- Пока все, - прохрипел человек. - Сегодня, слава тебе господи, тихо, вчера зажигалками замучил…
- Я к вам через часок загляну, - сказал отец. - Ступай! Да не рыпайся, иди тихо. Если что, сразу ко мне!
Пятясь задом, человек чуть-чуть приоткрыл дверь и протиснулся в эту щель, без улыбки, но приветливо кивая нам.
- Пожарная охрана, - сказал папа и, высоко подняв указательный палец, строго взглянул на меня, точно ждал возражения. - Герои! Львы! Люди! Еле дышат, а большого пожара ни разу не допустили. Любят наш объект, комбинат имени Тельмана.
- Чего он принес тебе? Съедобное?
- Деликатес! Около завода "Вена" - пивоваренный, помнишь? - у нас теперь раскопки вовсю идут, барду раскапываем многолетней давности. Раскапывают это все с трудом египетским, разогревают, лепешки пекут. Стоматит чудовищный от этого "деликатеса". Столько народу со стоматитом в день на прием приходит! Ну а как уговорить, чтоб не жрали этого? Матреша, разогрей-ка нам лепешечку!..
Лепешка показалась мне очень вкусной.
- А у нас на Кузнечном бадаевскую землю продают, - сказала я, - Когда бадаевские склады горели, оказывается, масса сахару расплавленного в землю ушло. Первый метр - сто рублей стакан, второй - пятьдесят. Разводят водой, процеживают и пьют…
Когда мы поели, Александра Ивановна куда-то ушла, а Матреша опять предложила мне помыться и я опять отказалась, вспомнив Неву и лестницу, а вспомнив ее, не по необходимости, а движимая чем-то умственным и полузабытым, сказала:
- Отец, ты совсем не бережешь себя…
- То есть? - спросил он удивленно.
- Ну вот… ступеньки во льду вырубаешь…
Он взглянул на меня почти с состраданием.
- Дура ты, дочь моя и знаменитая поэтесса города Ленина, - беззлобно сказал он. - Ибо произносишь все это всуе без веры…
Мы помолчали, и, словно продолжая необрывавшийся разговор, он негромко, задумчиво стал говорить:
- …А у нас за Невской, мне рассказывали, на одном заводе, кажется Александровском, в литейной старик один был - формовщик. Ну, из тех старых колдунов, которые грамоты не знали, а дело свое знали так, что и заграничные инженеры руками разводили. На Обуховском, например, был в свое время такой литейщик… Отольют, скажем, ствол для пушки - ну, надо его дальше обрабатывать: сверлить там и все такое, - я не понимаю. В общем, массу труда человеческого класть. А вдруг отливка-то бракованная с этими, как их - ну да - раковинами? Тогда этого деда и зовут: "Дед, послушай, есть в стволе раковины или нет?" Он молоточком постучит, ухо к металлу приложит и говорит: "Раковин нет, можно обрабатывать". Или наоборот. И что ты думаешь - хоть бы раз ошибся! Пробовали ему не верить, разными тогдашними научными методами проверять, а выходило все, как дед говорил. Ну вот и формовщик у нас такой же был. Знал он особый секрет земли. Особый состав ее, такой, чтобы отливка никогда не имела браку, по вине формовщиков, конечно. И никогда, ни разу у него браку не было. Его спрашивают: "Дед, почему у тебя браку не бывает?" А он только посмеивается: "Петушиное слово знаю". И молчит. Ну, в ноябре прошлого года завод, разумеется, встал. Народ разбрелся, только охрана - как вот у нас. А старик чувствует, что помирает: эвакуироваться в свое время отказался. Он тогда своей старухе и говорит: "Сквалыжник я, говорит, и скряга, и грешник великий, говорит, хоть в бога и не верю. До сих пор свой секрет земли ни кому не передал. А теперь - некому. Кроме тебя. Да ты женщина, притом немолодая, к литейному делу никакого отношения не имеешь. Ну, делать нечего - край. Я не помру, пока ты мой секрет не усвоишь. Пойдем". Та: "Куда?" - "На завод, в литейную". Повела она его под ручку в литейную, довела - и стал он ее обучать своему секрету земли. Составу, пропорциям… Представляешь - двое голодных, полуумирающих стариков одни в холоднющей литейной… Но ведь каждый божий день, оба истощенные, тащились они в литейную - и трудились, копались в холодной земле. Да еще старик старуху заставлял съедать половину его вечернего супа, говорил: "Я так и так помру, а ты должна выжить, чтоб потом, когда завод заработает, секрет земли всем формовщикам открыть". И ведь выучил ее! И когда она при нем несколько раз состав этот, с его секретом, воспроизвела, лег старик и говорит: "Слава тебе, господи, с чистой совестью на тот свет ухожу". И на другой день помер. Вечная ему память - имя его я обязательно узнаю. А старуха, говорят, жива, даже, говорят, эвакуировали ее, заботятся: ну как же, такой секрет - это ж важно…
Он помолчал и сказал еще задумчивей, точно говорил только с самим собою:
- А может, к тому времени, когда завод заработает, и не нужен будет стариковский секрет. Изобретут нечто более точное, научное. Неважно. Не в этом дело… - Он помолчал, пожал плечами. - А может, и не изобретут. Выше любви человеческой - разной… к родной земле, к человеку, к женщине или женщины к мужчине, - выше этого ничего, Лялька, изобрести нельзя… Нет, не изобретут… "Ибо тайна сия велика есть": секрет земли…
И ему, наверное, хотелось поговорить, пофилософствовать даже, с близким человеком, и он много говорил в тот вечер, а мы ведь тогда совсем мало говорили - инстинктивно берегли силы.
Папа рассказывал, как организует стационар на своей фабрике:
- Вот хожу по Невской заставе с нашими фабричными властями и привожу в стационар кадровых наших ткачей и ткачих. Я ведь их всех знаю - слава богу, двадцать лет на фабрике… Эти у меня не умрут! Ну, черт же побери, ведь когда-нибудь фабрика-то заработает! И сукно нужно будет людям, одежонка-то за войну пообтреплется, а?
- Наверное, - сказала я.
Мне было почему-то противно думать о сукне, даже затошнило, когда я его себе представила - серое, жесткое, и почему-то его надо еще разжевать…
Я совершенно опьянела от вонючей еды, от кипятка, от тепла, меня клонило куда-то в сторону, я стала не то засыпать, не то умирать. Черноглазая Матреша первая заметила мое состояние.
- Доктор, - сказала она, - а дочке-то спать пора.
И уже тоном приказа добавила:
- Снимайте валенки, я вам ноги вымыть помогу. Я все ж таки тут снежку натаяла, согрела.
- Мне не снять валенки, Матреша.
- Ну-ка, выпей, - сказал отец и дал чего-то горького.
А Матреша ловко, хотя и с трудом, стянула валенки с распухших моих ног и погрузила их в ведерко с теплой водой. О, какое это было блаженство, ясное, младенческое блаженство! Теплая вода и чьи-то ласковые, родные и властные руки, расторопно скользящие по ноющим ступням, - то санитарка Матреша, стоя на коленях, мыла и растирала мне ноги, и мне почему-то не было стыдно, что мне, взрослому человеку, моют ноги, а она поглядывала на меня снизу вверх милыми своими круглыми глазами и приговаривала чуть нараспев, точно рассказывала сказку про кого-то другого, и я, сквозь сон, слушала ее:
- …А шла-то издалёка, из города, да ведь все по снегу да по льду… Умница, к папочке шла, правильно надумала… А ведь как на папочку похожа, до чего ж похожа, портрет вылитый…
Я вздрогнула, как вздрагивают, просыпаясь, и взглянула прямо в глаза Матреши: санитарка смотрела на меня с такой любовью, что мне стало ясно: эта женщина тоже любит моего отца…
Княжна Варвара
- Ну а теперь я тебя уложу, - сказал папа и повел меня по своей маленькой бревенчатой амбулатории в какую-то комнатушку. Я легла на койку, а он сел рядом на низенькую табуретку и даже зажег ту свечку, башенкой, - с ней было светлее, чем с каганцом, и казалось теплее.
- Отец, чего ты казенный свет палишь? - пробормотала я, кивнув на свечу.
