– Это как раз то, из-за чего мы ссорились с Троцким и Бухариным.
И это все – здесь перед картой, – что я когда-либо слышал от него об этих его оппонентах: они ссорились!
В столовой уже стояли и ждали два или три человека из советского высшего эшелона, хотя из политбюро, кроме Молотова, никого не было. Я их забыл. В любом случае на протяжении всего вечера они молчали и были замкнуты.
В своих мемуарах Черчилль живо описывает импровизированный обед со Сталиным в Кремле. Но обеды у Сталина всегда были такими.
В просторной и ничем не украшенной, хотя и со вкусом обставленной столовой передняя половина длинного стола была уставлена тяжелыми подогретыми серебряными блюдами со всевозможными яствами, а также напитками, тарелками и другой утварью. Каждый обслуживал себя сам и садился там, где пожелает, за свободной половиной стола.
Выбор еды и напитков был огромным – главное место занимали мясные блюда и крепкие напитки. Но все остальное было просто и скромно. Никто из прислуги не появлялся за исключением случаев, когда Сталин звонил, и единственный раз это было, когда я попросил пива. Каждый ел что ему нравилось и сколько хотел; только уж чересчур много было призывов и подзадориваний к выпивке, и произносилось слишком много тостов.
Такой обед обычно продолжался шесть или даже больше часов – с десяти вечера и до четырех-пяти утра. Ели и пили медленно, вели беспорядочные разговоры – от рассказов и анекдотов до бесед на самые серьезные политические и даже философские темы. Неофициально и на самом деле на этих обедах формулировалась значительная часть советской политики. Кроме того, они были наиболее частым и самым удобным увеселением и единственной роскошью в довольно-таки монотонной и унылой жизни Сталина. Очевидно, сотрудники Сталина привыкли к этому образу работы и жизни – и целые ночи проводили, обедая со Сталиным или с кем-нибудь из своих же. В своих кабинетах они появлялись лишь к полудню и обычно оставались в них до позднего вечера. Это осложняло и затрудняло работу высшей администрации, но последняя приспособилась, как и дипломатический корпус, поскольку дипломаты поддерживали контакты с членами политбюро.
Не существовало никакого установленного порядка, в соответствии с которым члены политбюро и другие высокопоставленные официальные лица посещали эти обеды. Обычно приходили те, кто имел какое-то отношение к делу гостя или же к текущим проблемам. Ясно, что круг был узок, однако быть приглашенным на такой обед считалось особой честью. Только Молотов присутствовал всегда, и я утверждаю, что это было не только потому, что он был комиссаром, то есть министром, иностранных дел, но и потому, что фактически он был заместителем Сталина.
На этих обедах советские руководители находились в самом узком кругу и тесно общались друг с другом. Каждый рассказывал о новостях в своей области, с кем он в тот день встречался, какие строил планы. Богатый стол и значительное, хотя и не неумеренное количество алкоголя поднимали настроение и усиливали сердечную и неформальную атмосферу. Неподготовленный посетитель едва ли мог заметить разницу между Сталиным и остальными. Тем не менее она существовала. Его мнение тщательно бралось на заметку. Никто ему особо сильно не возражал. Все скорее напоминало патриархальную семью во главе со своенравным человеком, чьи слабости вынуждают домашних все время быть настороже.
Сталин помногу ел, в таких количествах, которые были бы огромны даже для гораздо более крупного человека. Обычно он предпочитал мясо, что отражало его горное происхождение. Он также любил разного рода фирменные блюда, которыми изобиловала эта страна с ее разными климатическими условиями и цивилизациями, но я не заметил, чтобы какая-нибудь еда была им особенно любима. Пил он умеренно, чаще всего смешивая в маленьких стаканах красное вино с водкой. Я никогда не замечал в нем никаких признаков опьянения, чего не мог бы сказать о Молотове и особенно о Берии, который практически был пьяницей. Поскольку на этих обедах все до одного переедали, советские руководители очень мало и нерегулярно ели в течение дня, а многие из них для разгрузки на один день в неделю садились на диету из фруктов и соков.
Именно на этих обедах решалась судьба огромной российской территории, вновь приобретенных земель и, в значительной степени, человеческой расы. И даже если во время этих обедов не удавалось вдохновить этих духовных созидателей – "инженеров человеческого духа" – на свершение великих поступков, многие из таких поступков, вероятно, были похоронены там навсегда.
Тем не менее я никогда не слышал никаких разговоров о внутрипартийной оппозиции или о том, как с ней справиться. Очевидно, это в большой степени находилось под контролем Сталина и секретной полиции, а поскольку советские руководители также люди смертные, они с радостью забывали о совести, тем более что любое обращение к совести таило бы опасность для их собственной судьбы.
Я упомяну только о том, что показалось мне значительным в том поверхностном и малозаметном перескакивании с одного предмета на другой во время того обеда.
Напомнив о прежних связях между южными славянами и Россией, я сказал:
– Но русские цари не понимали чаяний южных славян – они были заинтересованы в империалистической экспансии, а мы – в освобождении.
Сталин согласился, но только с другой стороны:
– Да, русским царям не хватало кругозора. Интерес Сталина к Югославии отличался от интереса других советских лидеров. Его не беспокоили жертвы и разрушения, его беспокоило, какого рода международные отношения были созданы, какова была действительная сила повстанческого движения. Он черпал эту информацию, даже не задавая вопросов, прямо по ходу самого разговора.
В какой-то момент он проявил интерес к Албании:
– Что там на самом деле происходит? Что они за люди?
Я объяснил:
– В Албании происходит во многом то же, что и в Югославии. Албанцы – самый древний балканский народ – более древний, чем славяне и даже античные греки.
– Но откуда их поселения получили славянские названия? – спросил Сталин. – Не имеют ли они какой-либо связи со славянами?
Я объяснил и это:
– Славяне населяли долины в ранние времена – отсюда славянские названия мест, а потом, в турецкие времена, албанцы вытеснили их.
Сталин озорно подмигнул:– А я-то надеялся, что албанцы хотя бы немножко славяне.
Рассказывая ему о характере боевых действий в Югославии, я отметил, что мы не брали в плен немцев из-за того, что они перебили всех наших пленных.
Засмеявшись, Сталин прервал меня:
– Один из наших военных вел большую группу немцев и по дороге убил всех, кроме одного. Когда он прибыл к месту назначения, его спросили: "А где же все остальные?" – "Я просто выполнял приказ главнокомандующего, – ответил он, – убивать всех до последнего, – и вот вам последний".
В ходе разговора он сделал замечание о немцах:
– Странные люди, как бараны. Я с детства помню: куда бы ни пошел баран, все остальные идут за ним. Помню также, как я был в Германии до революции: группа немецких социал-демократов с опозданием прибыла на съезд, потому что им пришлось ждать подтверждения билетов, или что-то в этом роде. Поступили бы так когда-нибудь русские? Кто-то хорошо сказал: в Германии не может быть революции, потому что для этого потребуется топтать газоны.
Он просил меня сказать ему, как будет по-сербски то или иное слово. Конечно, огромное сходство между русским и сербским было явным.
– Ей-богу, – воскликнул Сталин, – сомнений быть не может: те же самые люди!
Рассказывали и анекдоты. Сталину особенно понравился один из рассказанных мною:– Турок и черногорец разговаривают во время редкого момента затишья. Турок поинтересовался, почему черногорцы постоянно ведут войны. "Чтобы грабить, – отвечает черногорец. – Мы бедны и надеемся получить добычу. А вы за что воюете?" – "За честь и славу", – отвечает турок. На что черногорец замечает: "Каждый воюет за то, чего у него нет".
Расхохотавшись, Сталин прокомментировал:
– Ей-богу, это глубоко: каждый воюет за то, чего у него нет.
Молотов тоже засмеялся, но опять сдержанно и бесшумно. В самом деле он был не способен излучать или воспринимать юмор. Сталин поинтересовался, с какими руководителями я встречался в Москве, и, когда я назвал Димитрова и Мануильского, он заметил:
– Димитров умнее Мануильского, намного умнее. – При этом он коснулся роспуска Коминтерна: – Они, западники, настолько хитры, что даже ничего нам об этом не сказали. А мы настолько упрямы, что, если бы они об этом что-то сказали, мы бы вообще его разнесли. Ситуация в Коминтерне становилась все более и более ненормальной. Мы здесь с Вячеславом Михайловичем ломали голову, а Коминтерн все тянул в своем направлении – и разногласия становились все острее. Легко работать с Димитровым, с другими труднее. Главнее всего то, что было что-то ненормальное, что-то неестественное в самом существовании общего коммунистического форума в то время, когда коммунистическим партиям надо было искать национальный язык и вести борьбу в условиях, превалирующих в их собственных странах.
В течение вечера поступили две депеши; Сталин дал мне прочитать обе.
В одной из них сообщалось содержание того, что сообщил Шубашич государственному департаменту Соединенных Штатов. Позиция Шубашича заключалась в следующем: мы, югославы, не можем быть против Советского Союза, как не можем мы проводить и антироссийскую политику, потому что среди нас очень сильны славянские и пророссийские традиции.
На это Сталин заметил:
– Это Шубашич пугает американцев. Но зачем он их пугает? Да, пугает их! Но зачем, зачем? – А потом добавил, вероятно заметив на моем лице удивление: – Они воруют наши депеши, мы воруем их.
Второе послание было от Черчилля. Он сообщал, что высадка во Франции начнется на следующий день. Сталин начал осмеивать депешу:
– Да, высадка состоится, если не будет тумана. До сих пор постоянно что-то мешало. Завтра, подозреваю, будет что-нибудь еще. Может быть, они случайно встретятся с немцами! Ну и что, если они случайно встретятся с немцами! Может быть, тогда высадка и не состоится, а все, как обычно, ограничится обещаниями.
Как обычно, хмыкая и бормоча, Молотов начал объяснять:– Нет, на этот раз все будет как надо.
У меня возникло впечатление, что Сталин в высадке союзников всерьез не сомневался, но цель его состояла в том, чтобы высмеять ее и в особенности причины ее прежней задержки.
Когда сегодня подвожу итоги того вечера, мне кажется, что я мог бы прийти к выводу, что Сталин умышленно запугивал югославских руководителей, чтобы ослабить их связи с Западом, и в то же время пытался подчинить их политику своим интересам и своим отношениям с западными государствами, прежде всего с Великобританией.
Исходя из идеологии и методов, личного опыта и исторического наследия, Сталин считал надежным только то, что было у него в кулаке, а все, кто находился вне контроля его полиции, являлись потенциальными врагами. В силу условий войны югославская революция была вырвана из-под его контроля, а возникавшая за ней сила становилась для него слишком осознающей свой потенциал, чтобы ей можно было просто отдавать приказы. Он это осознавал и поэтому просто делал все, что мог, эксплуатируя антикапиталистические предрассудки югославских руководителей против западных государств. Он старался привязать этих руководителей к себе и подчинить их политику своей.
Мир, в котором жили советские руководители – а это был и мой мир, – начал медленно принимать для меня новые очертания: ужасная, непрекращающаяся борьба со всех сторон. Все обнажалось до предела и сводилось к соперничеству, менявшемуся только по форме, в котором выживали лишь самые сильные и ловкие. Я еще и до этого был полон восхищения советскими лидерами, а теперь предался совершенно неистовому энтузиазму в отношении той неисчерпаемой воли и осведомленности, которые не покидали их ни на мгновение.
Это был мир, в котором нет иного выбора, кроме победы или смерти.
Это был Сталин – созидатель новой социальной системы.
Уезжая, я вновь спросил Сталина, нет ли у него каких-нибудь замечаний относительно деятельности югославской партии. Он ответил:
– Нет. Вы сами лучше всех знаете, что надо делать.
По прибытии на Вис, я сообщил об этом Тито и другим членам Центрального комитета. И подвел итоги своей поездки в Москву: Коминтерн фактически больше не существует, а нам, югославским коммунистам, надо самим думать о себе. Нам придется опираться в первую очередь на свои собственные силы.
Когда я уходил с обеда, Сталин передал мне меч для Тито – подарок от Верховного Совета. Чтобы добавить что-нибудь не менее достойное этого великолепного и благородного подарка, я по пути домой через Каир выбрал свой собственный скромный подарок: шахматы из слоновой кости. Не думаю, что в этом была какая-то символика, но мне действительно кажется, что даже тогда внутри меня сдержанно существовал мир, отличавшийся от мира Сталина.
Из-за зарослей елок вокруг сталинской дачи поднимались туман и рассвет. Сталин и Молотов, усталые после еще одной бессонной ночи, попрощались со мной за руку у порога. Машина унесла меня в утро и в еще не проснувшуюся Москву, купавшуюся в росе и в голубой дымке июня. Ко мне вернулось чувство, которое я испытал, ступив на российскую землю: в конце концов, мир не так уж и велик, когда смотришь на него с этой земли. И возможно, не так уж несокрушим – со Сталиным и его идеями, которые, надо полагать, раскрыли, наконец, человеку правду об обществе и о самом себе.
Это была красивая мечта – в реальности войны. Мне даже в голову не приходило попытаться определить, что из этого более реально, так же, как сейчас, я не смог бы определить, что именно – мечта или реальность – в большей мере не смогли выполнить своих обещаний.
Люди живут в мечтах и в реальностях.
Глава 2
Сомнения
1
Моя вторая поездка в Москву, а вместе с тем и моя вторая встреча со Сталиным никогда, вероятно, не состоялись бы, если бы я не стал жертвой собственной же откровенности.
Вслед за вступлением Красной армии в Югославию и освобождением Белграда осенью 1944 года отдельные лица и группы красноармейцев совершили настолько много нападений на граждан и солдат югославской армии, что для нового режима и коммунистической партии возникла политическая проблема.
Югославские коммунисты идеализировали Красную армию. Однако ее бойцы совершали безжалостные поступки, не гнушаясь даже мелким мародерством и преступлениями в своих собственных рядах. Коммунистов это привело даже в большее смущение, чем простых людей, которые, основываясь на унаследованном опыте, ожидали мародерства и преступлений от любой армии. Проблема действительно существовала. Хуже того, противники коммунизма использовали эти инциденты с солдатами Красной армии в своей борьбе против нестабилизировавшегося режима и коммунизма вообще. Проблема осложнялась тем, что командиры Красной армии оставались глухи к жалобам, и поэтому складывалось впечатление, что они сами потворствовали нападениям и тем, кто их совершал.
Как только Тито вернулся в Белград из Румынии, – а он тогда также побывал в Москве и впервые встретился со Сталиным, – эту проблему надо было решать.
На состоявшейся у Тито встрече, на которой я присутствовал вместе с Карделем и Ранковичем, – мы все четверо были наиболее известными руководителями югославской партии, – было решено обсудить это с главой советской миссии генералом Корнеевым. Чтобы Корнеев понял проблему во всей ее серьезности, решили, что с ним будет разговаривать не только Тито, мы все трое тоже должны присутствовать на встрече, а с нами два самых выдающихся югославских командира – генералы Пеко Дапчевич и Коча Попович.
Тито изложил Корнееву проблему в исключительно мягкой и вежливой форме, отчего резкое и обиженное отрицание всего последним показалось еще более удивительным. Мы пригласили Корнеева как товарища, как коммуниста, а он начал кричать:
– От имени Советского правительства я протестую против подобных инсинуаций против Красной армии, которая…
Все попытки убедить его оказались тщетными. В его мозгу возникла картина самого себя как представителя великой державы и армии-"освободительницы". Именно тогда я сказал:
– Проблема также и в том, что наши враги используют это против нас и сопоставляют нападения солдат Красной армии с поведением английских офицеров, которые не участвуют в подобных эксцессах:
На это Корнеев отреагировал вопиющим отсутствием понимания:
– Я самым решительным образом протестую против оскорбления Красной армии путем сравнения ее с армиями капиталистических стран.
Лишь позднее югославские власти собрали статистические материалы о беззаконных поступках солдат Красной армии. Согласно предоставленным гражданами жалобам, имели место 121 случай изнасилования, из которых 111 были изнасилованиями с убийствами, 1204 случая мародерства с нападениями – цифры едва ли малозначительные, если учесть, что Красная армия пересекла только северо-восточную часть Югославии. Цифры красноречиво показывают, почему югославские руководители были вынуждены смотреть на эти инциденты как на проблему политическую, тем более серьезную из-за того, что вопрос о ней встал во внутренней борьбе. Коммунисты смотрели на эту проблему также и как на моральную: неужели это та самая идеальная и давно ожидавшаяся Красная армия?
Встреча с Корнеевым закончилась безрезультатно, хотя позднее стало известно, что советские командиры более резко отреагировали на своеволие своих солдат. Как только Корнеев уехал, некоторые товарищи упрекали меня – одни мягко, другие резче – за то, что я сказал. Мне действительно никогда не приходило в голову сравнивать Советскую армию с английской – у Англии была только миссия в Белграде, – я изложил очевидные факты и выразил свою реакцию на политическую проблему, меня возмутило также отсутствие понимания и непримиримая позиция генерала Корнеева. У меня, конечно, и в мыслях не было оскорблять Красную армию, которая в то время была мне не менее дорога, чем генералу Корнееву. С учетом поста, который я занимал, я не мог молчать, когда насиловали женщин, – это преступление я всегда считал одним из самых отвратительных, – когда жестоко обращались с нашими солдатами, когда грабили наше имущество.
Те мои слова и некоторые другие проблемы стали причиной первых трений между югославским и советским руководством. Хотя на самом деле позднее для этого возникли более серьезные основания, именно эти слова чаще всего приводились в качестве причины негодования советских руководителей и их представителей. Попутно могу заметить, что это определенно было причиной, по которой Советское правительство не наградило меня орденом Суворова, когда оно награждало им некоторых других ведущих членов югославского Центрального комитета. По подобным же причинам не был награжден и генерал Пеко Дапчевич. Это побудило Ранковича и меня предложить Тито наградить Дапчевича орденом Национального героя Югославии, чтобы противостоять этому унижению. Эти мои слова были также одной из причин, по которым советские агенты в Югославии стали в начале 1945 года распространять слухи о моем "троцкизме". Они сами были вынуждены отказаться от этой затеи не только из-за бессмысленности подобных обвинений, но и из-за улучшения наших отношений.