Сашка проследил взглядом за рукой Юрика, и в тот же миг, бросив удочки, они преодолели усеянную крапивой каменистую, почти вертикальную, осыпь, и оказались на дороге, а ещё через мгновение они были почти дома.
- Как мы очутились на дороге, даже не обстрекавшись крапивой? - удивлялись они, впрочем, как и теперь удивляются, через много лет.
- Сашка! Сашка! Немцам жратву привезли! Побежали нюхать!
Пленные немцы строили дорогу на перевал. Они бурили и подрывали скалы, вручную сбрасывали в пропасти крупные осколки, образовавшиеся при взрыве, совковыми лопатами сгребали мелкую щебёнку. Работали они не спеша, и никто их не подгонял.
Сотни две немцев, работавших рядом с домом Юрика, охранял всего один солдат. Да и тот дремал на пригорке, покуривая от безделья. Он разленился до такой степени, что самокрутку, набитую моршанской махоркой, посасывал, не вынимая изо рта, и у него из полузажмуренного глаза, ближайшего к источнику едкого дыма, сочилась слеза.
Теперь Сашка и Юрик жили километрах в пяти от города, в посёлке, пустующем после выселения местных жителей. В город они будут ходить, когда начнут учиться в школе.
Лагерь для немецких военнопленных был выше по течению реки, примерно в семи километрах от посёлка.
Когда наступал обед, из лагеря приезжал американский грузовик "шевроле", который своей необъяснимо строгой красотой, крыльями, эдакими слегка изогнутыми лопухами, и деревянным рулем сводил Юрика с ума, как впрочем, и все американские машины - "виллис", "додж 3/4" и "студебеккер". Разумеется, "студебеккер" был в этом ряду вне конкуренции.
Немцы, прервав работу, выстраивались цепочкой в очередь, каждый вынимал из голенища сапога алюминиевую ложку, склёпанную с вилкой одной заклёпкой по середине ручки. Заклёпка служила осью, вокруг которой можно было повернуть ложку и вилку относительно друг друга. Немцы, погромыхивая этим нехитрым приспособлением по котелкам, размеренно, шаг за шагом, приближались к грузовику, протягивали котелки, и солдат в поварском колпаке плюхал туда увесистую порцию рисовой или гречневой каши, сдобренной американской тушенкой.
Для постоянно голодных Юрика и Сашки пытка начиналась после того, как они, определив направление ветра, усаживались на траву так, чтоб ветер, пролетев над открытым термосом, попадал в их носы. Солдат открывал термос, а ветер подхватывал и доносил мучительный, до потери сознания вкусный, запах американской тушёной говядины.
"Шевроле" уезжал, а немцы, получив порцию каши, усаживались неподалёку и неспешно ели, видимо, понимали - чем быстрее съедят, тем быстрее придётся начинать работу.
- У, гады, наших папок поубивали, а их ещё и кормят! - возмущался Сашка. - Нам бы хоть попробовать дали!
После сеанса своеобразной токсикомании Юрик и Сашка бежали обследовать заброшенные дворы, сараи и дома. И каждый раз, как они входили в опустевшие дома, им казалось, будто вместе с ними здесь присутствует кто-то невидимый, и этот невидимый наблюдает за ними с немым укором.
На этот раз они забрели в сарай. В стене, противоположной от входа, отсутствовало несколько досок. Они выглянули наружу и увидели, что рядом с сараем проходит строящаяся дорога и немец долбит киркой то место, которому предназначено стать кюветом.
- Сашок, давай наломаем подсолнухов и надаем ему по жопе, - предложил Юрик.
Самую мясистую и увесистую шляпу подсолнуха они разодрали на несколько частей и приготовились обстреливать ими немца.
Немец по-прежнему работал спиной к ним. Он монотонно поднимал и опускал кирку, при этом, в такт лязганью кирки о многочисленные камни, внутри его штанов шевелились худые ягодицы.
Первым, зажмурив левый глаз и прицеливаясь вытянутой рукой, запустил в немца свой подсолнух Юрик. Но промахнулся.
