Курение и речь
– Т-ты обещала б-бросить курить.
Мы с Тохой стояли на нашем дальнем конце пирса среди битых плит, заляпанных чайками. Я хотел напомнить ей о нашем договоре – если я начинаю говорить, она бросает курить. Навсегда бросает. Ведь говорить я научусь тоже навсегда. Мы договорились об этом после той неудачной попытки с никотиновой жвачкой. Тоха сказала: "Начнешь говорить – я брошу дымить, идет?" Я написал в блокноте, процитировав слова деда: "Не надо ставить людям условия". Тоха прочла и фыркнула: "Я не ставлю условия. Это будет наш с тобой договор чести".
– Если по правде, ты еще немного заикаешься, – хитро взглянула на меня Тоха.
Я демонстративно сложил руки на груди и посмотрел на нее, насупившись.
– Ну ла-адно, – протянула Тоха.
Она вытащила из рюкзака трубку и пачку табака, размахнулась и закинула все это в воду.
– Ой, – сказала она, – я думала, они утонут.
Деревянная трубка и пачка качались на воде, и к ним уже подлетала любопытная чайка.
Шевцов, который все это видел с берега, посадил нас в риб, довез до того места, где плавали трубка и пачка с табаком, и заставил их выловить. На берегу Тоха торжественно опустила трубку и размокшую пачку в мусорное ведро, а я плеснул сверху немного помоев с кухни тети Тамы. Чтобы ни у кого не возникло желания как-нибудь потом залезть в мусор и выудить оттуда трубку и табак.
Джек Воробей
Мама и дед отпустили меня спать только в двенадцать ночи, потому что им хотелось узнать подробности всех происшествий и, разумеется, снова и снова слушать, как я говорю. Правда, чем больше я уставал, тем больше заикался, и под конец это уже не речь была, а тарахтение неисправного мотора. Но я никогда не видел их такими счастливыми. Так что помучиться стоило.
Когда я уже лежал под одеялом и слушал в наушниках музыку, мать зашла, держа в руках большую кружку, и села на край кровати. Кружку она поставила на тумбочку и жестом показала мне, чтобы я снял наушники.
– Ром, – улыбнулась она, показав на кружку.
Это был чай с молоком и сахаром. Когда я был маленьким, мы играли в пирата Джека Воробья, и мать готовила мне, Джеку, такой "ром".
Я рассмеялся, взял кружку и отпил чай.
Помолчав, мать спросила:
– Сильно огорчился, что с отцом не получилось встретиться?
Я помотал головой.
– Честно?
Я покивал. Она, успокоенная, пожелала мне доброй ночи и вышла. Я допил "ром", отнес кружку на кухню, вымыл ее и поставил в шкаф. Выглянул в раскрытое окно. Внизу на лавке у подъезда сидели три соседа, негромко разговаривали и пили пиво.
– Д-добрый вечер! – сказал я им сверху.
Они замолчали, подняли головы и посмотрели на меня.
– Добрый вечер! – повторил я громче.
– Добрый, добрый, – отозвались они.
Я не знал, что еще сказать, но мне очень хотелось говорить.
– Добрый!
– Ну, добрый, да, – добродушно проворчали мужики. – Иди спать.
– Спокойной ночи!
Они засмеялись, но не зло, а просто, и я улыбнулся. И, помедлив, отошел от окна.
"Я стал говорить. Еще запинаюсь, но все говорю ясно" – я послал смс доктору Кольчугину. Кольчугин, наверное, был на дежурстве и не спал, он ответил мне сразу же. "Поздравляю, очень рад за тебя! Заходи как-нибудь в гости". Я отправил: "Спасибо, зайду на неделе". Про медитацию я не стал ничего писать. Врать, что я медитировал, я не хотел. А писать, что забыл про его советы, – только обижать его. Я пообещал сам себе, что попробую заняться медитацией завтра или послезавтра – в любом случае до того, как пойду к Кольчугину в гости в больницу. Тогда мне будет что ему сказать на этот счет, по крайней мере.
