"Разнесёт старт. Это задержка месяца на полтора. Если отправить ракету на переделку, это тоже задержка месяца на полтора. Но ведь вина не нашей "фирмы", это вина завода. Не очень красиво, что приходится не представителям завода, чья вина, а ему, представителю ОКБ, решать вопрос о разрешении пуска ракеты. Но перед отъездом, - вспомнил Вельт, - Валентин Петрович сказал: "Конечно, не наша вина. Но дело-то общее. Поезжайте, решите честно, как того требует дело. Как решите, так и будет".
Но если пуск будет аварийным, то все сразу же забудут, что виноват завод, а не мы. И это не помешает им всех собак повесить на нас".
Время, отпущенное для принятия решения, заканчивалось.
"Так что же будет, если взрыв ракеты разрушит старт? Он, Георгий Александрович Вельт, лучший специалист страны по турбонасосным агрегатам, будет обвинён в непрофессионализме, а ОКБ в том, что разрабатывает плохие конструкции.
А если он не подпишет "бумагу", и старт не состоится? Он, Георгий Александрович Вельт будет обвинён в непрофессионализме и неспособности принимать ответственные решения. А ОКБ - в том, что оно разрабатывает такие конструкции, которые не в состоянии качественно сделать даже такой завод, как Южмаш".
Вельт взял проект "Технического решения". Простая, казалось бы, бумага, а какой взрывной силой обладает! Силой совсем не технического содержания.
"Интересно, а в Америке ставят человека перед выбором в такой ситуации? А, да что там Америка? Не в Америке живём!" - решился Вельт и поставил свою подпись и число, когда он это сделал.
Он молча покинул комнату и пошёл по коридору к лестнице, ведущей в монтажно-испытательный зал.
Испытатели, подождав, пока он повернёт из коридора на лестницу, вбежали в комнату. На столе лежали несколько экземпляров "Технического решения" с аккуратной подписью Георгия Александровича Вельта.
Через два дня состоялся пуск. Ракета успешно выполнила поставленную задачу, открыв путь к началу испытаний из шахты.
Часть вторая
- Вот она, Германия! - тихо промолвил второй пилот вертолёта Ми-6 Юрий Николаевич Петра.
Далеко впереди из зелено-голубой бесконечности появлялись бледно-бежевые пятна городов, темные массивы перелесков, а под вертолётом празднично серели ленты автобанов с ярко очерченными полосами дорожной разметки.
- Не понял, что ты сказал? - переспросил командир экипажа Юрий Александрович Гарнеев.
Петра понял, что когда произносил эту невольно вырвавшуюся фразу, то его большой палец заученно нажал кнопку переговорного устройства.
- Говорю, вот она, Германия! - громче повторил Петра. - Давно хотелось посмотреть на страну, сыгравшую роковую роль в моей жизни.
И задумчиво добавил:
- Да, пожалуй, и не только в моей.
Кабина вертолёта плавно покачивалась в такт вращению лопастей несущего винта, набегающих на встречный поток воздуха.
Несмотря на шум воздуха, отбрасываемого вниз лопастями несущего винта, на пронзительную какофонию звуков, издаваемых великим множеством вращающихся деталей двигателей и редукторов, во время длительных перелётов это действовало, как усыпляющий гипноз. Поэтому, отдельные фразы помогали пилотам отгонять сонливость.
- А сколько тебе было лет, когда началась война? - спросил Гарнеев.
- Да ещё и четырёх не было.
- Неужели ты что-нибудь помнишь из той поры? - засомневался Гарнеев.
Герой Советского Союза Гарнеев был намного старше Петры. Он был из той группы лётчиков-испытателей, в которую входили Галлай, Гринчик, Кудрин, Рыбко, Супрун, Васильченко и многие, многие другие, создавшие славу советской авиации своим трудом, мужеством и высоким профессионализмом.
Петра же всего месяц тому назад окончил школу лётчиков-испытателей, где его инструктором был Гарнеев. В процессе обучения Петра грамотно выходил из ситуаций, создаваемых в тренировочных полётах вводными Гарнеева и за высокий профессионализм и спокойный, открытый и рассудительный характер, полное отсутствие склонности к интригам, был отобран Гарнеевым для полёта на Парижский авиасалон 1967 года в качестве второго пилота.
