Помню, особенно всех трогал образ так зверски убитого мальчика, и даже я, так сказать, закаленный в этих кровавых зрелищах, до сих пор с содроганием вспоминаю этот маленький развороченный череп и круги на полу, очерченные мозгом и кровью.
Я вернулся домой, весь погруженный в размышления о преступлении. Картина убийства, как мне казалось, представлялась мне ясно.
Их было несколько. Убивал, быть может, один, а может, и двое и трое, но грабил, несомненно, не один. Ушли они через дверь из сеней, но куда они делись потом? Как они скрылись с узлами, ведь калитка на запоре, выхода другого нет, дворник дома? Очевидно, их выпустил кто-то... Кто? И мне показалось самым прямым думать о дворнике. Плутоватая рожа, какая-то нарочитая ленивость, неохотные, уклончивые ответы и потом очень странное равнодушие в ответ на беспокойные расспросы водовоза, булочника, молочника, прачки...
От этих мыслей я не мог отделаться.
Часа через два мне доложили, что вернулся Юдзелевич, и я тотчас же велел позвать его к себе.
С острым красненьким носом, рыжей бородкой клином, с плутовскими глазами и рябым лицом, маленький, юркий, пронырливый, наглый, он, вероятно, был бы первостепенным мошенником, если бы судьба не толкнула его на сыскное дело, в котором он нашел свое призвание. Но дальше роли вдохновенной ищейки, если можно так выразиться, он не шел, потому что на большее у него не хватало ума и умения, например разыскать преступника или украденную и в десятые руки проданную вещь или какую-либо улику, он не умел ни одного преступника привести к сознанию и не мог составить дельного доклада. Но я им дорожил за его исключительные свойства.
- Ну что, - спросил я его, едва он притворил двери, - нашел что-нибудь?
- Что-нибудь есть, - ответил он, - и может быть, даже и кое-что.
- Ну, что же, говори!
- Собственно, немного, - пожал он плечами. - Я узнал, что у майора была Анфиса, потом она была у дворника, потом они ходили в портерную и там был ее сын и они пили...
- Анфиса? Это та, что была у них в кухарках?
- Она самая...
- Разве у нее есть сын?.
- Есть сын, и зовут его Агафоном. Ему семнадцать лет и он совсем разбойник. Учится в слесарях и пьет вместе с матерью...
- Так. Откуда же ты узнал это?
- Пхе!.. Я узнал и то, что сам дворник, Семен, рано утром входил в ворота... и был как пьяный...
Я чуть не захлопал в ладоши. Да, все преступники сразу налицо!
- Откуда узнал ты это?
- Откуда? - и он опять пожал плечами. - Я ходил по улице и слушал. Одна баба говорит: "Это Анфиска из злости, что ее прогнали". Другая: "А откуда ты знаешь?" А та: "Она грозилась убить самого". А тут ввязалась третья: "Я, говорит, ее вчерась видала ввечеру. Куда? - спрашиваю, а она: ко скорбям, говорит, пусть мои шестьдесят копеек отдадут, что не доплатили. А сама пьяная". Тут мужчина какой-то: "Я ее, - говорит, - с дворником видел, в портерной". А портерных две только поблизости: одна напротив, другая - на Лиговке. Я туда, прямо на Лиговку. А там только и разговору, что об убийстве. Я спросил себе пива и только слушаю. Тут все и узнал.
Юдзелевич замолчал и, видимо, ждал похвалы. Я похвалил его. Да и как же иначе. Не прошло и четырех часов, как мы уже напали на след. Он сразу оживился.
- Ну, вот что, - сказал я ему, - делать дело, так уж сразу. Прежде всего разыщи эту Анфису с Агафоном и узнай о них все в квартале, а потом бери их за жабры и сюда. А затем надо забрать и дворника. Как их сюда доставишь, опять назад по их квартирам и обыск у них! Пока я их допрашиваю, ты отыщи, что надо. Главное, по горячему следу!..
