Таким образом, этот вопрос остался открытым. Решения надо было подождать и выработать его. Но Сталин это компенсировал, заняв намного более мягкую позицию по вопросу предоставления помощи югославским силам.
Когда я заговорил о займе в размере двухсот тысяч долларов, он назвал это мелочью, заявив, что с такой суммой многого не сделаешь, но что она будет предоставлена нам немедленно. На мое замечание о том, что мы расплатимся за это, как и за поставки оружия и другого снаряжения после освобождения, он искренне рассердился:
– Вы меня оскорбляете. Вы проливаете кровь и думаете, что я возьму с вас деньги за оружие! Я не торговец, и мы не торговцы. Мы ведем борьбу за то же дело, что и вы. Это наш долг – делиться с вами всем, что у нас есть.
Но как будет поступать помощь?
Было принято решение обратиться к западным союзникам с просьбой создать советскую военно-воздушную базу в Италии с целью оказания помощи югославским партизанам.
– Давайте попробуем, – сказал Сталин. – Посмотрим, какую позицию займет Запад и насколько далеко они готовы пойти, чтобы помочь Тито.
Должен заметить, что такая база, состоящая, если я правильно помню, из десяти транспортных самолетов, вскоре была создана.
– Но мы не можем помочь вам многим с использованием самолетов, – разъяснил далее Сталин. – Армию невозможно снабжать самолетами. А вы – это уже армия. Для этого нужны корабли. А у нас нет кораблей. Наш Черноморский флот уничтожен.
В разговор вступил генерал Жуков:
– У нас есть корабли на Дальнем Востоке. Мы могли бы перебросить их в наш черноморский порт, загрузить их оружием и всем остальным, что необходимо.
Сталин грубо и категорически оборвал его. Из сдержанного и почти озорного человека вдруг выглянул совсем другой Сталин.
– О чем только вы думаете? Вы в здравом уме? На Дальнем Востоке идет война. Безусловно, кое-кто не упустит возможности потопить эти корабли. В самом деле! Корабли придется закупить. Но у кого? Сейчас не хватает кораблей. Турция? У турок немного кораблей, и в любом случае они их нам не продадут. Египет? Да, мы могли бы купить несколько кораблей у Египта. Египет продаст – Египет продаст что угодно, поэтому они точно продадут нам корабли.
Да, это был настоящий Сталин, который говорил без обиняков. Но я к этому привык в моей собственной партии и был неравнодушен к такой манере, когда наступало время принимать окончательное решение.
Генерал Жуков быстро и молча сделал заметку о решениях Сталина. Но закупка кораблей и поставка югославам советских судов так и не состоялись. Главной причиной этого, несомненно, было развитие операций на Восточном фронте – Красная армия вскоре достигла югославской границы и, таким образом, могла оказывать помощь Югославии на суше. Я утверждаю, что в то время намерения Сталина помочь нам были твердыми.
Это был главный вопрос беседы.
Мимоходом Сталин поинтересовался моим мнением об отдельных югославских политических деятелях. Он спросил меня, что я думаю о Милане Гавриловиче, лидере Сербской аграрной партии и первом югославском после в Москве. Я ответил:
– Проницательный человек.
Как будто про себя Сталин прокомментировал:
– Да, бывают политические деятели, которые думают, что проницательность – главная вещь в политике, но Гаврилович произвел на меня впечатление глупого человека.
Я добавил:
– Это не политический деятель с широким кругозором, хотя я не думаю, что можно сказать, будто он глуп.
Сталин поинтересовался, где югославский король Петр II встретил свою жену. Когда я сказал ему, что он взял в жены греческую принцессу, он шаловливо сказал:
– А что, Вячеслав Михайлович, если бы ты или я женились на какой-нибудь иностранной принцессе? Может быть, из этого и вышел бы какой-нибудь толк.
Молотов засмеялся, но сдержанно и бесшумно.
В конце я преподнес Сталину наши подарки. Сейчас они казались особенно примитивными и жалкими. Но Сталин ничем не показал пренебрежения. Увидев крестьянские сандалии, он воскликнул: "Лапти!" – таково их русское название.
Что касается винтовки, то он открыл и закрыл затвор, взвесил ее в руке и заметил: "Наши будут полегче".
Встреча продолжалась около часа.
Уже наступили сумерки, когда мы покидали Кремль. Офицер, который сопровождал нас, явно уловил наше восхищение. Он довольно поглядывал на нас и каждым словечком старался втереться в доверие. В это время года в Москве бывает северное сияние, все приняло фиолетовые краски и мерцание – нереальный мир, более красивый, чем тот, в котором мы жили.
По крайней мере, так я чувствовал в глубине души.