- Ничего, я на минутку. Ты сейчас уснешь, а я зайду к своим пожарникам и к дистрофикам в стационар… Хочу все-таки образцово-показательно наш стационар поставить… Как думаешь, девчонка, поставлю?
- Конечно. У тебя персонал хороший.
- Ах, хороший! - самозабвенно, упоенно почти пропел отец и, смутясь, добавил: - Не воруют!
Он так любил людей - и не человечество вообще, что легче всего, а именно людей, обычных, грешных, - что стеснялся говорить о своей любви к ним, как о чем-то самом интимном. Поэтому он иногда - от ревнивейшей любви - людей обругивал, сердился на них, как Антон Иванович, или говорил о них нарочно грубовато, как сейчас. Он не понимал, что виден людям насквозь со своим страстным и чистым сердцем мудреца и всегда большого ребенка… Он считал себя… циником!
- Нет, верно, хорошие бабенки, - поправился он. - Люди! Ведь Матреша-то каждого так моет, кого приводим, как тебя сейчас… Нет, работать с ними можно… но… но… эх, девчонка! Княжну Варвару мне бы сюда!
…Уже говорила я, что запомнила себя очень рано, еще до первой империалистической войны. Помню я и день, когда папа - неимоверно красивый в мундире с блестящими пуговицами, с огромной шашкой на боку, с пышной своей золотой шевелюрой - уезжал на войну, помню, как бурно шумели в этот солнечный и ветреный день под окнами наши клены и тополя, как кричала бабушка Ольга, и плакали тетки, и голосила Дуня, и молча стояла рядом с папой бледная и тоже очень красивая мама. А может, я и не помню этого, а вообразила все уже потом? Нет, помню, помню, потому что, когда рисуется передо мной картина прощания с красивым и в новой красоте своей почти незнакомым папой, возникает во мне и тогдашнее чувство смутной тревоги, страха, беды, оттого что громко, ликующе лопочет, шумит сочная летняя листва и с ликованием ее сливается надсадный плач женщин. А мама молчит, а отец так прекрасен…
…Он стал работать на войне хирургом во фронтовом санитарном поезде, и в тот же санитарный поезд, тоже в первые дни войны, поступила сестрой милосердия княжна Варвара Николаевна Б-ва. Она носила такую же косынку с красным крестиком, как наша тетя Варя, но, как рассказала нам потом мама, происходила из очень знатного и древнего рода, была настоящей русской княжной. А тут надо сказать, что в детстве для меня и Муськи среди множества сказочных героев не было никого прекрасней и любимей русской княжны. Мы, конечно, еще очень любили Лисичку-сестричку и Серого волка, но это - из зверей, а из людей милее всех была нам Снегурочка и прекрасней, главнее всех - русская княжна, она же царевна Лебедь. Ну разве можно было сравнить с нею какую-нибудь гриммовскую или андерсеновскую принцессу - даже миленькую грустную Русалочку? Нет, лучше всех была наша русская царевна Лебедь.
Месяц под косой блестит,
А во лбу звезда горит,
А сама-то величава,
Выступает, будто пава…
Вот такой и представлялась нам княжна Варвара.
Мы никогда не видели ее в жизни, не видели даже ее фотографий, мы знали о ней из беглых рассказов матери, из случайно услышанных разговоров о княжне между родными и знакомыми.
Княжна Варвара все время работала вместе с отцом на фронтах империалистической, а после Октябрьского переворота, когда отец тотчас же подался в Красную Армию, княжна Варвара пошла вместе с ним и всю гражданскую войну работала старшей хирургической сестрой в санитарном поезде "Красные орлы", начальником которого был мой отец. Санпоезд "Красные орлы" воевал на юге против Врангеля, Каледина и других беляков, дважды поезд чудом вырывался из белогвардейского окружения, многократно был под огнем, принимал короткие, но ожесточенные бои, вел перестрелки - княжна Варвара ни на минуту не отходила от отца, ни разу ничего не испугалась, ни разу не воспользовалась отпуском.
Четырежды смертной хваткой хватал нашего папу тиф - сыпной, брюшной, возвратный, паратиф, - четыре раза княжна Варвара вытаскивала его из смерти.
