Куда, спрашивается. Единственный раз, когда дед уезжал из нашего города, случился лет пять назад. Ездил он в Москву в немецкое посольство. Моя мать уговорила его подать документы на выезд в Германию – на уговоры ушло примерно полгода. "Необязательно туда и вправду переселяться, – говорила она. – Просто получим разрешение. На всякий случай". Из нас троих только дед как стопроцентный кристальный немец имел право получить это разрешение. Ему пришлось собрать кучу бумажек – вернее, это мать вместо него их собрала, он бы взбунтовался на первой же справке. А потом его вызвали в немецкое посольство в Москве на какое-то специальное собеседование, где немецкий чиновник, "молодой кабан в галстуке", как выразился дед, должен был проверить, действительно ли немецкое происхождение деда и его немецкий язык не вызывают сомнений. На третьем вопросе о маме и папе дед не выдержал, встал, рявкнул: "Ich hab die Nase voll" – что в буквальном смысле означает "У меня нос полный", а в переносном "Хватит с меня" – и вышел из кабинета, грохнув дверью. В коридоре ждали своей очереди заскорузлые мужики в кепках и негнущихся пиджаках, ветхие старушки в платках и галошах, бледные женщины в парадных блузках – все они тоже были российскими немцами, Russlanddeutsche, которых должны были проверить. Чтобы приехать сюда, они несколько дней тряслись в плацкартных вагонах, а теперь ерзали на пластиковых стульях, волновались и смущенно улыбались, как будто добиваться разрешения на выезд в Германию было чем-то постыдным. Дед не ответил на их расспросы, на секунду застыл, открыв рот, но так и не решился сказать этим людям, что все это Narretei – издевательство, глупость! Говоря по правде, он не знал, что же на самом деле им надо сказать. А посему он закрыл рот, покинул посольство и пустился по улице куда глаза глядят. Только к вечеру он случайно вышел к какой-то станции метро. "Дурацкий город, все дома одинаковые – даже те, что выглядят по-разному", – говорил он нам спустя сутки, когда уже вернулся домой. Мама пробормотала, что неужели нельзя было вытерпеть допрос в посольстве. Дед взвился: он всю жизнь много чего терпел, ну а сейчас ему "помирать не за горами", и терпеть он больше не будет. "Даже ради внука?" – спросила мама, ткнув в меня пальцем. "Якоб! – обратился ко мне дед, заглядывая мне в лицо горящими, как угли, глазами. – Я могу ради тебя сдохнуть, но унизиться я не могу. Ты это понимаешь?" В этот момент я вдруг вспомнил, как дед читал мне на ночь "Книгу джунглей" и выл в темное окно, изображая вой Акелы. Я сглотнул и торжественно наклонил голову – я его понимал. На следующий день дед пожелтел, как морковка, его затошнило желчью и скрутило от боли – у него случился очередной приступ холецистита от пережитой накануне злости. Деда увезли на "скорой", мать плакала и кусала себе ногти, повторяя, что она во всем виновата. Через несколько недель, когда дед благополучно вернулся домой из больницы, из немецкого посольства пришел конверт с разрешением на переселение. Мать спрятала конверт и больше о Германии не заговаривала.
Итак, мы проверили железнодорожный вокзал – никакого деда, разумеется, – и там тренер Репа наконец смог купить себе сигареты. Жадно покурив у киоска, он вернулся в машину и сказал, запнувшись:
– Сер… Серега, уже восемь.
Шевцов посмотрел на часы, помолчал и повернулся ко мне:
– Яша, мы твоего деда будем искать и найдем, но сейчас есть еще одно дело. У Репы… у Александра Николаевича есть дочь, с которой он не виделся уже…
– Не надо, не надо, – торопливо запротестовал Репа.
– Он давно с ней не виделся, – продолжал Шевцов, серьезно глядя мне в глаза. – И ему нужно с ней… – он замолк, подбирая слово, – помириться.
Репа и мы в Зазеркалье
Я как будто попал внутрь фильма, настолько все было диковинно и нереально. Полутемный коридор огромной квартиры уходил далеко вперед и загибался дугой, справа и слева мерцали расписанные странными рисунками двери комнат. На одной танцевала русалка, на другой изрыгал огонь дракон, на третьей в лабиринте плавали глаза и уши, на четвертой происходило что-то совсем непонятное – битва ломаных линий. Из комнаты в комнату бродили смеющиеся и переговаривающиеся парни и девушки, где-то играли на гитаре и пели, где-то танцевали, топая по паркету, и звенели бутылками. Под ногами вертелась дворняга, хвост бубликом, за дворнягой бегали мальчишка и девчонка лет пяти. Нас впустил в квартиру парень, держащий на руках девушку. Девушка хохотала, обхватив его шею руками. Парень ничего у нас не спросил, просто улыбнулся и понес девушку дальше по коридору. Никто в этой сумасшедшей квартире не спрашивал нас, кто мы такие и чего хотим, – все проходящие по коридору кивали нам, как хорошим знакомым. Мы добрались до третьей комнаты, откуда доносились звуки гитары, и заглянули туда. Двое парней в очках – один маленький и бритый наголо, другой кудрявый и длинный – сидели на табуретках у окна. Бритый пел, кудрявый играл. На полу вокруг них сидели зрители – яблоку негде приземлиться. Шевцов задержался в дверях, слушая песню, и я тоже, а Репа, который с момента нашего входа в квартиру обливался потом и прятал под мышками свои дрожащие руки, пошел по коридору дальше и пропал за углом. Мы нашли его на переполненной людьми кухне. Сразу шестеро сидели за крохотным столом и пили вино, двое мыли посуду в четыре руки, у плиты стояла девушка с торчащим на макушке хвостом медных волос. Она держала на бедре маленького мальчика – наверное, ему был год, не больше – и следила за туркой с кофе, поставленной на огонь. Репа протиснулся к девушке и встал рядом. Девушка подняла голову, посмотрела на него – и я сразу понял, что это и есть дочь Репы. И еще я понял, что уже где-то видел и эту девушку, и ее сына. Только не мог вспомнить где.
Райская птица на кухонном столе
Удивительно, но мы все каким-то образом втиснулись в эту набитую народом кухню и пристроились у окна. Кира – так звали дочь Репы – присела на широкий подоконник, поставила рядом с собой на подоконник сына – звали его Вадим, – и сын радостно загудел, притоптывая босыми ногами. Кира держала его за руки и поглядывала на испуганного Репу, сидящего напротив нее на табуретке с чашкой кофе в руках. Рядом с Репой стояли мы с Шевцовым – нам табуреток уже не хватило.
– Я работаю, – выдавил Репа. – Тренером. Вот Сергей – он меня взял.
Кира подняла глаза на Шевцова, тот кивнул.
– Детей тренирую, – добавил Репа.
Кира перевела недоверчивый взгляд на меня. Я тоже кивнул.
– Кира, я пить бросил, – осипшим голосом проговорил Репа.
Кира снова взглянула на Шевцова, и тот, замешкавшись на полсекунды, кивнул. Кира перевела взгляд на Репу и приподняла правую бровь, в которой серебром блестело кольцо.
– А мачеха что? – спросила Кира низким звучным голосом. – Ты с ней по-старому?
Репа замялся, вспомнил про чашку кофе в своих руках и сунул в нее нос. Шевцов толкнул меня и многозначительно посмотрел на дверь. Я не сразу понял, чего он хочет, но он толкнул меня еще раз, в сторону выхода, и я догадался, что нам надо оставить Репу и его дочь – пускай поговорят без нас. Мы с Шевцовым выбрались из кухни и отправились в третью комнату слушать песни. Вернулись мы через полчаса, когда концерт закончился и зрители, наградив музыкантов бурными овациями и четырьмя бутылками пива, стали расходиться по другим комнатам. Кухня уже опустела, только за столом спал какой-то парень, и его выкрашенная в лиловый цвет челка веером лежала на столешнице, словно хвост райской птицы. Кира все так же сидела на подоконнике, сын Вадим сидел у нее на коленях и, зарывшись носом в ее футболку, сосал грудь. Меня бросило в жар, и я стал смотреть в пол, хотя что тут такого, естественная штука – всех детей кормили грудью, меня вот тоже когда-то. Репе, видимо, тоже стало не по себе – он глядел на Киру и Вадима в полном замешательстве.
– Пап, можешь мне помочь? – спросила Кира.
Репа заморгал, приходя в себя, и с готовностью кивнул.
– У меня экзамен пятнадцатого. Посиди с Вадькой.
– Пятнадцатого? – переспросил Репа.
Я сообразил, что 15 июня мы как раз должны быть на чемпионате в Санкт-Петербурге, и подумал, что сейчас Репа скажет это Кире. Но он вместо этого пробормотал:
– Конечно.
Вадим выглянул из-под Кириной футболки, обвел нас своими круглыми голубыми глазами и рассмеялся, показывая два крошечных зуба. Кира пересадила его на колени Репе.
– Подержи, я сейчас.
Она встала и вышла из кухни. Репа одной рукой осторожно придерживал Вадима за спину, словно подозревал, что тот сейчас опрокинется как неваляшка, а другую руку, с недопитой чашкой кофе, отставил далеко в сторону и в оцепенении смотрел на внука. Наш безумный тренер Репа, который топит несовершеннолетних в водохранилище, оказался дедушкой, вот так штука, подумал я, и в следующую секунду мое сердце ухнуло вниз. Мой-то дед где?!
Ледниковый период
Мы оставили Репу с внуком на кухне, а сами бегом скатились вниз по лестнице и, прыгнув в машину, помчались по городу. Правда, мы понятия не имели, где искать моего деда теперь, – все возможные места мы уже перебрали. Оставалось разве что прокатиться по тому же маршруту во второй раз.
– Может, он все-таки вернулся домой? – спросил Шевцов, останавливаясь на светофоре.
Я уныло пожал плечами.
– Давай проверим, – сказал он, поворачивая к нашему району. – Если нет – поедем искать снова.
Мы уже подъезжали к нашей улице, когда меня осенило: надо проверить мою школу. Я пальцем показал Шевцову, что надо свернуть во дворы, и через минуту мы вырулили к школьным воротам. У ворот лежал огромный валун – местная достопримечательность, камень ледникового периода, принесенный сюда пятнадцать тысяч лет назад тающим ледником. Возле достопримечательности, прислонившись к ее шершавому боку, сидел на траве дед. Его глаза были закрыты, и я подумал, что он умер тут, дожидаясь меня, – он, похоже, забыл, что начались каникулы и что встречать меня после уроков у школы бесполезно. Я подбежал к деду, наклонился, коснулся его небритой щеки и в ту же минуту услышал похрапывание – дед спал. Сколько он тут просидел – три часа, пять, шесть? Руками он прижимал к животу прозрачный пакет, в котором лежали тетрадь и пенал с карандашами.
11 дней до чемпионата
Конфеты в капюшоне
Память не давала мне покоя, осыпала меня своими обрывками, как опадающими с деревьев листами, – я просыпался каждые двадцать минут от того, что вспоминал – то темный ангар с Тохиным спальным мешком, то руки Репы на своих ногах и последовавший за этим "бултых", то рыжего Кольчугина, то взламывающую велосипедный замок маму, то "семидесятку" на воде, то Киру, насмешливо глядящую на своего взъерошенного отца Репу, то Вадима, такого смешного с этими двумя молочными зубами… Стоп! Я сел на кровати. На часах было семь утра. Я вспомнил, где видел Киру и Вадима раньше.
Две недели назад на бульваре я встретил Тимура, и тот сказал: "Пойдем, я тебе одну штуку покажу. Или стремаешься?" Я не хотел, чтобы он думал, что я стремаюсь, и пошел за ним в продуктовый. Тимур пристроился за девушкой с медными волосами – она катила перед собой тележку для покупок, в тележке сидел мальчик, болтал пухлыми ногами и улыбался, показывая два зуба. Это были Кира и Вадим. Кира брала с полок продукты и клала в тележку, а Тимур шел следом и в какой-то момент, взяв из картонной коробки с развесными конфетами горсть "Мишек", сунул их Вадиму в капюшон – у того была такая серая кофта на молнии с большим капюшоном. Тимур так ловко это проделал, что ни Кира, ни сам Вадим ничего не заметили. Я онемел. То есть я и так немой, но тут я кроме дара речи потерял еще и дар соображения и шел за Тимуром как во сне. Кира расплатилась на кассе, провезла тележку чуть вперед, к столу, где можно было переложить покупки в сумки и пакеты, и тут к ней подошел Тимур. "Давайте помогу", – сказал он, улыбаясь своей сногсшибательной улыбкой, и Кира сразу заулыбалась в ответ и одарила его благодарным взглядом. Тимур, распространяя свое сияние на Вадима, подхватил смеющегося мальчика под мышки, легко вынул из тележки и осторожно поставил на пол. Выпрямляясь, он точным движением вынул у Вадима из капюшона конфеты и сунул себе в карман. И снова Кира и Вадим ничего не заметили! Тимур помог Кире упаковать покупки в пакеты, предложил ей помощь в доставке продуктов до подъезда, но Кира сказала: "У нас детская коляска, я на ней все отлично довезу, большое вам спасибо за заботу", и они распрощались, посылая друг другу улыбки. Мы вышли из магазина – Кира усадила Вадима в коляску и погрузила пакеты в сетку под сиденьем, а мы с Тимуром двинулись в противоположную сторону. Я шел как загипнотизированный. Тимур предложил мне конфету, но я замотал головой, и он съел ее сам. Потом съел вторую, а остальные просто выкинул в урну. "Ну как тебе?" – спросил он. Я, разумеется, промолчал. "Только никому не рассказывай", – сделал обеспокоенное лицо Тимур, а потом заржал во все горло.
Он смертельно скучал и, конечно,
Как умел, с пустотою справлялся:
Воровал, мелкий гад, забавлялся,
Рад был в пакостях упражняться
И весь мир обвести вокруг пальца.
Разные взгляды на кофе
– Товарищ Якоб, у тебя не стихи, а листовки какие-то, – сказал дед, прочитав нацарапанные мною строчки.
Было уже восемь утра, мы завтракали на кухне. Я думал о том, что Кира меня, похоже, не вспомнила, когда я с Репой и Шевцовым появился вчера в той странной квартире.
– А это что за ерунда? – пробормотал дед, беря в руки кольчугинский список и бланк отказа от лечения.
Он внимательно изучил бумаги с обеих сторон и поднял на меня вопросительный взгляд. Я жестом показал, что он должен расписаться на бланке отказа, потом ткнул себя кулаком в грудь и изобразил пальцами шагающего человечка. Мол, ты подпиши, а я отнесу в больницу. Дед открыл рот, чтобы что-то сказать, но в это время на кухню вошла мама. На ней была тельняшка и синие семейные трусы – на самом деле это была какая-то модная пижама, но выглядела она как тельняшка и трусы. Красный еж на голове стоял дыбом, под глазами темнели синяки, нос опух – словом, вид у матери был такой, будто она спала всего часа два. Возможно, так и было. То и дело просыпаясь на рассвете, я слышал, как мать в своей комнате за стеной скрипит паркетом и стучит оконной рамой. Наверняка курила, хотя обычно она делает вид, что бросила. Вчера поздно вечером она, придя домой и обнаружив сидящего на кухне деда, принялась закидывать его упреками и обвинять в эгоизме и безответственности – "ты помрешь без лечения, а нам что делать?" – потом плакала, пила валерьянку, обзывалась и снова плакала. Кошмар, в общем. Дед в конце концов рявкнул, что неужто он и помереть как ему хочется права не имеет, и ушел спать на балкон. Обычно мы с ним спим в большой комнате – я в углу за книжными полками, он у окна, – но летом он расстилает на балконе матрас и обретается на свежем воздухе.
Мать прошла на кухню, пробурчав "доброе утро", и забулькала кофеваркой.
– Я уже сварил, – сказал дед, кивая на плиту, где стояла турка с кофе.