2 дня после чемпионата
А кто ее знает
– В-вы мама Антонины? – выговорил я.
Дверь мне открыла высокая женщина с опухшим бледным лицом и уныло висящими прядями волос, обесцвеченных добела.
Женщина хмуро и недоверчиво смерила меня взглядом. В кармане у меня лежала Тохина медаль – собственно, я эту медаль утром обнаружил. Я про нее забыл совсем. Решил отдать Тохе и заодно зайти к ней в гости. Она мне как-то говорила свой адрес.
Женщина пришла к выводу, что мне можно верить, и сделала шаг назад, пропуская меня в квартиру. Я зашел и увидел раскиданную по полу одежду, стоптанные тапки, пакеты с барахлом. Она пошла на кухню, я машинально пошел следом. Кухонный стол был заставлен грязными тарелками, пепельницами, кружками со скукоженными чайными пакетиками, пустыми бутылками, завален объедками, обертками, бычками. Между двух окаменевших мандариновых корок лежал вверх лапками дохлый таракан.
– Т-тоха дома? – спросил я, переступая с ноги на ногу и чувствуя, как подошвы кед прилипают к грязному полу.
– А кто ее знает, она у подружек пропадает, – проговорила мать Тохи, тяжело опускаясь на табурет.
Не глядя на меня, она принялась вытряхивать из пачки последнюю сигарету. Я обвел взглядом кухню. На пыльном буфете стояли потускневшие кубки.
– Ч-чьи? – показал я на них рукой.
– Мои, – отозвалась она. – Биатлон. Ты чего пришел?
Я стал лихорадочно придумывать ответ. Оставлять ей медаль я не собирался.
– С-сказать спасибо.
Она затянулась и подняла бровь – мол, за что спасибо? Разговор давался мне все тяжелее.
– От всей нашей секции спасибо. У вас очень… хорошая д-д-дочь. Сп-порт… тс… – какое слово жуткое, я еле с ним справился, – спортсменка.
Она ухмыльнулась и почесала голову. Говорить больше было не о чем. Я попрощался и ушел. Она продолжала курить, сидя на табурете.
Невидимый органист Вселенной
– Как думаешь, кто там по ночам воет, на том берегу? – спросила Тоха.
Мы лежали на спальном мешке. Тоха зажгла в телефоне фонарик и светила на железный свод ангара. Я пожал плечами.
– Русалка?
Я хмыкнул, выказывая сомнение.
– А откуда ты знаешь, что не русалка? – не сдавалась Тоха. – Ты думаешь, русалки – это девушки со сладкими голосами. Как в мультфильмах и сказках. Но кто их видел на самом деле? Может, они на моржей похожи. С усатыми мордами, клыками. Пузатые. И воют страшно.
Она замолчала, водя фонариком туда-сюда.
– Слушай, а почему ты в Германию не хочешь? – спросила она ни с того ни с сего. – Тебе что, не хочется посмотреть, как люди в другой стране живут? Ты же не вечно собираешься в нашем городе сидеть.
– В-вокруг света соб-бираюсь, – выговорил я. – На яхте.
– О! – Тоха направила луч фонарика мне в лицо, и я зажмурился. – Извини, – она снова пустила луч гулять по своду крыши. – Я тоже так хочу. Или даже пешком. Вокруг света.
Она замолчала, и мы какое-то время лежали в тишине. Я попытался представить себе, какая у меня будет яхта, когда я отправлюсь в кругосветное путешествие. Но воображение мое было парализовано. Потому что рядом лежала Тоха, и я мог думать только о ней. Дальше так продолжаться не могло. Я повернул голову и – сердце мое перестало биться – поцеловал ее. Под темным сводом среди разбитых буеров и катамаранов зазвучали трубы органа, и наш ангар превратился в космический корабль, несущийся сквозь великий космос к черной дыре.
Когда мы вышли из ангара, снаружи был белый день. У двери стоял Шевцов.