Сашка оказался более метким, его подсолнух, издав чавкающий звук, врезался, рассыпаясь на мелкие куски, точно в середину задницы немца. Немец перехватил кирку так, что она мгновенно стала похожей на автомат, развернулся в их сторону и издал звук "та-та-та". Его глаза злобно смотрели из тени от козырька солдатской кепи. Две пуговицы над козырьком, к которым пристёгнуты клапаны, опускаемые зимой на уши, и маленькая блестящая кокарда над ними, будто вернули ребят года на два назад, в период оккупации.
Они упали носами в слежавшуюся пыль и поползли к выходу из сарая.
- Юрка, айда рыбу глушить!
Юрик выглянул в окно. Дружный хор, вызывавший его на улицу, состоял из голосов Пети Авсарагова, Тимура Галоева, Коли Тавгазова и Сашки, без которого не могло состояться ни одно важное мероприятие, тем более такое, опасно щекочущее нервы. Сашка стоял впереди группы осетинчат, прибежавших из деревни со странным названием Джинджирик, расположенной выше по течению реки, и его голос звучал громче всех.
Юрик отложил в сторону листок местной газеты, с одной стороны которого было что-то напечатано, а другая сторона была чистой, если не считать отдельных темных пятен проступившей типографской краски, и на ней можно было рисовать. Цветной карандаш, поделенный на два цвета - синий и красный, подарил ему солдат Андрей Артюхов, шофёр "студебеккера". Другие солдаты звали его "Артюх", и Юрик тоже думал, что его зовут так на самом деле, и поэтому звал его "дядя Артюх".
Солдаты, проезжая рядом с домом, где жил Юрик, часто останавливались и заходили в гости. Бабушка угощала их кипятком, а они рассказывали всякие новости.
- Дядь, дай проехать, - просил солдата Юрик, пока тот шел от дома к машине.
Солдаты иногда давали Юрику порулить "виллисом", "доджем 3/4" или "шевроле".
Но самой большой наградой было согласие Артюха. "Студебеккер" мощным, басовитым звуком двигателя, шипением воздушных тормозов, горбатым капотом и пластмассовым рулём необычайно красивого зеленого цвета вызывал в душе Юрика благоговейный трепет.
Юрик не доставал педалей, ими и рычагом переключения передач управлял Артюх, а Юрик рулил, стоя на полу кабины.
В первый раз он подумал, что от поворота руля до поворота колёс машине потребуется какое-то время, так как от руля до колёс большое расстояние, и машина проехала, слегка угодив в кювет на повороте. Юрик тут же понял, что его команда выполняется машиной сразу, и очень скоро Артюх, доверяясь Юрику, получил возможность вертеть головой по сторонам, осматривая подробности живописных гор. Юрик готов был рулить и пять, и десять километров, даже не взирая на то, что ему после этого приходилось возвращаться босиком по каменистой горной дороге.
Однажды, когда за окном сеял мелкий, нудный дождь, в дом вошёл Артюх и с порога радостно сообщил:
- Победа!
Все ждали, когда она наступит, эта победа, а она вошла в дом неожиданно и буднично. Бабушка и дедушка вдруг присели на лавку и тихо, беззвучно заплакали, вспоминая Юриного папу и дядю Ваню, сгинувших на войне, и тетю Лиду, угнанную в Германию пятнадцатилетней девчонкой.
Артюх, не ожидавший такой реакции на своё радостное сообщение, смущённо спохватился:
- Ах, да, это тебе, - и протянул Юрику цветной карандаш.
Юрик начал было вертеть в руках этот сказочный подарок, но Артюх отобрал карандаш, заточил его финкой с обеих сторон и нарисовал розу. И хотя листья на стебельке розы получились синего цвета, Юрик был потрясён тем, как на клочке бумажки из ничего родился маленький шедевр.
И Юрик стал рисовать. Дом, в котором они жили, цыпленка, выглядевшего на рисунке замёрзшим, потому что он был синего цвета, дедушку, сидевшего на бричке, двух лошадей, которыми управлял дедушка, потому что дедушка теперь работал конюхом в аптеке. И даже пленных немцев в их солдатских кепи, так непривычных русскому глазу.
