Чехов без глянца - Павел Фокин 28 стр.

Игнатий Николаевич Потапенко:

Антон Павлович, не будучи москвичом по рожде­нию и проведя детство и гимназические годы в Та­ганроге, среди смешанного населения огорожанен- ных хохлов, и обруселых греков, и других южных национальностей, в Москве за время студенчества и нескольких лег самостоятельной жизни, конеч­но. не мог сделаться москвичом и никогда не был им по существу. <...>

Но все же и на нем лежал "московский отпечаток"; по необходимости он свой внешний обиход жизни должен был приспособить к Москве, вести знаком­ства и дела с московскими людьми и, живя с мос­ковскими, "по-московски выть".<...> Из приемлемых для Чехова журналов в Москве была только одна "Русская мысль". Из стоявшего во главе ее триумвирата - Голыдев, Лавров и Реме зов - литератором в полном смысле этого слова был только один В. А. Гольцев. Был еще журнал Куманина "Артист", к котором)' Антон Павлович относился сочувственно. - кра­сивое издание с широким размахом. Но это был журнал, почти исключительно посвященный ин­тересам театра.

Из газет Чехов мог тогда принимать в расчет толь­ко "Русские ведомости", в которых работали глав­ным образом московские профессорские круги, собственно же литераторы, статьи которых от времени до времени гам появлялись, были петер­буржцы. Беллетристика же как в "Русской мысли", 351

так и в "Русских ведомостях" принадлежала почти вся сплошь петербургским литераторам. Постоян­но живущих в Москве беллетристов почти не было.

Что же касается мелкой прессы и разных юморис­тических еженедельников, то это был тот мир, в котором А. П. невольно вращался в самом начале своей литературной деятельности, - мир, не оста­вивший в нем приятных воспоминаний, и там ему теперь, конечно, нечего было делать. Знакомства в Москве у него были обширные, но в огромном большинстве обывательские. Мне сей­час даже трудно вспомнить, кто жил тогда в Москве из заправских литераторов: кроме Вл. И. Немирови­ча-Данченко и князя А. И. Сумбатова, которые оба больше клонились к театру, и тех, кого я уже упомя­нул, а также журналистов, работавших в "Русских ве­домостях", я никого не припоминаю. I I. Д. Боборы- кин проживал по нескольку месяцев в Москве, одно время жил Г. А. Мачтет.

Татьяна Львовна Щепкина-Куперник:

Когда он наезжал в Москву, он останавливался все­гда в "Большой Московской" гостинице, напротив Иверской, где у него был свой излюбленный номер. С быстротой беспроволочного телеграфа по Моск­ве распространялась весть: "А. П. приехал!", и доро­гого гостя начинали чествовать. Чествовали его так усиленно, что он сам себя прозвал "Авеланом", - это был морской министр, которого ввиду франко русских симпатий беспрерывно чествовали то в Рос­сии, то во Франции. И вот, когда приезжал "Авелан", начинались так называемые "общие плавания", как он прозвал наши встречи: он вообще был неисто щим на шутливые прозвища и названия. Передо мной - голубая записочка, написанная его тонким, 352 насмешливым почерком:

"...Наконец волны выбросили безумца на берег"... (несколько строк многоточия) "...И простирал ру­ки к двум белым чайкам..."

Это не отрывок из таинственного романа: это - просто записка, означавшая, что приехал А. II. и хочет видеть нас - мою приятельницу молодую ар­тистку Л. Б. Яворскую и меня. Следовали завтраки в редакции "Артиста" у Куманина, чаи в редакции "Русских ведомостей" у общего друга "дедушки- Саблина", съемки у Трунова... К этому периоду от­носится фотография, на которой мы сняты втро­ем: Яворская, Чехов и я. К Трунову повез нас Кума- нин, снимавший нас для "Артиста". Снимались мы все вместе и порознь, наконец решено было на па­мять сняться втроем. Мы долго усаживались, хохо­тали, и когда фотограф сказал "смотрите в аппа­рат", - А. П. отвернулся и сделал каменное лицо, а мы все не могли успокоиться, смеясь, пристава­ли к нему с чем-то - и в результате получилась та­кая карточка, что Чехов ее окрестил "Искушение св. Антония".