Он поклонился мне и моментально скрылся. Теперь я уже был покоен за исход дела. Завтра, может, послезавтра я уже передам преступников следователю, так как ни одной минуты не сомневался, что убийцы и грабители уже в моих руках.
Юделевич быстро и ловко взялся за дело. Прежде всего, заехав в квартал и захватив с собой полицейских, он арестовал дворника, Семена Остапова, и опечатал его помещенье. Дворника препроводил ко мне, а сам пустился на поиски Анфисы Петровой с сыном.
Муж Анфисы служил раньше дворником в злополучном доме Степанова, потом уехал один в деревню и там остался, а Анфиса сначала работала поденно, потом поступила кухаркой к убитым, а потом снова пошла на поденную работу.
Юдзелевич тут же узнал, что у этой Анфисы недоданные ей 60 копеек являлись какой-то идеей фикс и она, как только напивалась, шла к Ашмаренковым и скандалила, за что два раза ее отправляли в квартал.
Юдзелевич зашел сперва в мелочную лавку - эту лучшую справочную контору, а потом в портерную и узнал адрес Анфисы и ее сына. Они, оказывается, жили в Песках на Болотной улице.
Он отправился в квартал.
"Анфиса Петрова и сын ее Агафошка, - сказали ему в ответ на его справку, - первые канальи. Она пьет и, кажется, ворует, потому что раза три продавала то сорочку, то простыню. А Агафошка прямой вор. Месяца два назад даже судился за кражу из ренскового погреба, да вывернулся. Мальчишка, а уж пьяница. С ними у нас постоянная возня".
"Убили?! - воскликнул пристав, когда Юдзелевич обратился к нему с просьбою о помощи, - вполне возможно! Такие канальи!.." И он тотчас дал ему на помощь двух квартальных.
Анфису арестовал Юдзелевич в прачечной на Шестилавочной (теперь Надеждинской) улице за стиркою, а Агафошку - в слесарной мастерской Спиридонова на 3-й улице Песков.
Через четыре-пять часов они все были у меня. Я велел рассадить их по разным помещениям и ждал вечера.
Я любил производить дознания всегда вечером, а то и ночью. В это время - в ночной тишине, в полумраке - преступники как-то легче поддаются увещеваниям. По крайней мере, я в этом убедился за время своей практики. Кроме того, я ждал возвращения Юдзелевича с обысков, думая, что он доставит мне какие-нибудь серьезные улики.
Уже поздно, часов в 11 вечера, Юдзелевич вернулся ко мне с узелком и подробным отчетом, часть которого я уже передал выше. Что же он нашел при обыске? Прежде всего у дворника Семена Останова, обыскав все помещение со свойственным ему чутьем, он нашел на печке окровавленную на подоле рубаху... Больше ничего, но и это было немало. Кровавые пятна, видимо, были свежи... У Петровых он нашел тонкие платки, две дорогие наволочки и связку отмычек.
Я рассмотрел платки и наволочки. На них были совсем другие метки. Белье Ашморенковых было все перемечено очень красивыми крупными метками, которые я приказал снять, и временно для образца взял платок из раскрытого комода.
На найденных Юдзелевичем вещах были метки "А.", "3.", "В.", видимо, краденные из белья разных господ. Но и из этих вещей при умении можно было извлечь некоторую пользу.
- Но где же все вещи?
Юдзелевич пожал плечами:
- Они имели время от каких-нибудь двух часов ночи. Может, все продали. Я буду искать.
- Тогда где деньги?
- Пхе! Деньги можно зарыть в землю. Разве их найдешь так скоро?
Действительно, это все бывало, и бывало часто.
- Ну, будем их допрашивать, - сказал я. - Веди мне первым этого Агафошку!
Юдзелевич вышел, а я приготовился к допросу.
Для этого я, между прочим, повернул абажур лампы так, чтобы мое лицо оставалось в тени, лицо же допрашиваемого было ярко освещено. Применял я этот способ неоднократно, особенно после того, как однажды один закоренелый злодей, допрашиваемый мною, заметив облако недоумения на моем лице, не без злорадства сказал:
- Видите, ваше превосходительство, вы вот и сами не верите в возможность этого, сами сомневаетесь, недоумеваете.