- Да, учителя были хорошие, не приведи Господь, - ответил Петра. - Ты видел в кадрах военной кинохроники глаза детей, снятых во время бомбёжки? Разве можно такое сыграть в кино? Даже не представляю, как остался в живых и не покалечился, а то разве я сидел бы теперь в правом кресле?
То далёкое солнечное утро летнего дня могло бы быть радостным. Но война привнесла в краски дня такую настороженность, что и на солнце, и на редкие деревья, и на одноэтажные дома посёлка будто набросили пелену и они стали существовать отдельно, а люди со страданиями, перед которыми померк белый свет - отдельно.
- Давай, внучёк, на мельницу сходим, давай ручонку, - это говорила бабушка.
Здание мельницы стояло у перекрёстка двух главных улиц небольшого шахтёрского посёлка на Донбассе. С началом войны продукты в магазинах исчезли, и жители посёлка могли сдать на мельницу добытое неведомыми путями зерно, кто полпуда, а кто пару килограммов, и получить взамен соответствующее количество муки.
Бабушка и Юрик стали в длинную очередь под высокой бетонной стеной мельницы. Стена поразила Юрика тем, что в ней не было ни одного окна, и Юрику это казалось очень странным. Взрослые стояли в очереди плотно, прислонившись к стене, а дети находились рядом, вне очереди, и солнце слепило Юрику глаза и мешало разглядывать стену.
Поэтому, оглянувшись на звуки моторов, доносившиеся сзади, он не сразу увидел стайку серо-черных самолетов, Они летели низко, чуть выше крыш, над той улицей, что шла с запада на восток, и были видны блики на остеклении кабин. Некоторые самолёты на мгновение взмывали в местных потоках воздуха, но лётчики чётко держали строй.
- Пойдём отсюда, внучек, - сказала бабушка и потащила Юрика за руку выходу за ограду.
- Да чего нам бояться, что мы - армия, что ли? - заговорили в очереди. - В поселке ни одного солдата нет. Только в школе раненые. Что, немцы дураки?
- Пойдем, внучек, быстрее, - торопила бабушка.
Юрик увидел, что скрывшиеся за деревьями самолёты вдруг появились на большой высоте и теперь летели цепочкой на значительном расстоянии друг от друга. И когда передний самолёт вдруг, словно натолкнувшись на невидимую преграду, понёсся вниз, бабушка обречённо сказала:
- Ну вот, начинается.
Самолёт в это время был похож на птицу с картинки, висевшей у них в доме, на которой большая птица с сильными лапами, выпустив ужасные когти, готовилась схватить зайчишку, сжавшегося в ожидании ужаса смерти.
Первая бомба рванула в то время, как они оказались на перекрестке. Юрик упал в дорожную выбоину, бабушка накрыла его собой и… Время остановилось. Один сплошной невыносимый гул.
Но вдруг стало тихо. Сквозь дым и пыль едва просвечивало бельмо солнца, а из звенящей тишины стали постепенно возникать отдельные звуки, чтобы перерасти в крики отчаяния - это кричали раненые, выбрасывавшиеся из окон второго этажа горевшей школы, и их белое бельё контрастировало с копотью, гарью и всполохами огня.
В той стороне, где стояла мельница, слегка дымилась гора щебня, из которой торчали отдельные остатки высокой бетонной стены.
Юрин дом был третьим или четвертым от перекрестка. Когда они вернулись, Юрина мама стирала простыни, а из выбитых окон сквозняком развевало занавеси.
После этой первой бомбёжки по вечерам, едва солнце скрывалось за горизонт, в небе над посёлком высоко-высоко появлялась сверкающая точка немецкого самолёта.
- Разведчик, - говорили взрослые. - Теперь завтра, ровно в десять утра, жди бомбёжки.
И действительно, немцы прилетали с такой точностью, словно для них это была не война.
- Да у нас с такой точностью поезда не ходили даже при царе, - говорил Юрин дед, работавший в молодости кондуктором на железной дороге.