Игнатий Николаевич Потапенко:

Признаюсь, всякий его приезд был для меня пра­здником, да и не для меня только, а и для всех чле­нов небольшого кружка.

Сейчас же об этом посылались известия в "Рус­ские ведомости" Михаилу Алексеевичу Саблину, который почел бы за обиду, если бы узнал об этом не первый. Соиздатель "Русских ведомостей", по­чтенного возраста человек, лет на двадцать стар­ше каждого из нас, он питал трогательную неж­ность к Антону Павловичу. Всегда занятый по газе­те (он заведовал хозяйственной частью), с виду суровый и благодаря своей комплекции несколько тяжеловесный на подъем, он оживлялся и обра­щался в юношу, когда приезжал Чехов, и уж тут 353

12 № 1950

дни и вечера, сколько бы их ни было, превраща­лись в праздники.

Нам и без того приходилось завтракать и обедать в трактирах. Но это делалось как нечто неизбеж­ное, а гут все это приобретало своего рода торже­ственность.

Москвич и знаток Москвы, М. А. Саблин знал, где что нужно есть и пить. Завтракать, например, было необходимо у Тестова, и притом в виде закуски есть не иначе как грудинку, вынутую из щей. Другой великий знаток этого дела. Вукол Михайло­вич Лавров, знал потаенные утолки, где можно было получить какую-то необыкновенную ветчину и изу­мительную белорыбицу, которая таяла во руту, как масло. С этой целью ездили куда-то далеко, на неве­домый мне край Москвы, в места, куда я без посто­ронней помощи ни за что не попал бы. В дальнейший репертуар входили "Большой Мос­ковский", "Эрмитаж", а иногда и путешествие за город на тройке.

Любил отдыхать с нами В. А. Гольцев. Попивая крас­ное вино, которое было вредно для его сердца, он держал остроумные, подчас едкие речи и поддержи­вал дружески-высокий тон.

После спектакля иногда урывал час-другой и при­езжал А. И. Южин, вместе с ним выступали на оче­редь театральные темы, а красное вино заменя­лось шипучим.

Антон 11авлович иногда ворчат и слегка упирал­ся, но его легко было уговорить. Не мог же он не принимать в расчет, что все это - по случаю его приезда, и не решился бы нанести кровную обиду М. А. Саблину, который в его обществе молодел на двадцать лет.

И он, легонько покашливая, с чуть-чуть сердитым лицом, покорно ехал, а потом оживлялся, вступал 354 в дружеский спор с Гольцевым и был неистощим

по части очаровательных, до упаду смешных глу­постей и милых неожиданностей, в которых он был неподражаемый мастер. <...> Зато домосед В. М. Лавров иногда ознаменовывал приезд Чехова из деревни чем-то вроде раута у себя дома. Это были бесконечно длинные, вкусные, сыт­ные, с обильным возлиянием и достаточно веселые обеды, многолюдные и речистые, затягивавшиеся далеко за полночь и носившие на себе отпечаток самобытности хозяина. Чехова они утомляли, и по­тому (однако ж единственно поэтому) он шел на них неохотно, но личность В. М. Лаврова его силь­но интересовала. <...>

В Москве Чехов оставался по нескольку дней, но в эти дни ничего не писал. Его манера работать вдали от людских глаз - здесь, где он был постоян­но на виду у всех, была неосуществима. Зато и уезжал он внезапно, словно по какому-то не­отразимому внутреннему побуждению. Вот сегодня собирались в театр, взяли билеты, и он интересо­вался пьесой, стремился или кто-нибудь позвал его вечером, и он обещал. Все равно - неотразимое по­буждение было сильнее всего.

Просто ему надоедало довольно-таки бессмыслен­ное шумное времяпровождение московское, и по­тянуло в тихое Мелихово, в его кабинет, или, мо­жет быть, в душе созрело что-нибудь, требовавшее немедленного занесения на бумагу. И он уезжал, не­смотря ни на что.