– Нет, спасибо, – помотала головой мать.
Она пьет кофе только из кофеварки, а дед – только из турки. Кажется, так всегда было и будет. А я вообще кофе не люблю, мне только запах его нравится.
– Это, – дед уставил палец на кофеварку, – смех для кур.
– Курам на смех, – поправила его мать.
– Не командуй, – буркнул дед.
Мать взглянула на деда с улыбкой, и я понял, что они почти помирились. Я протянул руку и указал деду на ту строчку в списке Кольчугина, где было написано "говорить родным и друзьям хорошие слова". Дед нахмурился с таким видом, словно это совершенно лишнее и вообще – глупость. Я настойчиво постучал пальцем по строчке. Лицо деда приняло тоскливое выражение. Черт возьми, ну почему люди, которым так легко дается устная речь, которые без малейших усилий изливают целые потоки самых разных слов, превращаются в немых, когда надо сказать другому человеку что-нибудь хорошее? Я сжал кулак и грохнул по этой несчастной строчке. Дед и мать одновременно вздрогнули и уставились на меня. Потом дед кашлянул, развернулся на табурете в мамину сторону и заговорил деревянным голосом:
– Я очень рад… я счастлив, что ты заботишься обо мне и переживаешь…
Мама с удивлением смотрела на деда, ее брови поднимались все выше и выше, и даже кофеварка за ее спиной забулькала как-то особенно взволнованно.
– Я приношу столько хлопот… – продолжал дед, глядя в потолок. – Я упрямый старый…
"Пень", – подсказал я мысленно.
– …гордый мужчина, – продолжил дед, – но я люблю тебя, Ева, и я люблю Якоба, и…
Тут он запнулся, заморгал, опустил голову – и мать бросилась ему на шею, а он обхватил ее своими длинными, как ветви, руками и уткнулся носом ей в ухо.
– Я тоже тебя люблю, пап, – проговорила мама, всхлипывая.
Да я и сам чуть не заревел в этот момент.
Джонни Депп – мой читатель
Уважаемый отец.
Уважаемый папа.
Уважаемый Николай.
Тебе пишет.
Вам пишет ваш сын Якоб Беккер.
Вам пишет Якоб Беккер, сын Евы.
15 июня я буду в Санкт-Петербурге на чемпионате по парусному спорту.
Я хожу на яхте. Я одиночка-кругосветчик и поэт. Я обошел вокруг света дважды – с востока на запад и с запада на восток. Я женился на Лауре Деккер. Мои стихи цитирует Джонни Депп в новом фильме Джима Джармуша, а Ник Кейв записывает альбом с моими песнями.
Я бы хотел с вами встретиться, раз уж мы не виделись тринадцать лет.
Не сейчас
– Какого отца адрес?
Мать, сидя на корточках, шнуровала свой ботинок. Ее сумка с лисой была уже у нее на плече, а солнечные очки на носу. Она торопилась на работу. Я выбрал неподходящий момент.
– Якоб?
Я показал на себя. Мама на секунду застыла, потом затянула как следует бантик на шнурке и выпрямилась.
– Николая, что ли? – спросила она, глядя на меня поверх солнечных очков.
Я кивнул.
– Поговорим об этом вечером, – сказала мама и, закрыв глаза очками, вышла мимо меня за дверь.
Я вернулся в комнату, сел за компьютер и стер свое дурацкое письмо.
Метод Репы. Продолжение
– Я боюсь, что проиграю.
Репа сидел на траве, сложив ноги по-турецки. В одной руке у него была бутылка воды, к которой он то и дело прикладывался. В другой руке он держал салфетку, где были написаны вот эти самые слова, которые он только что произнес. Мы – я, Митрофан, Тимур и Тоха – стояли напротив него. Вид у Репы был такой, словно он полночи провел, заливая в себя огненную воду, а следующие полночи – безуспешно пытаясь заснуть. Я вспомнил Киру с Вадимом – вряд ли Репа остался ночевать у них в гостях в той странной квартире. Шевцов, когда мы прощались вчера, сказал, что поедет забирать Репу. Что там случилось у них потом?