– Что брюки? – ответила Шульженко. – Взгляните! – Она прошлась по комнате. – Они настолько расклешены, что, по-моему, он их просто не заметил! Да и не собираюсь же я выходить в них на сцену. Завтра же пригласим Славу Зайцева и закажу ему три-четыре туалета. В соответствии с песнями. – И вдруг рассмеялась: – За работу, товарищи! Прошу к столу!
И вдруг вспомнила:
– Да, самое главное! Сергей Георгиевич согласился со мной, что концерт должен быть полнометражным. Для оркестра будет написана большая фантазия на темы моих песен, не вошедших в программу, а я смогу за это время поменять туалет! Ну, не замечательно ли?! – Она радовалась как ребенок, которому нежданно-негаданно достался желанный, но ничем не заслуженный подарок. – Нет, вы подумайте только – Колонный зал наш!
Отвлекусь немного, чтобы сбить пафос. И с этим залом, и с застольем вспомнились истории.
Однажды после концерта, когда я зашел за кулисы Колонного зала, Клавдия Ивановна давала интервью.
– Знакомьтесь, – представила она меня журналистке, – мой верный поклонник и творческий друг. Сколько бы раз я ни пела в Благородном собрании, он всегда в форме гимназиста сидел в ложе, положив форменную фуражку с двуглавым орлом на колено. У меня даже была примета: он в ложе – все будет в порядке.
Журналистка с удивлением посмотрела на меня – я был невозмутим, и слова немого вопроса застряли у нее в горле. Как только она вышла, я рассмеялся:
– Клавдия Ивановна, ну какое Благородное собрание и гимназист?! Вы начинали петь – Колонный зал был Третьим домом Советов, а гимназии закрыли за много лет до моего рождения!
– Ах, Глеб Анатольевич, – вздохнула она, грустно улыбаясь, – все так, но зато как красиво звучит!
Как-то ее спросили:
– Почему вы перестали петь "Записку"?
– Устала песня, – ответила она.
Она любила красивые слова. Не красивости – красивые слова и поступки. Отсюда "дурнозвучие" и "Благородное собрание", "тряски нервное желе", "каллы для председателя", "с устами сомкнулись уста", "устала песня". Слова эти звучали у нее естественно и уместно. Так, как будто других и не было…
Как-то мы засиделись, работая над программой новой пластинки.
– Шура! – зовет Клавдия Ивановна. – Пора ужинать. Достань фраже и Кузнецова.
Кузнецовский фарфор с кобальтовыми ободками я не раз видел, но фраже? Столовые приборы или бокалы? Нет, бокалы – это баккара. Тогда что же?
Вспомнил, как студентами мы работали летом во время каникул на юге, в Гудаутах, на виноградниках. Пасынковали их: обрывали лишние листья. Обедали в рабочей столовке. Как только кончались сваленные на поддоне кривые алюминиевые вилки и ложки, раздатчица кричала:
– Нюра, фраже!
Откуда попало это слово в затрапезную едальню, не знаю. Фраже у Клавдии Ивановны – удивительной красоты ножи, ложки и вилки чистого серебра, с ручками, украшенными виноградными лозами, гроздьями винограда и дубовыми листьями. Изготовлялись они на знаменитой до революции фабрике. Когда я как-то заикнулся:
– Ну зачем нам эта роскошь? Перекусим на кухне – у вас там прекрасная нержавейка!
– Мы для вещей или вещи для нас?! – возразила Клавдия Ивановна.
И кухонная нержавейка не появлялась на ее гостевом столе.
Вряд ли нужно рассказывать о юбилейном концерте – его не раз показывали и продолжают показывать по телевидению, он записан на пластинках и компакт-диске. И каждый сам мог убедиться в разнообразии красок таланта Шульженко.