6
Но у меня состоялась еще одна, даже более значительная и интересная встреча со Сталиным. Я точно помню, когда это произошло: накануне высадки союзников в Нормандии.
И на этот раз никто и ничего не сказал мне заранее. Меня просто проинформировали, что надо поехать в Кремль. Около девяти вечера меня усадили в машину и повезли туда. Даже в миссии никто не знал, куда я еду.
Меня провели в здание, в котором нас принимал Сталин, но только в другие комнаты.
Оттуда собирался уходить Молотов. Надевая пальто и шляпу, он сообщил мне, что мы будем ужинать у Сталина.
Молотов – не слишком разговорчивый человек. Пока он бывал со Сталиным, а также с теми, кто разделял его мысли, был в хорошем настроении, контакты с ним проходили легко и непосредственно. В других случаях Молотов оставался бесстрастным, даже в частной беседе. Тем не менее, когда мы ехали в машине, он спросил меня, на каких языках я говорю, помимо русского. Я сказал, что знаю французский. А потом разговор зашел о силе и организации Коммунистической партии Югославии. Я подчеркнул, что война застала югославскую партию на нелегальном положении и относительно малочисленной – примерно десять тысяч членов, – но прекрасно организованной. Добавил: "Как партия большевиков во время Первой мировой войны".
– Вы не правы! – возразил Молотов. – Первая мировая война застала нашу партию в очень слабом состоянии, организационно разъединенной, разрозненной, с небольшим числом членов. Помню, – продолжал он, – как в начале войны я нелегально приехал по партийным делам из Петрограда в Москву. Мне было негде ночевать, и я рискнул остановиться у сестры Ленина!
Молотов назвал имя сестры, и, если я правильно помню, ее звали Мария Ильинична.
Машина ехала с относительно хорошей скоростью – около шестидесяти миль в час – и не встречала никаких препятствий в виде других машин и светофоров. По-видимому, транспортная полиция каким-то образом узнала автомобиль и дала ему зеленую улицу. Выехав из Москвы, мы попали на асфальтированную дорогу, которая, как я позднее узнал, называлась "правительственным шоссе", поскольку и на протяжении длительного времени после войны по ней разрешалось ездить только правительственным автомобилям. Так ли это и сегодня? Скоро мы подъехали к шлагбауму. Офицер, сидевший рядом с шофером, сквозь ветровое стекло показал маленький значок, и охранник пропустил нас без каких-либо формальностей. Стекло правого окна было опущено. Молотов решил, что мне мешает сквозняк, и начал закрывать окно. Только тогда я заметил, что стекло было очень толстым, и понял, что мы едем в бронированном автомобиле. Думаю, что это был "паккард", потому что в 1945 году Тито получил от Советского правительства такую же машину.
Дней за десять до этого ужина немцы предприняли неожиданное нападение на Верховный штаб Армии народного освобождения Югославии в Дрваре. Тито и военным миссиям пришлось укрываться в горах. Югославские руководители были вынуждены совершать длительные и требующие усилий переходы, в которых терялось ценное для военной и политической деятельности время. Остро встала также проблема продовольствия. Советская военная миссия подробно информировала об этом Москву, а наша миссия в Москве постоянно поддерживала контакты с ответственными советскими офицерами, давая им советы по доставке помощи югославским войскам и Верховному штабу. Советские самолеты летали даже ночью, сбрасывая грузы боеприпасов и продовольствия, хотя на самом деле без большого успеха, так как пакеты разбрасывались на обширной лесистой местности, из которой надо было быстро эвакуироваться.
По дороге Молотов пожелал узнать мое мнение относительно возникшей в связи с этим ситуации. Он слушал с повышенным интересом, но без какого-либо волнения – скорее ради того, чтобы получить подлинную картину.
Мы проехали около двадцати миль, свернули налево на боковую дорогу и вскоре подъехали к зарослям молоденьких елок. Снова шлагбаум, еще немного езды – и ворота. Мы оказались перед не очень большой дачей, которая также стояла в густых зарослях елок.
Едва мы вступили в небольшой холл, как появился Сталин – на этот раз в ботинках, одетый в гладкий, застегнутый до подбородка китель, так хорошо знакомый по его довоенным фотографиям. В таком виде он казался еще ниже, но вместе с тем проще и выглядел совсем по-домашнему.
Он провел нас в небольшой и на удивление пустой кабинет – ни книг, ни картин, одни голые деревянные стены. Мы уселись вокруг маленького письменного стола, и он сразу же начал расспрашивать о событиях, касающихся югославского Верховного штаба.