Мы жили в те годы в древнем городке Угличе и узнавали об этом от мамы: четыре раза долго-долго не было никаких вестей от отца, а потом вдруг приходило совсем коротенькое письмецо, и мама горько и долго плакала над ним, а потом вела нас в церковь Димитрия на крови, ставила на колени перед страшными темными иконами и чужим, жестяным, не маминым голосом говорила:
- Дети, помолитесь за княжну Варвару. Она опять спасла жизнь вашему отцу.
Давным-давно, целых три года, не было уже в России и и царей, ни князей, ни столбовых дворян, все были просто люди, граждане и товарищи, а цари, князья и царевны остались только в сказках, но мама все еще говорила о красной сестре Варваре Николаевне - "княжна Варвара".
Быть может, именуя так женщину, которая волей судьбы заняла ее место в жизни и сердце любимого ею человека, она находила какое-то, пусть крохотное утоление своей ревности - утоление тщеславием? Все-таки из кто-нибудь, а родовитая княжна спасла жизнь ее мужа, отца ее детей.
Потом отец приехал в Углич и увез нас в Петроград, к дедушке и бабушкам, за Невскую заставу, и началась новая, петроградская жизнь, петроградская школа, и я так и не увидала никогда княжну Варвару, и только глубоко-глубоко в душе, как еле видный лунный серп при восходе солнца, сохранился воображенный в детстве образ.
…И вот отец первый раз в жизни заговорил со мной о княжне Варваре в тот день, когда я, овдовев, пришла к нему из города.
- А где она сейчас, папа? - спросила я.
- Не знаю, - помолчав, ответил он, - я почти не встречался с нею с тех пор, как привёз вас из Углича.
И я поняла, что он расстался с ней из-за нас, с тех пор, когда после гражданской войны собрал семью и вернулся в нее, главным образом к нам - ко мне и Муське… Я ничего больше не стала спрашивать у него о княжне Варваре, но облик нестареющей, стройной, пленительной женщины на мгновение мелькнул передо мною в холодных потемках блокадного жилища…
…Я увидела ее через три года после Великой Отечественной войны в больнице, где лежал отец. Тифы гражданской войны, голод и беды блокады все-таки нагнали и доконали его гипертонической болезнью. Он был отличный врач и понимал, что умирает, и как же он тосковал, что расстается с жизнью, со всем, что так любил в ней, - а он любил многое: труд, людей, пространство, зверей, розы… Он не боялся смерти, он просто иногда не мог скрыть тоски своей по уходящей жизни. Он даже сказал мне однажды тем мальчишеским жалобным голосом, которым когда-то жаловался, что его не берут в народное ополчение:
- Лялька, девчонка… Ты теперь знаменитая - напиши ты кому-нибудь, пусть мне настоящего женьшеня пришлют, а? Скажи - просит мой папа, старый доктор.
- Хорошо, папа, - покорно отвечала я, - я напишу Самуилу Яковлевичу Маршаку. Он постарается…
- Я знаю! Я знаю, что он постарается…
Надо сказать, что в самом начале тридцатых гидов - в 1931 и 1932, когда Самуил Яковлевич Маршак редактировал первые мои детские книжки, папа как-то прибежал ко мне страшно оживленный. Каким молодым он еще был тогда! Как часто упоенно хохотал - именно хохотал, а не смеялся!
- Лялька! - закричал он чуть ли не с порога. - Я в газетине вашей читал, что Маршак твой в Германию едет.
- Да. А почему ты так взволнован этим?
- То есть как - почему? Вот рецептики. Одни - на меркузал, другой - на люминал. Понимаешь, там у немцев фармакопея знаменитая - байеровская, у нас еще таких лекарствий делать не научились. Понятно?
- Пока нет.
- Ах, господи! Все-то вам разжуй и в рот положи. Ну, у меня одна ткачиха, хорошая такая баба, отекает страшнейшим образом - меркузал ей нужен. А одному ткачу - хороший такой мужик, старательный - люминал. У него какие-то припадки, типа эпилептических, хочу попробовать люминалом его полечить. Ну, так вот, пусть Маршак из Германии привезет мне меркузалу и люминалу. Только непременно байеровского.