В кабинет ввели Агафошку.
- Прикажете остаться здесь? - спросил надзиратель.
- Не надо. Ступайте. Когда потребуется, я позвоню.
Я остался с глазу на глаз с одним из предполагаемых убийц, обагрившим свои руки кровью четырех жертв. Я впился в него взором. Передо мной стоял почти юноша, высокий, худощавый, в засаленной куртке-блузе мастерового. Несмотря на столь молодой, как 17 лет, возраст, лицо его уже носило отпечаток бурно проведенного времени. Оно, как у привычных пьяниц, было одутловатое, обрюзглое, под глазами синие круги, следы, очевидно, преждевременного и слишком рьяного знакомства с половыми утехами. В его глазах, достаточно выразительных, я, к удивлению, не заметил ни йоты смущения, страха или испуга. Они были бесстрастны, спокойны. Что это: действительная невиновность или же чудовищный цинизм убийцы?
- Скажи, Агафон, ты уже судился за кражу?
- Судиться судился, а только я невиновен был в той покраже. Зря обвинение на меня возвели. Меня оправдали.
- Так. Ну, а зачем ты вмешался в дело убийства в Гусевом переулке, - быстро спросил я, желая поймать его врасплох, огорошить неожиданным вопросом.
- Напрасно это говорить изволите, - спокойно ответил он. - В убийстве этом я ни сном ни духом не повинен.
- Но если ты и не убивал, так зато ты наверно должен знать, кто именно убил.
- А откуда я это знать могу? - с дерзкой улыбкой ответил он.
- Разве ты живешь отдельно от матери? Ведь вы вместе пьянствуете.
- А она тут при чем? - спросил он, глядя мне прямо в глаза.
- Как при чем? Да ведь она уже созналась в том, что убийство в Гусевом переулке произошло при ее участии, - быстро выпалил я.
Агафон побледнел. Я подметил, как в его глазах вспыхнул злобный огонек.
- Вы... вы вот что, ваше превосходительство... - начал он прерывистым голосом. - Вы... того... пытать пытайте, а только сказочки да басни напрасно сочиняете. Этим вы меня не подденете, потому правого человека в убийцу не обратите. Как же это она могла вам сказать, что она убивала, когда она не убивала? Она хошь и пьяница, а только не душегубка.
Он закашлялся. Я, признаюсь, чувствовал себя неловко. Этот взрыв сыновьего негодования за честь своей матери, которую он в то же время называет чуть не позорным именем, меня поразил. Испитой мастеровой Агафошка был поистине высок и хорош в эту секунду. "Не так, не так повел допрос", - с досадой пронеслась мысль в голове.
- Твоя защита матери очень похвальна, Агафон... - начал я после паузы. - Но ты вот что скажи: где ты находился в ночь убийства в Гусевом переулке? Ведь ты не станешь отрицать, что тебя этой ночью дома не было?
- Действительно, я не ночевал дома.
- Где же ты был?
- У Маньки, моей полюбовницы. Всю ночь у нее провел...
Я нажал звонок.
- Позовите Юдзелевича! - приказал я надзирателю.
Через секунду явился юркий Юдзелевич.
- Где же живет твоя Манька? - спросил я Агафона.
Он дал подробный адрес.
- Немедленно поезжайте к ней, - тихо обратился я к агенту, - и узнайте, правда ли, что Агафон в ту ночь ночевал у нее. Словом, все выспросите.
Я отпустил Агафошку, приказав, чтобы строго следили за тем, чтобы он не мог видеться с другими задержанными.
- Приведите Анфису Петрову!
Это была юркая, бойкая баба с отталкивающей наружностью. Резкие движения, грубый визгливый голос - типичная представительница пьяниц-поденщиц.