Сказать стоит только об одном. Этот концерт, как и полагается юбилейному, собрал песни, написанные и спетые в разное время. Порой одну от другой отделяли четыре десятилетия! Рядом с ветеранами оказались совсем новые произведения, впервые прозвучавшие в Колонном зале, – "Когда-нибудь" Людмилы Лядовой и Олега Милявского, "Размышление" Семена Каминского и Владимира Бута, "А снег повалится" Григория Пономаренко и Евгения Евтушенко. И такое соседство не только не вызывало невыгодных для исполнителя сопоставлений, но как бы говорило о победе его над временем. Казалось, что каждую песню в тот вечер она поет впервые: настолько взволнованным и свежим было исполнение. Может быть, это произошло оттого, что она не стремилась воссоздать прежний рисунок песни. Новое прочтение хорошо знакомых произведений несло не столько радость узнавания, сколько чудо открытия: в легких когда-то песенках появилась глубина, за непритязательными строчками вставала новая гамма чувств, в юморе слышалась грусть, в сострадании – бесшабашная обреченность и лихость. И главное – ничего понарошку, все – подлинно, все – правда.
И еще одно. Это результат журналистского опроса, в зале находилось большинство композиторов, писавших для Шульженко. Точнее – те песни, которые она пела в этот вечер.
– Клавдия Ивановна никогда в жизни не пела так блестяще "Вальс о вальсе", как сегодня, – сказал Эдуард Колмановский и со свойственной ему любовью к развернутым оценкам добавил: – Талант ее таков, что, раз спев песню, она делает ее своей, "шульженковской". Мы, композиторы, не в обиде за это. Благодаря ее исполнению "Вальс о вальсе" обрел долгую и счастливую жизнь.
– Я думала, что после "Бабьего лета" от восторга взлечу в воздух! – Тамара Маркова.
– Никак не ожидал, что удостоюсь такой чести и две мои песни – "Подъезд" и "Возьми гитару" – прозвучат на юбилее. И как прозвучат! – Анатолий Лепин.
Зара Левина:
– Я давно не хожу в Колонный зал – ноги не позволяют. Но сегодня выбралась: любовь помогла. Никак не ожидала, что моя шутка "Старинный вальс" вызовет такой фурор и бис. Вина в том не моя или не только моя.
Евгений Жарковский:
– Я не говорил вам, но сегодня открою тайну: "Немножко о себе" я написал специально для Утесова. Тот по разным причинам отказался, я вынужденно отдал ее Шульженко и, говоря ее словами, "ничуть об этом не жалею". Ее исполнение – шедевр!
Между прочим, Леонид Осипович слушал концерт в директорской ложе, аплодировал, улыбался, был счастлив. А Клавдия Ивановна после одной из песен поднесла ему букет, отвесив поклон до полу.
– В знак дружбы и любви, – сказала она.
А сама после юбилея, еще разгоряченная успехом, ругала себя:
– Ну как я могла забыть пояс для "Давай закурим"! Ведь Слава специально сшил мне его – смотрите, какой он удобный, накладной, чтобы я могла держать по-солдатски руки в карманах. Ну, зайди я только на секунду за кулисы – Шура с поясом там стояла наготове! А я, как дебютантка, увлеклась поклонами и потеряла голову!
Не помню, не помню, не знаю
Я слышал первый романс из репертуара Шульженко – "Шелковый шнурок". Музыка Константина Подревского, сочинение 1926 года. Романс-гиньоль. Его она пела в самом начале своего пути.
В каждом куплете героиня рассказывает о своем милом, что "строен и высок, ласков и жесток", и (это в первом куплете) больно хлещет ее шелковым шнурком. Во втором – об измене ему, в третьем – о его самоубийстве на том же шелковом шнурке. И после каждого куплета – припев, раз от разу меняющийся: судьи, выясняющие причины суицида, задают героине вопрос за вопросом. Последний, третий, звучал так:
Потом, когда судьи меня опросили:
"Его вы когда-нибудь все же любили?"
