше Дании.

Михаил Павлович Чехов:

Антон добрался 11 июля до Сахалина, прожил на 3<х> нем более трех месяцев, прошел его весь с севера

на юг, первый из частных лиц сделал там всеоб­щую перепись населения, разговаривал с каждым из 1 о тысяч каторжных и изучил каторгу до мель­чайших подробностей. Проехал он на колесах свыше четырех тысяч верст, целые два месяца при самых неблагоприятных условиях.

Антон Павлович Чехов. Из книги "Остров Сахалин": Когда в девятом часу бросали якорь, на берегу в пя­ти местах большими кострами горела сахалинская тайга. Сквозь потемки и дым, стлавшийся по морю, я не видел пристани и построек и мог только разгля­деть тусклые постовые огоньки, из которых два были красные. Страшная картина, грубо скроенная из потемок, силуэтов гор, дыма, пламени и огнен­ных искр, казалась фантастическою. Палевом пла­не горят чудовищные костры, выше них - горы, из- за гор поднимается высоко к небу багровое зарево от дальних пожаров; похоже, как будто горит весь Сахалин. Вправо темною тяжелою массой выдается в море мыс Жонкьер, похожий на крымский Аю- Даг; на вершине его ярко светится маяк, а внизу, в воде, между нами и берегом стоят три остроконеч­ных рифа - "Три брата". И все в дыму, как в аду. <...> Возле пристани по берегу, по-видимому без дела" бродило с полсотни каторжных: одни в хала тах, дру­гие в куртках или пиджаках из серого сукна. При мо­ем появлении вся полсопгня сняла шапки - такой че­сти до сих пор, вероятно, не удостоивался еще ни один литератор.

Алексей Степанович Фельдман, чиновник:

Живо помню мою первую встречу с Чеховым. <...> Выло серенькое, осеннее холодное утро. Возвра­щаясь из тюрьмы, я встретил нашего тюремного доктора, шедшего с каким-то незнакомым мне мо­лодым человеком.

- А мы только что были у вас! - еще издали крик пул мне доктор. - Вот рекомендую: Чехов, Антоь Павлович. Приехал ревизовать вашу тюрьму. Доктор весело захохотал, а Чехов, протягивав мне руку, смущенно бормотал:

- Уж и ревизовать!..