Но приглашение глушить рыбу оказалось сильнее желания рисовать, и Юрик выбежал на улицу.
- Смотри, что у нас есть! - самый молодой из всей компании, пятилетний Петя Авсарагов, глубоко запустил руку в рубище, в которое он был одет и которое было когда-то пиджаком, и извлек гранату-лимонку.
В том месте, где они глушили рыбу, в реку вдавался кусок скалы с вершиной, срубленной дорогой. Скала отбрасывала течение реки к противоположному берегу, а за ней образовался залив со спокойной водой. Если гранату кинуть в этот залив, то оглушённую рыбу не успеет унести течением, пока они будут собирать её.
Сначала они решили развести костёр, чтобы была возможность согреться после ледяной воды, из которой придется вылавливать рыбу, да и поджарить её можно было бы на палочках.
Когда костёр разгорелся, Галоев со словами "кто не спрятался, я не виноват" швырнул в него горсть винтовочных патронов.
Они тут же разбежались метров на десять от костра и упали на землю, как можно плотнее прижавшись к ней, кто за небольшой, едва выступавший из травы, камень, кто за перегиб земли, а кто просто на траву.
Вместе с треском разорвавшихся патронов исчезли и сами патроны, и костер, только слабая струйка пепла, извиваясь обессилевшим джином, поднималась вверх.
Это было для них обычной шалостью, как они говорили - для проверки бдительности.
Спичек больше ни у кого не осталось, и они дружно напустились на Галоева.
В то время как они отвешивали тумаков Галоеву, Петя Авсарагов рукою пытался выдернуть чеку из лимонки, но у него не хватало силёнок, и когда они обратили на это внимание, Авсарагов поднёс гранату ко рту и уцепился за кольцо зубами. На своём детском жизненном опыте он уже знал, что зажать и выдернуть что-нибудь зубами иногда получается лучше, чем пальцами ещё слабых рук.
- Петька, прекрати, всё равно не добросишь до воды! - закричал Юрик, понимавший, что граната пропадет бесполезно, потому что у Петьки не хватит сил, чтоб забросить её в реку, и они не наглушат рыбы, а о том, что вот-вот произойдет, у Юрика и мысли не промелькнуло.
- Петька, не дури, отдай гранату! - закричал Тавгазов и сделал шаг к Авсарагову, чтоб отобрать её.
Но Авсарагов, защищаясь, повернулся к ним спиной и они увидели, что в тот момент, как ему удалось выдернуть чеку, граната выскользнула из его рук и упала, чуть откатившись, на траву у его ног.
- Беги! - закричали они хором, метнувшись за спасительный бугорок земли, но Авсарагов стоял, зачарованно уставившись на гранату.
После того как рвануло, они, казалось, даже не взглянув на то, что осталось от Пети Авсарагова, изо всех сил удрали с того места. Удивительно, как сумел человеческий разум поместить такой мощный сгусток энергии в такой маленький объём?
Но и через много лет в их памяти возникала та лужайка у бурной реки, черная ямка на месте взорвавшейся гранаты и неестественно уменьшившаяся в размерах по сравнению с живым Петей небольшая горка тряпья в черных пятнах с прилипшей к ним землей.
Позже, на уроке военной подготовки в школе, Петра, сравнивая нашу и немецкую гранаты, обратил внимание на то, что чека у нашей гранаты вырублена из стального листа, и даже многочисленные учебные выдёргивания не смогли зачистить заусенцы по её периметру. Чеку для немецкой гранаты выточили на токарном станке.
- Не могу я его принять! Не имею права, ему нет еще семи лет, - говорила директор школы.
- Так ему вот-вот семь лет и стукнет, - убеждала её мама Юрика.
- Милая, так сентябрь уже заканчивается, поздно уже, только на следующий год, - не соглашалась директор.
- Он у нас и читать умеет, и пишет, - не сдавалась мама.
- Да ведь он ещё совсем маленький, - продолжала упорствовать директор.