Скоро немцы добились своего: звук мотора стал восприниматься жителями посёлка от мала до велика, как знак смертельной опасности.
Но в немецкой пунктуальности было и рациональное зерно - уверенные, что немцы не допустят подвоха, взрослые спокойно, вплоть до назначенного часа, занимались своими делами, а дети - разведкой всё новых и новых руин.
- Я и сейчас могу нарисовать план посёлка Шарапкино, хотя мне было тогда три года. Так хочется побывать там, - мечтательно произнёс Петра.
- А, кляйне руссише швайн, - говорил немец Юрику. Юрик сидел у него на бедре левой ноги.
Стволом пистолета немец больно прижал Юрику верхнюю губу. Юрик знал, что такое пистолет, потому что видел, как немцы убивали из него людей. Прямо на улице.
Юрик тогда подошел к замерзшему, подернутому морозными узорами, окну. Он знал, что если приложить к стелу большой палец и немножечко подержать его, то протает маленькая дырочка, через которую можно увидеть немецкие машины и танки. Особенно поражала Юрика своей несуразностью машина, у которой впереди были колеса, как у всех машин, а сзади длинные гусеницы. Но на этот раз Юрик увидел "своего" немца, чего-то требовавшего у армянина дяди Ашота. Дядя Ашот Абкарьян продавал до войны хлеб и всегда угощал Юрика маленькой, похожей на птичку, булочкой. Только вместо глазика у этой булочки была сладенькая изюминка. Дядя Ашот отвечал немцу. А потом немец достал пистолет. Немцы носили их на ремне спереди, это наши, русские, носят пистолеты сзади.
Из пистолета выпорхнул огонек, и дядя Ашот упал. Немец сделал шаг к упавшему дяде Ашоту, и из пистолета ещё раз выпорхнул огонёк. И дядя Ашот, который лежал, коротко подпрыгнул. А на снегу появилось черное пятно.
Тут бабушка дала Юрику подзатыльник, отогнала его от окна и сказала, что он ещё мал, чтобы смотреть всякие глупости:
- Их бин шиссен, я хочу тебья стреляйт. Ти маленький, кляйне, воришка брала мой цукер, сахар, айне кусок, один кусочек, - говорил немец, нажимая стволом пистолета ещё сильнее на губу.
От пистолета шел непонятный запах, Юрик запомнил его на всю жизнь. Только через несколько лет, когда Юрий стал возиться с техникой, он понял, что тогда был запах машинного масла.
Юрик не понимал, почему немец требует от него кусочек сахара, у немца и так его много, а Юрик ничего не брал. От несправедливости и боли Юрик заплакал.
Бабушка и дедушка только закончили подбрасывать уголь в печку и теперь стояли подле неё, с ужасом наблюдая за происходящим.
- Херр офицер, мальчишка ничего не брал у вас, отпустите его, - попросил дедушка.
- О! - воскликнул немец так, будто только сейчас заметил дедушку. - Тогда это делаль ти, стари хрен, найн, стари хрыч. Ду бист партизан? Ти партизан, да? Комм! Иди ко мне!
Дедушка подошел ближе и поднял до колена правую штанину.
- Я инвалид, - промолвил он.
Немец взглянул на синюю с черными пятнами голень дедушки и разочарованно констатировал:
- Йя, инвалид. Когда это тебья?
- В Первую мировую, в пятнадцатом году. Может быть, это был ваш отец, херр офицер, - зачем-то добавил дедушка эту фразу.
- Йя, майн фатер билль ин Русланд, - вспомнил, смягчаясь, немец. - Пошёль вон, кляйне швайн.
Немец, подхватив Юрика подмышки, поставил его на пол и дал лёгкого шлепка под зад.
- Больше не бери дойче цукер, немецки сахар, - сказал он. - Дойче фольке, немецки народ не любит воришка.
Тут распахнувшаяся входная дверь впустила понизу клубок холодного воздуха.
- Наконец-то, доченька, вернулась. Слава тебе, Господи, - поблагодарила Бога бабушка и сообщила маме: - Живая, слава тебе, Господи! А Лиду немцы увезли в Германию.