– Вы нас напугали, – сказала Тоха.
– Вы меня тоже, – сказал Шевцов.
Он помолчал, глядя на медаль, висящую у Тохи на шее, потом сказал:
– Надо поговорить. Поехали на обед.
И зашагал к воротам клуба.
– Куда? – спросила Тоха, когда мы его догнали.
– В кафе сегодня выходной, – сказал Шевцов, – так что поедем ко мне.
Ты для чего говорить научился?
Мы сидели в деревенском доме Шевцова за большим столом. Вместе с отцом Шевцова – он был в инвалидной коляске – и вместе с Репой, который, как выяснилось, жил у Шевцова, с тех пор как начал работать нашим тренером. На столе перед нами стояла сковородка с жареной картошкой, и мы ели картошку прямо со сковородки, подцепляя вилками. Отец Шевцова откинулся на спинку коляски и то засыпал, то просыпался и оглядывал нас сочувственным взглядом, а потом засыпал снова.
– Ну вот что, – сказал Шевцов, когда с картошкой было покончено, – в ангаре ночевать больше не стоит. Его все равно будут ломать.
Он выразительно посмотрел на Тоху. Та ответила упрямым взглядом.
– Если есть проблемы, – сказал Шевцов, – надо с ними разбираться. Я помогу. А пока можешь остаться тут.
Тоха опустила глаза, ее взгляд остановился на медали, которая так и висела у нее шее. Она сняла медаль и сунула в карман.
– А вас… – она запнулась и посмотрела на Шевцова, – вас не уволят?
– Из-за чего, из-за тебя? – удивился тот.
– Нет, из-за того что мы не сделали, как хотел этот, – Тоха мотнула головой куда-то в сторону окна, – Михаил Петрович.
– Пока нет, – сказал Шевцов и улыбнулся. – Еще есть вопросы?
– За-зачем вас Александр Николаевич укусил?
З-з-з. Повисла такая тишина, что жужжание одинокой мухи на окне стало оглушительным. Отец Шевцова проснулся и заморгал, с удивлением оглядывая нас, застывших за столом.
– Потому что я вампир, – ответил мне Репа.
Мы с Тохой в недоумении переглянулись, а Шевцов с Репой фыркнули от смеха. Отец Шевцова, глядя на них, покачал головой и пробормотал: "Балбесы". Отсмеявшись, Репа сказал:
– Ну достал он меня своими нотациями. Не вовремя прицепился. А драться с ним бесполезно, он сильнее.
– А д-девушку зачем?
Черт, кто меня за язык тянул. Репа уставился на меня, как на русалку-моржа с усатой мордой.
– Беккер, ты для чего говорить научился? – прогремел суровый голос Шевцова.
Я уже и сам пожалел, что умею говорить.
– Извинись перед… – продолжал греметь Шевцов, но Репа его остановил.
Он наставил на меня свой палец и сказал:
– Я отвечу на твой вопрос, но после этого ты ответишь на мой.
Я испуганно согласился.
– Мне было девятнадцать лет. Она мне нравилась. И я ей вроде бы тоже. А ее родителям – совершенно точно нет. Они ее заставили написать заявление в милицию, что все, что у нас с ней было, – это было не по любви, это я ее силой заставил. Понятно?
Мы с Тохой неуверенно кивнули.
– Она им подчинилась, и меня бы наверняка посадили, но в последний момент она изменила показания и заявила, что насилия не было, что я ее просто укусил, как бешеная собака. И меня положили в психушку.
Под конец голос у Репы охрип, а руки еле заметно задрожали, и он их спрятал под стол. Мы с Тохой замерли, потрясенные, и Тоха тихо проговорила, обратившись к Шевцову:
– Это что, правда?
Шевцов, который сидел с помрачневшим лицом, кивнул. Репа поерзал на стуле, выдохнул, облокотился о стол и сказал:
– Яша, теперь твоя очередь отвечать на вопрос. Почему. Ты. Всегда. Стартуешь. Левым. Галсом?