Татьяна Львовна Щепкина-Куперник:

Его затаскивали по обедам, театрам, собраниям ли­тераторов и пр. Как он писал об этом времени - он жил "в беспрерывном чаду" и в конце концов не без облегчения уезжал в свое Мелихово. В Москве он разделял наши развлечения, инте­ресы, говорил обо всем, о чем говорила Москва, 355

бывал на тех же спектаклях, в тех же кружках, что и мы, просиживал ночи, слушая музыку, но я не мог­ла отделаться от того впечатления, что "он не с на­ми", что он - зритель, а не действующее лицо, зри­тель далекий и точно старший - хотя многие члены нашей компании, как тот же Саблин, проф. Голь- цев, старик Тихомиров - редактор "Детского чте­ния" и др.. были много старше его. И все же он - старший, играющий с детьми, делающий вид, что ему интересно - а ему... не интересно. И где-то за стеклами его пенсне, за его юмористической усмеш­кой. за его шутками - чувствовались грусть и от­чужденность. Была ли тому причиной болезнь, ко­торая уже давала ему себя знать и была ясна, как врачу. - неудовлетворенность ли в личной жизни, но радости у А. П. не было, и всегда на все "издали" смотрели его прекрасные умные глаза. И недаром он как-то показал мне брелок, который всегда но­сил. с надписью: "Одинокому весь мир - пустыня".

Размолвка с Левитаном

Татьяна Львовна Щепкина-Куперник:

Левитан был большим другом Чехова. И вдруг меж­ду ними вспыхнула ссора, настоящая, серьезная - вспыхнула она из-за С. П. Кувшинниковой. Дело было так: Чехов написал один из лучших своих рас­сказов "Попрыгунья", на который несомненно его натолкнуло что-то из жизни С. П. Только писатель может понять, как преломляются и комбинируют­ся впечатления от виденной и слышанной жизни в жизнь творчества.

С наивностью художника, берущего краски, какие ему нужно и где только можно, Чехов взял только черточки из внешней обстановки С. П. - ее "рус­скую" столовую, отделанную серпами и полотенца­ми. ее молчаливого мужа, занимавшегося хозяйст­вом и приглашавшего к ужину; ее дружбу с художни­ками. Он сделал свою героиню очаровательной блондинкой, а мужа ее талантливым молодым уче­ным. Но она узнала себя - и обиделась. А. П. писал по этому поводу одной из своих корреспонденток: "Можете себе представить, одна знакомая моя, 42-летняя дама, узнала себя в 20-летней героине моей "Попрыгуньи", и меня вся Москва обвиняет в пасквиле.

Главная улика - внешнее сходство: дама пишет красками, муж у нее доктор и живет она с худож­ником..."

Левитан, тоже "узнавший себя" в художнике, так­же обиделся, хотя в сущности уж для него-то ниче­го обидного не было и уж за одну несравненную талантливость рассказа надо было "простить авто­ру все прегрешения". Но вступились друзья-при­ятели, пошли возмущения, негодования, разраста­лась тяжелая история, и друзья больше года не ви­делись и не разговаривали, оба от этого в глубине души страдая.

А у С. П. несомненно Чехов наступил на какое-то больное место: никто не знал, что в их отношени­ях с Левитаном уже есть трещина, которая и при­вела к полному разрыву - опять-таки года через два-три после написания рассказа... Как раз в это время, когда бедная С. П. уже дочи­тала последние страницы своего романа, как го­ворил ее оригинальный муж, я зимой собралась в Мелихово и по дороге заехала к Левитану, обе­щавшему показать мне этюды, написанные им ле­том на Удомле, где мы вместе жили. У Левитана была красивая в коричневых тонах мастерская, отделанная для него Морозовым в особняке на од­ном из бульваров. Левитан встретил меня, похо­жий на веласкесовский портрет в своей бархат­ной блузе; я была нагружена разными покупками, как всегда когда ехала в Мелихово. Когда Левитан узнал, куда я еду, он стал по своей привычке дли­тельно вздыхать и говорить, как тяжел ему этот глупый разрыв и как бы ему хотелось туда по-преж­нему поехать.