Пятнадцатилетняя Лида была маминой сестрой, а, значит, Юриной тётей. В посёлке было две молоденьких красавицы-подружки. Все их так и звали: Лидка Любова и Лидка Белозубова. Вот и получилось, что Лидку Любову угнали в Германию, а Лидку Белозубову замучили свои же, русские полицаи, за то, что она связалась с "Молодой Гвардией". Краснодон находился недалеко от шахтёрского посёлка, где жил Юрик.
Из разговоров взрослых Юрик знал, что мама, собрав все имевшиеся в доме шторы и тюлевые занавески, уехала "на Дон к казакам", чтобы выменять хоть чего-нибудь из продуктов.
- Выменяла я за все вещи полмешка кукурузы, - рассказывала мама. - Пришла на станцию Лихая и стала узнавать у наших, русских железнодорожников, какой состав пойдет на Свердловку. И тут налетели наши самолёты. Немцы врут, что разбили наших. Столько самолётов я ещё не видела. Я поставила мешок там, где застал налёт, и побежала со станции. Станцию всю разбомбили вместе с немецкими танками, пушками. И самими немцами. Ну, думаю, столько скиталась, и напрасно, пропала моя кукуруза. Вернулась на станцию, всё горит, а мой мешок целёхонький, где оставила, там и стоит!
Для того чтобы перемолоть кукурузное зерно в крупу и муку, дедушка сделал нехитрое приспособление. В доску он вертикально вставил железный штырь квадратного сечения, заострённый в верхней части. В обрезок круглой трубы по периметру вставил куски проволоки и загнул её концы снаружи с обеих сторон трубы. С одной стороны трубы приварил ручку. Труба надевалась на штырь, в неё сверху засыпались зёрна кукурузы, и при вращении трубы за ручку зёрна перемалывались между проволокой, вставленной в трубу, и штырём.
Для того чтоб намолоть кукурузы на кашу и на несколько лепёшек, Юрику целых полдня приходилось, сидя верхом на доске, крутить проклятую ручку. Это было его обязанностью.
Через некоторое время немцы неожиданно исчезли и в посёлок пришли наши. Юрик запомнил того военного, что зашёл к ним, потому что в полумраке комнаты у него ярко сверкал один из передних зубов. Юрик раньше такого не видел, поэтому и запомнил этого человека. Он сообщил, что воевал вместе с Юрикиным папой и что однажды, когда они отступали к Сталинграду, налетели немецкие самолёты и разбомбили их часть, а от Юрикиного папы удалось найти только одну ногу в брезентовом сапоге. То была точно его нога, говорил военный, потому что больше ни у кого таких сапог не было. И Юрик понял, что остался без папы.
Через некоторое время немцы вновь стали наступать, и наши объявили эвакуацию.
Юрик помнил, как его держала бабушка у открытого дверного проёма большого товарного вагона, а он никак не мог начать писать, хотя ему очень хотелось, потому что поезд шёл на большой скорости, внизу, рядом с вагоном, земля уносилась куда-то назад, и Юрику было очень страшно.
Так они попали на Кавказ.
Стремительная горная река, стиснутая вплотную подступившими горами. Если зайти в воду на перекате, то, вынув плоский камень и перевернув его, можно обнаружить ползающих по нему водяных жучков с раздвоенными усиками хвоста. Их можно собрать и, чтобы высвободить руки, засунуть в рот, пока не наберётся нужное количество. Холодная вода ломит ноги, но необходимо потерпеть, если хочешь наловить рыбы. А рыба в этой реке только одной породы - ручьевая форель.
Дедушка из множества звеньев тонкой блестящей стальной проволоки сделал леску, где-то добыл несколько рыболовных крючков, чуть повыше крючка приладил свинцовый грузик. Поплавка на удочке нет, река бурная и постоянно захлёстывает поплавок.
Рыба ловится на ощущение. Ведешь удочку со скоростью потока, чтоб леска висела вертикально, и когда форель хватает наживку, по удилищу на руку передается биение рыбы, тут и надо её тащить. Рыба не очень большая, но в иные дни, если повезёт, её можно наловить на одну-две сковородки, потому что есть всё равно нечего, кроме картошки, лебеды или крапивы. Юрик помнит слегка желтоватую воду пустого, из одной картошки, супа.