Ответила я, вспоминая:
"Не помню, не помню, не знаю"…
Это "не помню, не помню, не знаю" в каждом припеве звучало без изменений, но, зная артистический талант Шульженко, можно представить, как она это пела…
* * *
На следующий день после юбилея Клавдия Ивановна спросила:
– Глеб Анатольевич, а вы заметили, что было с "Тремя вальсами"?
– Да, – ответил я, – и испугался очень.
– А я! Тряски нервное желе? Никак не могу понять, что со мной произошло. Ночью меня разбуди – сразу же скажу любую строфу. А тут посреди песни – вдруг провал, не помню ни одного слова. Боря шепчет мне: "У Зины красивые руки! У Зины…" А я как в тумане, и слышу его и не слышу.
– Никто ничего не заметил, – успокаивал я Клавдию Ивановну. – Вы же имеете право на паузу.
– Нет, нет, не говорите, – не соглашалась она. – Достаточно того, что это заметила я. Вы не представляете, как это страшно.
Многие тогда считали и считают до сих пор, что юбилейным концертом Шульженко попрощалась с публикой.
– Как красиво она ушла! В полном блеске своих сил и возможностей! – приходилось слышать не раз.
Но известному изречению "Со сцены лучше уйти на год раньше, чем на день позже" певица не последовала.
Спустя две недели она повторила программу юбилейного вечера, но уже не в Колонном зале, а в Доме литераторов. Силантьевцы там разместиться не могли, да на них никто и не рассчитывал: многочисленный эстрадно-симфонический оркестр был не по зубам скромному писательскому клубу – и сцена для него мала, и касса не та. Шульженко пела с ансамблем "Рапсодия", с которым проработала несколько лет. Весь ее репертуар он знал превосходно. Мандрус снова сидел за роялем.
И снова на "Трех вальсах" провал. Начало третьего куплета:
А вчера мы позвали друзей
На серебряный наш юбилей.
Тот же голос сказал мне: "Друг мой,
Первый вальс ты танцуешь со мной?"
Шульженко поет превосходно, точно изображая постаревших героев. И вдруг на словах "Профессор, ты вовсе не старый" она остановилась. Замер и Мандрус. А Шульженко, повторив "Профессор", неожиданно улыбнулась и добавила не по тексту: "Ну какой ты профессор!"
Дальше я ничего понять не мог. Мандрус ударил по клавишам, но смотреть на певицу, которая мучительно пыталась что-то вспомнить, не было сил. Уже казалось, что все кончено и Шульженко сейчас покинет сцену, но она на удивление спела финальные строчки в полном согласии с мелодией:
Помнишь ли юности нашей года?
Им никогда не забыться.
Ах, как кружится голова.
Как голова кружится.
Гром аплодисментов потряс зал. Но после того вечера Шульженко навсегда вычеркнула "Три вальса" из своего репертуара.
А выступать она продолжала. Гриша Парасоль, руководитель "Рапсодии", рассказал, что на одном из сборных концертов, где Шульженко должна была спеть только три песни, то же самое произошло с миниатюрой Жарковского "Немножко о себе", которой она обычно заканчивала свое выступление. Заканчивала на протяжении десяти лет.
В тот раз последний куплет песни она не могла вспомнить и ушла, помахав зрителям рукой, под звуки ансамбля, который в растерянности продолжал играть. "Да просто надо не стареть" публика не услышала никогда больше. Шульженко выбрасывала из своих программ одну за другой песни, слова которых по непонятным ей причинам вылетали из памяти.
Когда летом 1983 года Центральное телевидение решило сделать о Шульженко фильм, сценарий поручили мне. Самым трудным оказалась запись закадрового текста: Клавдия Ивановна часто пропускала слова, иной раз говорила, не очень понимая смысл фраз, жаловалась, что машинопись ей трудно читать. Весь текст мы переписали крупными, "печатными" буквами, но это мало помогло.
А снималась она с охотой, была естественна и искренна, будто почувствовала себя на сцене, и камеру не замечала. Только с дублями ставила порой всех в тупик.
Одна из первых сцен. Клавдия Ивановна у рояля поет под аккомпанемент Мандруса танго "Портрет".
– Здравствуйте, Клавдия Ивановна, – вхожу я. – Вы занимаетесь?
– Да, восстанавливаю прекрасную, но забытую песню.
– Нам пора ехать на студию, – говорю я.
– Я готова. Нужно только переодеться, – соглашается она.
Сцена снята, но у оператора что-то не так получилось.
– Прошу второй дубль, – говорит он и поясняет: – Клавдия Ивановна, еще раз эту сцену, только, пожалуйста, не поворачивайтесь ко мне спиной.
– Здравствуйте, Клавдия Ивановна! – вхожу я и встаю так, чтобы она оказалась лицом к камере.
Но Шульженко, недослушав меня, неожиданно восклицает:
– А, снова вы! Мы же уже здоровались!
Делаю вид, что все так и нужно, и спрашиваю:
– Вы занимаетесь?
– Боре уже надоело в сотый раз играть одно и то же! – сообщает она.
– Так уже пора ехать на студию.
– Слава богу! Поехали!
Великая сила монтажа! На экране все получилось без сучка и задоринки.
На следующей съемке (она проходила в студии грамзаписи через несколько дней) все обошлось без отклонений. Мы увидели прежнюю Шульженко. Она вдохновенно пела с ансамблем строковское "Былое увлеченье", делала музыкантам замечания, переговаривалась со звукорежиссером Петей Кондрашиным – и все по делу.
Тут же снималась и другая сцена – "Перерыв". По сценарию я должен подойти к Клавдии Ивановне, предложить ей кофе, и мы начнем беседу, вспоминая о первом исполнении "Вальса о вальсе". Шульженко расскажет, как, приехав в День студента в МГУ на Ленинских горах и приготовив эту песню к "крещению", она вдруг узнала, что ее в начале концерта уже спел другой исполнитель. Что делать? Отступать не в ее правилах! И она спела "Вальс о вальсе", да так, что студенты потребовали "бис".
Перед съемкой мы обо всем договорились, повторили рассказ о казусе в МГУ, и я сказал:
– Мы готовы.
– Начали! – скомандовал режиссер.
Подхожу к Клавдии Ивановне, сидящей в кресле, и протягиваю ей чашечку с блюдцем:
– Пожалуйста, вот ваш кофе.
– Спасибо, но кофе я пить не стану, – вдруг отказывается она.
Я опешил, не зная, и что мне делать с этим кофе, и как перейти к "Вальсу о вальсе".
– Стоп! – кричит режиссер. – Сначала, пожалуйста!
Снова подхожу с чашечкой, говорю свои слова и снова слышу тот же ответ.
– Отойдем в сторонку, – просит Клавдия Ивановна, видя мою растерянность. – Послушайте, ну что вы привязались ко мне с этим кофе! Я же не могу взять у вас его – руки трясутся. А как я поднесу чашечку ко рту, представляете? Зачем же показывать это на экране?..
Но едва завершились съемки фильма, болезнь подкосила ее. Она оказалась в больнице, в хорошей палате с балконом и видом на Сокольнический парк, но одиночной. Не знаю, пошло ли это на пользу.
Ее лечили не так долго – недель пять. Премьеру фильма о ней мы смотрели по телевизору уже у нее дома. Она осталась очень довольна увиденным, смеялась, вспоминая съемки, а на кадрах блокадного Ленинграда не удержалась от слез. Выпили за ее успех, здоровье, возвращение. Но вскоре после Нового года она снова попала в больницу.
Когда вернулась домой, к ней наведывались родственники и близкие ей люди – Ольга Воронец, Тамара Маркова, Людмила Лядова, Иосиф Кобзон, Гриша Парасоль, Алла Пугачева.
О дружбе с Пугачевой можно рассказать подробнее.