Все, что есть в этом мире
Когда я вечером вернулся домой, дед сидел на кухне над исписанными шариковой ручкой листами. Рядом лежала старая черно-белая фотография. На ней девчонка в светлом платье и сандалиях сидела на дереве и смеялась. Девчонка была похожа на ту смешливую медсестру, которую доктор Кольчугин водил пить кофе, пока мы с Шевцовым навещали Шевцова-отца.
– Это моя мама, – сказал дед. – Фотографировал папа. За два года до того, как его арестовали.
Я застыл, глядя на фотографию. Прошлое, о котором рассказывал дед, всегда представлялось мне очень мрачным и страшным. И вдруг смеющаяся девчонка на дереве – ее невозможно было представить в том прошлом. Невозможно было связать ее со всеми теми событиями – с арестом и расстрелом мужа, с потерей дома и депортацией. Как будто если бы я допустил в своем воображении, что все это с ней случится, то тем самым позволил бы этому случиться с ней по-настоящему – в прошлом. Я совсем запутался, и тут дед протянул мне исписанные листы:
– Держи, я перевел для тебя отрывок из Лауры Деккер.
Он глядел на меня с лукавой гордостью. Сюрприз? Постепенно до меня дошло. Месяца три назад я попросил деда перевести мне отрывок из книги, которую написала Лаура Деккер о своем кругосветном путешествии. Отрывок был на немецком языке. Я нашел его в интернете. Дед сначала ворчал, что это не немецкий язык, а позор и деградация, "вот у нас был язык!", потом вообще перестал про это говорить, и я уже смирился, что он ничего не переведет. А он все-таки перевел. Я кинулся деду на шею.
"Привет, меня зовут Лаура, я родилась в Фангареи, в Новой Зеландии. Мои родители тогда совершали кругосветное путешествие на парусной яхте и после моего рождения задержались в Новой Зеландии на два года. Ну а потом я отправилась с ними на яхте в Австралию как самый юный член экипажа. Родители никуда не спешили, они хотели увидеть как можно больше всего, что есть в этом мире".
Я читал отрывок, позабыв обо всем. А когда дочитал, решил выучить немецкий, накопить денег, купить книгу и перевести ее целиком. Пусть даже мне понадобится для этого пять лет.
Ночью я не мог заснуть и заглянул к деду на балкон.
– Эй, – позвал я.
Дед приподнялся на своем матрасе.
– Заходи, я не сплю.
Я шагнул на прохладный пол балкона и забрался к деду под одеяло. Он накрыл меня, как накрывал в детстве. С неба на нас смотрела убывающая луна – одна ее щека похудела. А может, луна ее втянула, потому что у нее болел зуб.
– Ну и что ты обо всем этом думаешь? – спросил дед.
Я помедлил, а потом рассказал, как мы сидели у Шевцова и он на вопрос Тохи, уволят ли его, ответил "Пока нет". Мне не давало покоя вот что: если Шевцов так сказал, значит, думает, что его могут уволить потом. И Репу тоже – я помнил слова Репы: "Меня все равно уволят рано или поздно, я неподходящий человек". Но если их больше не будет в яхт-клубе, какой же смысл тогда в нашей парусной секции? Я не желал видеть на месте Шевцова и Репы никого другого. Тем более кого-нибудь, похожего на Михаила Петровича или на того злющего тренера Антона, который был у нас в самом начале. И я был уверен, что Тоха, Митрофан и Тимур тоже не променяют Шевцова и Репу ни на кого на свете.
Я спросил у деда, что же нам делать, если их уволят.
– Что делать, – повторил дед. – Пытаться бороться за них. Вы ведь уже попробовали вчера поставить этого Михаила Петровича на место, верно?
Я кивнул. Поставить на место на какое-то время – может быть. Но Михаил Петрович не перестал от этого быть начальником над всеми спортсменами нашей области. Дед понял, о чем я думаю.