Дедушка говорит, что скоро рыбы и зверья станет очень много - всех местных жителей выселили за два дня. Говорят, за предательство. Будто бы, когда немцы наступали, а наши уходили по ущельям к перевалам Главного Кавказского хребта, то некоторые местные жители стреляли в наших солдат, и много поубивали. А потом подарили немцам для Гитлера белого коня в золотой сбруе.
Юрик видел этих местных жителей. Однажды в вечерние сумерки к ним в дом вошли несколько женщин с узелками и детишек. Их сопровождали четыре солдата с автоматами. Подгнившие доски деревянного мостика через небольшой ручеёк, впадавший в реку недалеко от дома, провалились под задними колёсами "студебеккера", и чтобы не вытаскивать машину ночью, солдаты решили отложить это хлопотное занятие до утра. Все равно по дороге не поедет ни одна машина, их "студер" был последним.
Они все, и местные жители, и солдаты, спали на голом полу вперемешку, и никто из местных жителей не предпринимал попытки уйти, потому что идти им было некуда - за двое суток был выселен целый народ.
В той глухомани дедушка работал "объездчиком". Что это такое, Юрик не понимал. Как можно быть объездчиком, и не иметь хотя бы лошади, чтобы что-то "объезжать".
Скоро в одну из пустующих комнат барака заселилась Манаевские, и у Юрика появился дружок-сверстник Сашка.
Первое, что сделал Сашка, научил Юрика курить.
- Как покуришь, жрать не так хочется, - говорил Сашка.
- Я покурю, а бабушка унюхает и поколотит, - боялся Юрик.
- А ты как придёшь домой, сразу покушай "киржин", - учил Сашка.
"Киржином" местные жители называют кукурузные лепёшки.
Юрик видел, как дедушка делает самокрутку, поэтому она получилась сразу достаточно хорошей. Сашка угодливо поднёс спичку из прессованной бумаги.
- А теперь потяни её, набери побольше дыма в рот и ахни: "А, наши едут!" - и затянешься в первый раз. А то пять лет человеку, а он ещё ни разу не курил.
Юрик "ахнул", но сказать "наши едут" уже не смог, дыхание перехватило, из глаз от удушья потекли слёзы, голова закружилась так сильно, что он вынужден был прилечь. Но минут через десять он пришел в себя.
- У твоего деда, как входишь в комнату, справа стоит мешочек с табаком. Когда никого не будет, набери немножко табаку, а то придется сушеные листья курить, - продолжал просвещать Сашка. - И сделай так, как было, чтоб не засекли, стопочку поставь, как стояла, а мешочек чуть-чуть подёргай за края. Тогда получится, будто никто табак не трогал.
В тот день рыба почти не клевала. Они прошли по берегу реки несколько километров, по тем местам, где к ней можно было подойти, там, где река уходила от скал к другому берегу.
Дальше пути не было. Река повернула в эту сторону и билась о каменную осыпь, образовавшуюся от взрыва скалы при прокладке дороги. Дорога была далеко вверху, каменная осыпь обильно поросла крапивой. Крапива всегда начинает расти там, где человек проявляет свою небрежную деятельность.
Свистящий шум, будто выпускали пар под высоким давлением, заставил их насторожиться, они, задрав головы, смотрели на дорогу, так как было полное впечатление, что по дороге едет неизвестная им машина.
Но по дороге ничего такого не ехало, а свистящее шипение нарастало. Юрик опустил глаза, жуткая картина заставила его оцепенеть. Из-под свода Сашкиной босой стопы выползала толстая чёрная змея. Стопа была покрыта цыпками, с задубелой кожей подошвы от постоянного хождения босиком по камням и острой щебёнке, с разбитыми в кровь при спотыкании пальцами. Да и из всей одежды и на Юрике, и на Сашке были только трусы.
Сашка смотрел, как глаза Юрика расширяются от неподдельного ужаса, и его глаза стали тоже расширяться.
- Сашка, гадюка! - преодолел оцепенение Юрик, судорожно указывая рукой на змею.