Сама манера его вопросов указывала на резкий контраст между Сталиным и Молотовым. У Молотова были непроницаемы не только мысли, но и процесс их хода. Подобным же образом оставался скрытым и непостижимым его менталитет. Сталин же обладал живым, почти неугомонным темпераментом. Он постоянно ставил вопросы – и себе, и другим; он спорил – сам с собой и с другими. Я бы не сказал, что Молотов легко не возбуждался или что Сталин не знал, как сдерживать себя или скрывать свои мысли; позднее я увидел обоих в этих ролях. Но Молотов был почти всегда одним и тем же, едва ли хотя бы с оттенком разнообразия, независимо от того, о чем или о ком шла речь, тогда как Сталин был совершенно другим в своем собственном, коммунистическом окружении. Черчилль охарактеризовал Молотова как полного современного робота. И это верно. Но это только одна, внешняя его сторона. Сталин был холодным и расчетливым человеком не в меньшей мере, чем он. Но именно потому, что у него была более страстная и многосторонняя натура – хотя все стороны были равны и настолько убедительны, что, казалось, он никогда не притворялся, но всегда искренне переживал каждую из своих ролей, – он был более проницаемым и создавал больше возможностей.
Складывалось впечатление, что Молотов смотрел на все – даже на коммунизм и его конечные цели – как на нечто относительное, такое, чему приходилось, а не следовало подчинять свою судьбу. Как будто для него не существовало ничего постоянного, как будто все было лишь преходящей и несовершенной реальностью, которая каждый день проявлялась по-разному и которой ему приходилось отдавать себя и всю свою жизнь.
Для Сталина тоже все было преходяще. Но это было его философской точкой зрения. За этим непостоянством и внутри него скрывались великие и конечные идеалы – его идеалы, к которым он мог приближаться, манипулируя действительностью или формируя ее, как и людей, которые ее составляли.
В ретроспективе мне кажется, что эти двое людей – Молотов, с его релятивизмом, его сноровкой в том, что касалось деталей повседневной рутины, и Сталин, с его фанатическим догматизмом и в то же время более широким кругозором, его энергичными поисками дальнейших, будущих возможностей, – что эти двое идеально дополняли один другого. Молотов, хотя он и был бессилен без руководства Сталина, во многих отношениях был Сталину необходим. Хотя оба были неразборчивы в методах, мне кажется, Сталин тщательно отбирал эти методы и приспосабливал их к обстоятельствам, тогда как Молотов заранее считал их делом второстепенным и неважным. Я утверждаю, что он не только спровоцировал Сталина на многие вещи, но также был его опорой и рассеивал его сомнения. И хотя благодаря своей большей многосторонности и проницательности Сталин претендует на главную роль в преобразовании отсталой России в современную индустриальную имперскую державу, было бы неправильно недооценивать роль Молотова, особенно как практического исполнителя.
Молотов, казалось, даже физически подходил для такой роли: основательный, осмотрительный, невозмутимый, настойчивый. Он выпивал больше, чем Сталин, но его тосты были короче и рассчитаны на то, чтобы произвести особый политический эффект. Его личная жизнь также была ничем не примечательной. Год спустя я встретился с его женой, скромной и обходительной женщиной.
Разговор со Сталиным начался с взволнованных расспросов о дальнейшей судьбе югославского Верховного штаба и отрядов вокруг него.
– Они умрут с голоду! – воскликнул он. Я попытался доказать ему, что этого произойти не может.
– Почему не может? – продолжал он. – Сколько раз солдаты погибали от голода! Голод – это ужасный враг любой армии.
Я объяснил ему:
– Местность там такова, что всегда можно найти что-нибудь поесть. Мы попадали в гораздо худшие ситуации и тем не менее не погибали от голода.
Мне удалось успокоить и заверить его.
Затем он перешел к возможностям посылки помощи. Советский фронт все еще находился слишком далеко, чтобы истребители могли сопровождать транспортные самолеты. В какой-то момент Сталин вспыхнул и начал бранить летчиков:– Они трусы – боятся летать в дневное время! Трусы, ей-богу, трусы!
Молотов, который был проинформирован по всей проблеме, выступил в защиту летчиков:
– Нет, они не трусы. Это далеко не так. Дело в том, что у истребителей нет такой дальности полета, и транспортные самолеты будут сбиты еще до того, как достигнут цели. Кроме того, их полезная нагрузка незначительна. Им приходится везти запасы топлива для того, чтобы можно было вернуться. Это единственная причина того, что им приходится летать по ночам и везти небольшой груз.
Я поддержал Молотова, потому что знал, что советские летчики добровольно предлагали выполнять полеты в дневное время, без прикрытия истребителей, чтобы помочь своим товарищам по оружию в Югославии.