- За чем же дело стало? - говорю с энергией и стремительностью молодости. - Раз хочется - так и надо ехать. Поедемте со мной сейчас!

- Как? Сейчас? Так вот и ехать?

- Так вот и ехать, только руки вымыть! (Он был весь в красках.)

- А вдруг это будет не кстати? Вдруг он не поймет?

- Беру на себя, что будет кстати! - безапелляцион­но решила я.

Леви тан заволновался, зажегся - и вдруг решился. Бросил кисти, вымыл руки, и через несколько ча­сов мы уже подъезжали к мелиховскому дому. Всю дорог)'Левитан волновался, протяжно взды­хал и с волнением говорил:

- Танечка, а вдруг (он очень приятно грассиро­вал) мы глупость делаем?

Я его успокаивала, но em волнение заражало и меня, и у меня невольно стаю сердце екать: а вдруг я под­веду его под неприятную минуту? Хотя, с другой сто­роны. зная А. П., уверена была, что этого не будет. И вот мы подъехали к дому, залаяли собаки, выбе­жала на крыльцо Маша, вышел закутанный А. П.. в сумерках вгляделся - кто со мной? Маленькая па­уза- потом крепкое рукопожатие... и заговорили о самых обыкновенных вещах, о дороге, о пого­де - точно ничего и не случалось. Это было началом возобновления дружеских от­ношений, не прерывавшихся уже до смерти Леви­тана. которого А. П. и навещал и лечил.

Михаил Павлович Чехов:

Поговаривали, что Левитан собирался вызвать Ан­тона Павловича на дуэль. Ссора затянулась. Я не знаю, чем бы кончилась вся эта история, если бы Т. Л. Щепкина-Куперник не притащила Левитана насильно к Антону Чехову и не помирила их. Левитан еще долго продолжал свои романы. Меж­ду прочим, один из них находится в некоторой связи с чеховской "Чайкой".

Я не знаю в точности, откуда у брата Антона по­явился сюжет для его "Чайки", но вот известные 359

мне детали. Где-то на одной из северных железных дорог, в чьей-то богатой усадьбе жил на даче Леви­тан. Он завел там очень сложный роман, в резуль­тате которого ему нужно было застрелиться или инсценировать самоубийство. Он стрелял себе в го­лову, но неудачно: пуля прошла через кожные по­кровы головы, не задев черепа. Встревоженные ге­роини романа, зная, что Антон Чехов был врачом и другом Левитана, срочно телеграфировали пи­сателю, ч тобы он немедленно же ехал лечить Леви­тана. Брат Антон нехотя собрался и поехал. Что было там, я не знаю, но по возвращении оттуда он сообщил мне, что его встретил Левитан с черной повязкой на голове, которую тут же при объясне­нии с дамами сорвал с себя и бросил на пол. Затем Левитан взял ружье и вышел к озеру. Возвратился он к своей даме с бедной, ник чему убитой им чай­кой, которую и бросил к ее ногам. Эти два мотива выведены Чеховым в "Чайке". Софья Петровна Кувшинникова доказывала потом, что этот эпизод произошел именно с ней и что она была героиней этого мотива. Но это неправда. Я ручаюсь за пра­вильность того, что пишу сейчас о Левигане со слов моего покойного брата. Вводить же меня в за­блуждение брат Антон не мог, да это было и бес­цельно. А может быть, Левитан и повторил снова этот сюжет, - спорить не стану.

Провал. 17 октября 1896

Владимир Николаевич Ладыженский:

Чехов в Москве приглашал меня ехать с собой в 11е- тербург на первое представление "-Чайки" в Алек­сандрийском театре. Как сейчас помню, что это представление было назначено на 17 октября, и Че­хов говорил мне:

- Поедем смотреть, как провалится моя пьеса, не­даром ставится она в день крушения поезда. Когда же я доказывал, что такая интересная и поэти­ческая вещь не должна провалиться, Чехов заметил:

- Напротив, должна, непременно должна! Дело в том, что большинство актеров играет по шаблону. Один будет стараться представлять писателя, значит, может быть, и загримируется кем-нибудь из извест­ных литераторов и будет его передразнивать. У них если на сцене военный, то непременно поднимает плечи и хлопает каблуками, чего не делают в жизни военные. Большой, вдохновенный талант-редкость, а об передаче настроения моей пьесы не позаботятся.

Евтихий Павлович Карпов (1857-1926),драматург, режиссер Александрийского театра, постановщик пер­вого спектакля по пьесе Чехова "Чайка": Я прекрасно понимал, что воплощение на сцене этой пьесы представляет задачу весьма большой 361

трудности. С робостью я приступил к инсцениров­ке пьесы.

Очень долго подробно мы обсуждали с Александ­ром Степановичем Яновым. художником Алексан­дрийского театра, план декораций, все детали по­становки. Янов прекрасно чувствовал русский быт, русскую природу, любил ее и был увлечен пье­сой Чехова.

С особенной тщательностью он разработал маке­ты декораций, но поводу каждой мелочи прихо­дил советоваться со мной.

Я предполагал поставить "Чайку" не ранее сере­дины ноября, но дело повернулось иначе.

Игнатий Николаевич Потапенко:

Но в судьбе этой пьесы сыграли роль такие слу­чайности и посторонние делу обстоятельства, ка­кие, кажется, немыслимы ни в одном театре, кро­ме русского.

В то время в Александрийском театре в полном ходу была система бенефисов. У главных актеров бенефисы были ежегодные, вторые же - получа­ли их от времени до времени, за особые заслуги или просто когда кому-нибудь удавалось выхлопо­тать. Основной репертуар сезона составлялся за­ранее, и если автор приходил с своей пьесой во время сезона, то, какими бы достоинствами она ни обладала, для нее уже не было места. Конечно, бывали исключения. Связи и хлопоты, слово, замолвленное влиятельным лицом, легко открывали дверь храма во всякое время. Но у Че­хова не было связей, хлопотать же он не умел, да и не хотел.

Но зато благодаря бенефисам на сцену иногда по­падали пьесы, лишенные всяких художественных достоинств, но заключавшие в себе эффектную роль для бенефицианта. Бенефициант сам выби­рал для себя пьесу, требовалось только формаль­ное утверждение дирекции. Так же формально к таким пьесам относился и Театрально-литера­турный комитет. Что же было делать, если актер или, еще хуже, актриса настаивали? Если бенефис получал актер второстепенный, то он иногда, ради хорошего сбора, жертвовал своим актерским самолюбием и выбирал пьесу с козыр­ной ролью не для себя, а для первой актрисы, имя которой делало сбор, или старался выехать на имени автора.

К несчастью, тут случилось именно это последнее. Пьеса досталась для бенефиса Левкеевой.

Ев гихий Павлович Карпов:

Елизавета Ивановна Левкеева, юбилейный спек­такль которой был назначен на 17 октября, проси­ла меня отдать пьесу Ант. Пав. ей в бенефис. Отка­зать Елизавете Ивановне я не мог, хотя предупре­дил ее, что для нее нет роли в пьесе Чехова и что вряд ли мы поспеем к 17 октября поставить пье­су... Мне не хотелось ставить пьесу наспех, кое- как. с шести-семи репетиций... Но Левкеева так облюбовала "Чайку", так лелеяла мысль иметь в бенефис пьесу Чехова, что и слушать ничего не хотела.

Она сама побывала в мастерской у Янова, взяла с него слово, что он напишет декорации к сроку, обратилась с просьбою к Антону Павловичу дать ей "Чайку" в бенефис.

Она ворвалась ко мне в кабинет, как буря, взвол­нованная и радостная, получив от Чехова разре­шение на постановку' "Чайки".