- Как так маленький, давайте, я позову его, он тут, в коридоре, стоит, - тоном, в котором звучала последняя надежда, попросила мама.
- Ну, хорошо, позовите, - сдалась директор.
Мама ввела Юрика за ручку в кабинет директора.
- О, да ты совсем взрослый парень! - польстила Юрику директор. - Ну-ка, дружок, подойди к доске, посмотрим, что ты умеешь.
Юрик подошел к черной доске, расчерченной тонкими коричневыми наклонными линиями.
Директор взяла мел и написала на одной из строчек наклонный крючок с изящным хвостиком внизу.
- Нарисуй мне, дружок, таких же десять штук, - дала задание директор.
Юрик впервые держал мел, поэтому первый крючок получился некрасивым, но он тут же понял, что мел нужно держать острым углом к доске. Следующие крючки получились намного красивее.
Директор попросила у него мел и нарисовала на доске красивый наклонный овал. Юрик нарисовал десять таких же овалов.
Директор пересчитала крючки и овалы.
- Молодец, - похвалила она Юрика. - Оказывается, ты не только писать умеешь, но и считать.
- Ладно, - сказала она, обращаясь к маме Юрика. - Так уж и быть, беру парня, что ж ему лишний год дурака валять!
- Ну что, прямо сейчас и пойдем в класс, как, ты готов? - повернулась она к Юрику.
Юрику страшно хотелось посмотреть, что такое класс, и он согласно закивал головой.
Ему не приходилось бывать в таких больших домах, каким было здание школы, поэтому коридор показался ему длинным-предлинным, а окна в том коридоре огромными-преогромными. Наконец, директор остановилась у белой двери, на которой висела табличка "1в", Из-за двери доносился голос учительницы, что-то объяснявшей детям.
Директор уверенным движением открыла дверь, в классе сразу стало тихо. Слегка отстраняясь, директор взяла его за плечо, подтолкнула в сторону класса и сказала:
- Давай, Юра, проходи.
И Юра шагнул в первый раз в первый класс. Столько детей, собранных вместе, он ещё не видел. Раньше, когда они ещё жили на Донбассе, а мама и папа были учителями в той самой школе, из которой выпрыгивали раненые после бомбежки, он, может быть, и видел, но не помнил этого, и теперь ему казалось, что он и вправду видит столько много детей впервые. Кое-что помнить он стал как раз после той бомбежки.
- Ребята! - обратилась директор к классу. - Этого мальчика зовут Юра, и он будет учиться с вами. Проходи, Юра, садись за парту.
Юре было интересно, что парта - это черный наклонный столик с откидными створками внизу, с полкой, на которую можно положить книжки и тетрадки, с приделанной к нему коричневой лавкой, на которой удобно сидеть, потому что у неё есть спинка.
Он положил на полку парты сумку с книгами, сшитую бабушкой из мешка, в углубление наверху парты поставил чернильницу-непроливайку, положил рядом с ней деревянную ручку со стальным блестящим, ещё не испачканным чернилами, пером, и стал слушать урок.
Громкий звонок возвестил об окончании урока, но дети не спешили выходить из класса, и Юра вскоре понял, почему: в класс внесли эмалированный тазик с кусочками черного хлеба по числу учеников. Хлеб тут не раздавали, а просто поставили таз на стол учителя, и все дети кинулись к нему.
Юра тоже подошёл к столу, перед ним на мгновенье никого не оказалось, он протянул руку и взял кусочек хлеба. И тут же получил в левую щеку удар ручкой. Удар такой силы, что в щеку вошла половина стального пера.
До сих пор в том ограниченном круге детей, с которыми он общался до школы, никто ни с кем так не обращался, и Юра даже не предполагал, что можно так безжалостно ударить кого-нибудь. Ну, дать тумака, подставить подножку, побороться, в конце концов дать в нос. Делом чести было прекратить драку после появления первой крови. Но чтобы вот так, стальным пером в щеку.
И впервые в жизни Юра понял, что такое терять рассудок. Он видел перед собой только ненавистное лицо обидчика, не чувствовал боли от встречных ударов.
Дети расступились, освобождая место для драки, и по их крикам Юра понял, что они почему-то поддерживают его обидчика. От такой несправедливости он на мгновенье потерял силы и был тут же подножкой опрокинут затылком на угол парты. Из пробитой головы потекла кровь, это вновь взбодрило его, теперь уже ему удалось опрокинуть обидчика на пол, и он продолжал бить кулаком в ставшее ненавистным лицо, пока какая-то неведомая сила не подхватила его за ворот и не отшвырнула его в сторону.
Через много лет на одной из врачебно-лётных комиссий его спросили, откуда на голове шрам. И он вспомнил свой первый школьный день, и тот выделяемый заботами государства кусочек черного хлеба. И то, что в классе к его приходу уже сложилась некая иерархия, невольно созданная голодными пацанами, по своей сути мало отличавшаяся от иерархии зоны, а он, сам того не ведая, взял горбушку черного хлеба. Горбушка же, как самый вкусный элемент буханки, к его приходу в класс уже стала привилегией начинающего пахана.
"Пионер, не теряй ни минуты…" - доносилась на вершину сопки, где стоял Юра майским утром 1950 года, бодрая пионерская песня из "ревуна", установленного на окраине порта. "Ревун" был настолько мощным, что наверняка был слышен всему городу.
В это солнечное утро с сопки была видна бухта Находка, наполненная непередаваемо красивой морской водой, настолько красивой, что даже не верилось, что такое может быть реальностью; порт с похожими на жирафов подъемными кранами, железная дорога, упиравшаяся в сопку на границе порта, бесконечные колонны заключённых, петлявшие по дороге в полном соответствии с очертаниями берега, зенитки, наклонными, будто падающими, столбами торчавшие из леса на противоположном берегу бухты, за посёлком "Рыбстрой"
"Пионерским салютом утро, солнце встречай…" - продолжал крикливый динамик.
И яркое утро в конце мая, и живописная бухта, и высокое небо без единого облачка, и даже эта, такая ненавистная зимой, песня наполняли его душу какой-то светлой радостью. Не то, что зимой, когда, чтобы добраться до школы, приходилось затемно вставать и, под завывание метели, спускаться с одной сопки, пересекать долину ручья, в которой начиналась застройка микрорайона "Пятачок", и переваливать другую сопку. Чтобы, спустившись с неё, оказаться на пути многочисленных конвоиров-автоматчиков, идущих навстречу по заснеженному тротуару Конвоиры никогда не уступали дороги, школьники вынуждены сторониться их, забираясь в придорожные сугробы, а иногда барахтаясь в них.
Слева от тротуара, с монотонным рокотом, вскриками покашливаний, приглушённых влажным холодным морским воздухом, брели тысячи заключённых. Русских мужчин. Чьих-то отцов, сыновей, братьев.
Юра слышал, как мама говорила своей подруге:
- Война закончилась пять лет назад, а в тюрьмах по всей стране сидят миллионы мужиков, не сотни или тысячи, а миллионы мужиков. А русские бабы стареют без них. А бабам хочется иметь детей. Вон Розка молодая совсем, пропадает. А ведь какая красивая, словами не передать! А муж где? В лагере. Потому что в плену был у немцев. Что это такое? Пленные япошки свободно шляются по Находке, всех собак пожрали, а своих мужиков под конвоем гоняют! Ну и что будет с русским народом?
В это время из соседнего подъезда выходила прямо в развороченное бульдозерами строительное безобразие, в которое превратилась практически вся территория застраиваемого "Пятачка", нарядная полупьяная кампания. Первым вышел гармонист, в белоснежной рубашке, с бриллиантово-зелёным трофейным немецким аккордеоном. Остальные придержали ему двери, подчеркивая этим, что он и есть душа компании. Дождавшись, когда к нему присоединятся девушки в соотношении десять к одному, в красивых платьях с модно подложенными ватными плечиками, парень развернул свой необыкновенный, с белыми мехами, аккордеон, и вся теплая компания, запев самую популярную песню, сочинённую Борисом Мокроусовым, "На Волге широкой", двинулась в сторону бухты.