Войдя, она истово перекрестилась и уставилась на меня круглыми воспаленными глазами.
- Ну, Анфиса, ты свое обещание, стало быть, исполнила? - мягко обратился я к ней.
- Какое такое обещание? - визгливо спросила она, даже заколыхавшись вся.
- Будто не знаешь? А вот барыню, майоршу, убить за то, что она тебе шестьдесят копеек недодала. Только вы заодно, должно быть, и трех еще человек уложили, да и вещей награбили...
Анфиса задрожала, затряслась и быстро-быстро заговорила, вернее, заголосила чисто по-бабьи, точно деревенская плакальщица:
- Вот-те Бог, господин генерал, невиновна я. Не убивала я их, душенек ангельских, не убивала. Зря я, ведь только в сердцах тогда говорила: "У-у, сквалыга, убить бы тебя надо, потому не отнимай от бедного человека грошей его трудовых". Зла уж я больно была на госпожу майоршу. Обсчитала она меня, горемычную. В ту пору я по церквам стала ходить и в церкви свечку вверх ногами ставила за упокой ее души. Меня научили: ежели отомстить кому хочешь, воткни в свечку булавку и поставь ее перед иконой вверх ногами. Тот человек, значит, и умрет. Я и поставила.
И вдруг Анфиса жалостливо заголосила:
- А-а-ах, батюшки мои, и зачем я грех этот на душеньку свою приняла, зачем просвирку за упокой души ее вынимала! Накажет меня Господь, грешную рабу!
- Какие ты это простыни да наволочки продавала?
- Ах, господин генерал, нестоящие это вещи. Мне в домах, где я стирала поденно, подарили их. "На, говорят, Анфисушка, тебе на память". Ну, я и взяла, а потом, когда жрать нечего было, продала их.
Тонко, со всевозможными уловками, я стал "пытать" ее о страшном убийстве в Гусевом переулке. Я задавал ей массу вопросов, которыми, как я был убежден, я должен был припереть ее к стене.
Был второй час в начале. Ночь, таинственная, полная всевозможных еле слышных звуков, спустилась и над нашим сыскным отделением, над этим скорбным местом, где мы - слуги правосудия - боролись всеми силами за общественное спокойствие, стараясь изловить преступников, избавить от них здоровый элемент государства.
Долгим упорным допросом была утомлена Анфиса, был утомлен и я. Увы! Как я ни бился, мне не удалось ни на чем сбить эту бабу. Она упорно, с полнейшим спокойствием отвечала на все мои вопросы.
- Я сейчас покажу тебе одну игрушку, - сказал я ей. Быстро встав и схватив утюг, которым были убиты жертвы, я подошел к ней вплотную, протянув к ее лицу утюг.- Смотри... видишь: запекшаяся кровь... Он весь в крови... Видишь эти волосы, прилипшие к утюгу?
Это был последний фокус допроса, фокус, рассчитанный на психику убийцы. Мне несколько раз он удавался: убийцы при виде орудия своего преступления часто не выдерживали и тут же каялись в своем грехе.
Однако и это не принесло желаемого эффекта. Анфиса при виде страшного утюга только всплеснула руками и сказала:
- Ах, изверги, чем кровь христианскую пролили!
Я велел увести Анфису. Вернувшийся Юдзелевич сообщил, что указанную Агафошкой Маньку он разыскал, что она - полушвейка, полупроститутка, и она сказала, что Агафошка у нее действительно ночевал. Он ушел от нее около 9 часов утра.
- Ты, Юдзелевич, - сказал я ему, - напал, кажется, совсем на неверный след. Мне кажется, более того, я почти убежден, что задержанные нами лица - не убийцы четырех жертв.
- Помилуйте, ваше превосходительство, улики...
- Какие? В том-то и дело, что улик почти никаких нет...