– Такие, как Михаил Петрович, тебе еще не раз встретятся, – сказал он. – В школе, в институте, в профессии, которую ты выберешь, – они везде. Они будут говорить тебе, что хотят только хорошего, что лучше тебя знают, как надо поступать, что таковы законы жизни, и прочую… ерунду.
Дед сел, сбросив с себя одеяло, и обхватил руками колени. Он смотрел на луну.
– Я говорю тебе сейчас: борись с несправедливостью и обманом, но часто так, что эта борьба оказывается не на день, а на пятьдесят лет. Или сто. И те, кто были смелыми, не доживают до справедливости.
Когда он волновался, он начинал говорить по-русски немного неправильно, словно перепрыгивая через какие-то слова, но я его понимал.
– Просто помни, что ты человек, и не бойся, – дед посмотрел на меня. Я поднялся и сел с ним рядом, завернувшись в одеяло. – Тебе очень повезло – у тебя есть друзья. Любовь. У тебя есть то, что для тебя важно. Береги это и не отдавай жестоким, жадным, неблагородным. Сопротивляйся. Будь веселым. Смелым. Открывай рот и говори.
Он улыбнулся и толкнул меня локтем. Луна уходила, опускаясь в море городских крыш, и на полотне неба проступали звезды. Я привалился к плечу деда и закрыл глаза.
3 дня после чемпионата
Буква "п"
Я проснулся рано утром от того, что на кухне звучал чей-то чужой голос. Я слышал, как мама что-то ему ответила. И снова чужой голос. Кто это может быть так рано? Я сел в кровати – а вдруг врач? Вдруг деду ночью стало плохо? Я вскочил, подбежал к балкону – на балконе лежал дедов матрас, самого деда не было.
Как был, в трусах и босиком, я выбежал из комнаты, прошлепал по коридору и на пороге кухни врезался в деда – тот стоял спиной ко мне.
– Дед, – прошептал я и обхватил его сзади, прижавшись щекой к его спине.
Он осторожно повернулся, обнимая меня длинными руками и разворачивая навстречу тем, кто сидел на кухне.
– Яша, – отчего-то смущенно улыбнулась мать.
Напротив нее за столом сидел мужчина – полный, с близорукими глазами, в нелепой полосатой рубашке.
– П-привет, Якоб, – сказал он, запнувшись на букве "п".
– П-привет, – сказал я.
Однажды расскажешь
Ну вот, меня зовут Якоб Беккер, я еду в электричке вместе со своим отцом показывать ему яхт-клуб. Сегодня первая тренировка после чемпионата, и я страшно соскучился по лодкам, по Тимуру и Митрофану. Даже по Репе и Шевцову, хотя видел их вчера. Ну и, конечно, по Тохе.
Отец немного стесняется, я тоже, но нам есть о чем поговорить по дороге, потому что он тоже когда-то читал "За бортом по своей воле" Алена Бомбара и "В дрейфе" Стивена Каллахэна. Про Лауру Деккер и Джессику Уотсон он ничего не знает, но я ему рассказываю. И еще рассказываю про Тоху – про то, как она заняла третье место на чемпионате. Когда я устаю говорить и начинаю заикаться чаще, чем мне хотелось бы, я, чтобы отдохнуть от разговора, даю ему почитать правила парусных гонок. И пока он читает, я думаю о правиле 69 – о том, что спортсмен не имеет права совершать серьезные проступки и грубо нарушать правила соревнований и нормы поведения, "…а также вести себя так, что вследствие этого спорт приобретает дурную славу". Это хорошее правило. В жизни, к сожалению, все не так просто и ясно. Люди нарушают правила и совершают серьезные проступки, не задумываясь о последствиях, и дурная слава идет за ними по пятам. Но у них – у нас – должна быть надежда все исправить. И надежда, что тебя поймет тот, кому ты однажды расскажешь, почему ты поступил именно так, а не иначе.
Ну и последнее – я понятия не имею, почему мне нравится стартовать левым галсом. Из чистого упрямства, наверное.