- Папа, да ты… да ты пойми - это неприлично, неудобно. Ему же за все это валюту выкладывать придется. Неудобно мне!
- Очень даже удобно. Скажи - просит мой папа, старый доктор. Маршак умный, он все понимает, он пишет отлично: "Крокодил, крокодил, крокодилище!"
- Да это не Маршак, а Чуковский.
- Верно. Спутал. Но у Маршака не хуже. Про вас, всех писателей:
Разевает щука рот,
А не слышно, что поет…
- Это Самуил Яковлевич вовсе не про нас писал! Ты просто демагог.
- Про нас! Я читатель, мне виднее… В общем, я знаю, что он человек хороший. Ребята его стихи любит… На рецептики. И попроси Самуила Яковлевича. Скажи - мой папа, старый доктор, просит. Для своих ткачей.
И я, пропадая от стыда, все-таки просила Самуила Яковлевича, а он так просто и охотно брал папины рецептики, что стыд мой исчезал, и он два или три раза привозил то, что просил отец… Наверно, до сих пор не знает Самуил Яковлевич, сколько папиных ткачей и ткачих помог он папе поставить на ноги, спасти от смерти…
- Я напишу, папа, обязательно, - повторила я, и не написала, потому что знала уже от врачей, что дни его сочтены, что осталась неделя, много - две. Я знала - необходимо дать телеграмму Муське и матери, чтоб они приехали, но я боялась, что папа поймет, почему мы все вокруг него собрались, и просто не знала, что делать.
В один из таких вечеров, когда он особенно тосковал и дышал уже трудно, мне сказали, что меня просят выйти в вестибюль - там ко мне кто-то пришел.
Я вышла. С диванчика поднялась незнакомая женщина шагнула ко мне навстречу. Она была высокой, грузной, полуседой, причесанная на прямой пробор, с маленьким старомодным пучком волос на затылке, с широким простонародным лицом, чем-то очень похожа на нашу Дуню, только у Дуни нос был уточкой, а у этой - чуть-чуть дулькой, и глаза были другие - мягко-серые, пушистые, смотревшие умно и печально.
- Здравствуйте, Лялечка… - сказала она, протягивая мне руку.
- Здравствуйте, - ответила я, недоумевая, кто же эта старуха.
Она обеими руками сжала мою правую ладонь и держала, не отпуская, пристально вглядываясь в меня, чуть улыбаясь уголками крупного, наверно, когда-то красивого, рта и грустными, умными глазами.
- Как же вы похожи на отца, Лялечка, - негромко оказала она и, спохватившись, добавила: - Впрочем, простите, мы же знакомы только заочно, да и то это было давно… Я - Варвара Николаевна Б-ва.
Я невольно вздрогнула, вскинула голову, и, наверное, на лице моем выразилось удивление, может быть, испуг, потому что, вновь бегло и грустно усмехнувшись, она прибавила:
- Да, это я. Я пришла попросить вас - помочь вам ухаживать за вашим папой. Я узнала, что он в тяжелом состоянии…
Так это была красная сестра - княжна Варвара, царевна Лебедь нашего детства?
Старая, грустная женщина в простеньком ситцевом платье стояла передо мною, ничем, совершенно ничем не напоминая княжну Варвару, представшую душе в древнем Угличе, в годы гражданской воины и бедственного детства, немного даже неуклюжая, оплывшая женщина… И все-таки было в ней что-то от царевны Лебеди! Что - я еще не могла понять и жадно вслушивалась в ее голос, а она говорила:
- Я уже договорилась с врачами, они доверяют мне пост возле вашего папы… Пойдемте к нему, Лялечка… Простите, я не могу называть вас иначе.
- Пойдемте, - почти механически ответила я, и мы пошли.
Отец лежал, тяжело дыша и прикрыв глаза, но я видела - он не спал.
- Папа, - окликнула я его, - к тебе пришли.
Он повернулся, увидел Варвару Николаевну, и лицо его преобразилось, точно осветилось изнутри и помолодело в самозабвенной, счастливой улыбке.
- Варюша, - протянул он с нежностью неизъяснимой, - родная. Ты со мной?