Последним я допросил дворника Семена Остапова. Он и на допросе, стоя передо мной, в этот ночной час, в этой торжественной и мрачной обстановке, не изменил своих ленивых движений, своего пассивно-равнодушного вида. Он, подобно Анфисе и Агафону, упорно отрицал какое-либо участие в этой мрачной кровавой трагедии. Он говорил то же, что и на предварительном опросе: что в эту ночь убийства он был дежурным, никакого подозрительного шума, криков или чего подобного не слыхал, никого из подозрительных субъектов в ворота дома не впускал и не выпускал.
- А куда ты сам выходил поутру? - спросил я его.
- По дворницким обязанностям... Осмотрел, все ли в порядке перед домом...
-- А больше нигде не был?
- Был-с... В портерную заходил... Только я скоро вернулся обратно.
Как я ни сбивал его, ничего не выходило.
- А это что? - быстро спросил я, протягивая ему рубаху, найденную Юдзелевичем у него, на подоле которой были заметны следы крови.
- Это-с? Рубаха моя, - невозмутимо ответил он.
- Твоя? Отлично. Ну, а кровь-то почему на подоле ее?
- Я палец днем обрезал. Топором дверь в дворницкой поправлял, им и хватил по пальцу. Кровь с пальца о рубаху вытер, а потом рубаху скинул, чистую надел.
- Покажи руку.
Он протянул мне свою заскорузлую, мозолистую лапу. На указательном пальце левой руки действительно виднелся глубокий порез. Я впился в него глазами... Не даст ли хоть он ключ к разгадке мрачной загадки? Увы, нет. Если бы орудием убийства был топор, нож, даже острая стамеска, порез этот был бы подозрителен. Но ведь семья майора и горничная убиты утюгом, о который нельзя обрезаться. Это и не следы укуса, возможного в состоянии самообороны со стороны какой-либо из жертв страшного убийства. К таким никчемным результатам привел меня допрос трех арестованных лиц.
Прошел день, другой, третий, прошла неделя. Следствие не продвигалось ни на шаг. Таинственная завеса над кровавой драмой не поднималась. Я терял голову. Общественное мнение Петербурга было страшно возбуждено. Все, от мала до велика, с надеждой обращали свои взоры к сыскной полиции. А между тем мы, опытные, наторелые в розысках, не могли отыскать убийц.
Подозреваемые в убийстве Анфиса, ее сын и дворник Остапов содержались в одиночных камерах дома предварительного заключения. Я допрашивал их поодиночно и вместе чуть не ежедневно; я устраивал между ними очные ставки. Все напрасно! Ни малейшего несогласия в их показаниях. И вместе, и порознь, и на очных ставках они говорили одно и то же.
Я отдал приказ семи агентам самым энергичным образом следить, не обнаружатся ли где-нибудь похищенные у семьи убитых вещи. Ведь если вещи украдены, то не для того, чтобы их держать у себя. Все воры, обыкновенно, уже на второй или третий день своей "работы" спешат реализовать на деньги похищенное добро.
Наши агенты самым внимательным образом следили за всеми рынками - местом сбыта краденых вещей, за всеми трактирами, ночлежками, за всеми тайными и явными притонами разврата. И каждый день, когда я спрашивал у них: "Ну? Принесли что-нибудь новое?" - слышал в ответ лишь грустное: "Ничего, ваше превосходительство, ровно ничего".
Особенно сокрушался Юдзелевич. Мысль о том, что в результате удачного розыска по этому делу он может "повыситься" по службе и, как ему казалось, в противном случае - наоборот, приводила его в бешеное озлобление. Он бегал по Петербургу с утра и до ночи.
За неделями шли недели, не принося ничего утешительного для следствия. Газеты били в набат, еще пуще разжигая, поддразнивая напуганное общественное мнение. Где убийцы? Куда девались ограбленные вещи? Что думает наша сыскная полиция?
Каюсь: мое самолюбие было больно уязвлено. В моей долголетней практике еще ни разу не случалось, чтобы убийцы так долго находились на свободе. Правда, в доме предварительнаго заключения томятся трое: мать с сыном и дворник, на которых покоится подозрение в убийстве. Но ведь это только подозрения, а не факт!