В то же время я был полностью согласен с настояниями Сталина на том, что, ввиду серьезности и сложности обстоятельств и задач, Тито необходимо найти себе более постоянную штаб-квартиру и освободиться от каждодневной опасности. Нет никаких сомнений в том, что Сталин также передал свою точку зрения советской миссии, потому что как раз в это время по их настоянию Тито согласился на эвакуацию в Италию, а оттуда на остров Вис, где он оставался до тех пор, пока Красная армия не вступила в Югославию. Конечно, Сталин ничего не сказал об эвакуации, но эта мысль зарождалась в его голове.
Союзники к тому времени уже одобрили создание советской военно-воздушной базы в Италии для оказания помощи югославским солдатам, и Сталин подчеркнул неотложную необходимость отправить туда транспортные самолеты и привести саму базу в действие.
Очевидно, воодушевленный моим оптимизмом в отношении окончательного исхода нынешнего немецкого наступления против Тито, он тогда перешел к нашим отношениям с союзниками, в частности с Великобританией, что, как казалось мне даже тогда, было главной причиной встречи со мной.
Существом его высказываний было, с одной стороны, то, что нам не следует "пугать" англичан, имея в виду, что нам надо избегать всего такого, что могло бы встревожить их и заставить подумать, что в Югославии имеет место революция или попытка установить коммунистический контроль.
– Что же вы хотите, когда у вас на фуражках красные звезды? Важна не форма, а то, что достигнуто, а вы – красные звезды! Ей-богу, звезды не нужны! – сердито воскликнул Сталин.
Но он не скрывал того, что гнев его был не слишком силен. Это было укором, и я объяснил ему:
– Невозможно перестать использовать красные звезды, потому что они уже стали традицией и приобрели определенный смысл в среде наших бойцов.
Оставаясь при своем мнении, но особо не настаивая, он обратился к другому аспекту отношений с союзниками:– Возможно, вы думаете, что как раз потому, что мы с англичанами союзники, мы забыли о том, кто они такие и кто такой Черчилль. Для них нет ничего более приятного, чем обманывать своих союзников. Во время Первой мировой войны они постоянно обманывали русских и французов. А Черчилль? Черчилль – это такого рода человек, что, если за ним не смотреть, он вытащит у тебя из кармана копейку. Да, копейку, из твоего кармана! А Рузвельт? Рузвельт не такой. Он засунет руку только за более крупными монетами. Но Черчилль? Черчилль – тот полезет даже за копейкой.
Он несколько раз подчеркнул, что нам следует опасаться Интеллидженс сервис и двуличности англичан, в особенности в том, что касается жизни Тито.
– Это они убили в самолете генерала Сикорского, а затем аккуратно сбили самолет – никаких доказательств, никаких свидетелей.
В ходе встречи Сталин не переставал повторять эти предупреждения, которые по своем возвращении я передал Тито и которые, вероятно, сыграли определенную роль в принятии решения о его тайном ночном перелете с острова Вис на оккупированную советскими войсками территорию Румынии 21 сентября 1944 года.
Сталин затем перешел к отношениям с югославским королевским правительством. Новым королевским поверенным был доктор Иван Шубашич, который обещал урегулировать отношения с Тито и признать Народно-освободительную армию в качестве главной силы в борьбе против оккупантов. Сталин убеждал:
– Не отказывайтесь вести переговоры с Шубашичем – ни при каких обстоятельствах вы не должны этого делать. Не нападайте на него немедленно. Давайте посмотрим, чего он хочет. Разговаривайте с ним. Вы не можете быть признаны сразу же. К этому должен быть найден переход. Вам следует провести переговоры с Шубашичем и посмотреть, не можете ли вы каким-нибудь образом достигнуть компромисса.
Его призывы были не категорическими, но решительными. Я передал их Тито и членам Центрального комитета, и, вероятно, это сыграло роль в достижении хорошо известного соглашения Тито – Шубашич.
Потом Сталин пригласил нас на ужин, но в коридоре мы остановились перед большой картой мира, на которой Советский Союз был окрашен в красный цвет, что невольно бросалось в глаза, отчего территория выглядела больше по размеру, чем если бы она была окрашена по-другому. Сталин взмахнул рукой над Советским Союзом и, возвращаясь к тому, что он говорил до этого об англичанах и американцах, воскликнул:
– Они никогда не согласятся с мыслью, что такое огромное пространство должно быть красным, никогда, никогда!
Я заметил, что район вокруг Сталинграда был очерчен с Запада синим карандашом. Очевидно, Сталин сделал это во время Сталинградской битвы. Он перехватил мой взгляд, и у меня создалось впечатление, что это доставило ему удовольствие, хотя он никоим образом не выдал своих чувств.
Не помню, по какому поводу, но я почему-то заметил:
– Если бы не индустриализация, Советский Союз не смог бы сохранить себя и вести такую войну.
А Сталин добавил: