Князь стал хрипеть, тогда Шишков, или из опасения, чтобы эти звуки не были услышаны, или из желания скорее покончить с ним, схватил попавшуюся ему под руку подушку и ею продолжал душить князя. Когда князь перестал хрипеть, Шишков с остервенением сорвал с него рубашку и обмотал ею горло князя.
Гребенников, как только услышал, что Гурий бросился впред к месту, где стояла кровать князя, не теряя времени бросился ему на помощь. Задев в темноте столик и опрокинув стоявшую на нем лампу, он, не зная и не видя ничего, очутился около кровати, на которой уже происходила борьба князя с Шишковым, и тоже начал душить князя. Но вдруг он почувствовал, что руки его, душившие князя, начинают неметь. Ощутив боль и не имея возможности владеть руками, Гребенников ударил головой в грудь наклонившегося над ним Шишкова, опьяневшего от борьбы.
- Что ты со мной, скотина, делаешь! Пусти мои руки!..
Придя в себя от удара и слов Гребенникова, Шишков перестал сдавливать горло князя и вместе с ним и руки Гребенникова, обвившиеся вокруг шеи последнего. Давил он рубашкой князя, которую сорвал с него во время борьбы. Освободив руки Гребенникова, Гурий вновь рубашкой перекрутил горло князя, не подававшего никаких признаков жизни.
Оба злоумышленника молча стояли около своей жертвы, как бы находясь в нерешительности, с чего бы им теперь начать? Первым очнулся Шишков.
- Есть у тебя веревка?
Гребенников, пошарив в кармане, ответил отрицательно.
- Оторви шнурок от занавесей да зажги огонь! - проговорил Шишков.
Когда шнурок был принесен, Гурий связал им ноги задушенного князя, из боязни, что князь, очнувшись, может встать с постели.
После этого товарищи принялись за грабеж: из столика они вынули бумажник, несколько иностранных золотых монет, три револьвера, бритвы в серебряной оправе и золотые часы с цепочкой.
Из спальни с ключами, вынутыми из ящика стола, Шишков с Гребенниковым направились в соседнюю комнату и приступили к железному сундуку.
Но все их усилия отпереть сундук ни к чему не привели. Ни один из ключей не подходил к замку. Тогда они стали еще раз пробовать оторвать крышку, но все напрасно - сундук не поддавался.
Со связкой ключей в руке Шишков подошел к письменному столу и начал подбирать ключ к среднему ящику. Гребенников ему светил.
Но вот Гурий прервал свое занятие и начал прислушиваться: до него явственно донесся шум проезжающего экипажа. Гребенников бросился к окну стараясь разглядеть, что происходит на улице.
- Рядом остановился... господин... Пошел в соседний дом, - проговорил почему-то шепотом Гребенников.
Вдали послышался шум ехавшей еще пролетки. На лицах Шишкова и Гребенникова выразилось беспокойство.
- Надо уходить... скоро дворники начнут панели мести и тогда... крышка! - проговорил Гурий, отходя от письменного стола.
Оба были бледны и дрожали, хотя в комнате было тепло. Шишков вышел в переднюю. Взглянув случайно на товарища, он заметил, что на том не было фуражки.
- Ты оставил фуражку там... у постели, - сказал он товарищу. - Пойди скорей за ней, а я тебя обожду на лестнице.
Видя страх, отразившийся на лице Гребенникова, Шишков повернулся, чтобы пойти самому в спальню за фуражкой, но тут взгляд его случайно упал на пуховую шляпу князя, лежавшую на столе в передней. Недолго думая он нахлобучил ее на голову Гребенникова, и они осторожно начали спускаться по лестнице. Отперев ключом парадную дверь, они очутились на улице и пошли по направлению к Невскому.
Проходя мимо часовни у Гостиного двора, они благоговейно сняли шапки и перекрестились широким крестом. Шишков, чтобы утолить мучившую его жажду, напился святой воды из стоявшей чаши, а Гребенников, купив у монаха за гривенник свечку, поставил ее перед образом Спасителя, преклонив перед иконой колени...
Затем они расстались, условившись встретиться вечером в трактире на Знаменской. При прощании Шишков передал Гребенникову золотые часы, несколько золотых иностранных монет и около сорока рублей денег, вынутых им из туго набитого бумажника покойного князя.
Так выяснилось и объяснилось дело.
Впечатление, произведенное сознанием Гребенникова, было громадное. Австрийский посол граф Хотек лично приезжал благодарить меня и любезно предложил мне походатайствовать за меня перед Его Величеством Императором Австрийским награду.
После признания преступников дело пошло обычным порядком и вскоре состоялся суд. Убийцы были осуждены к каторжным работам на 17 лет каждый.
УБИЙСТВО В ГУСЕВОМ ПЕРЕУЛКЕ
На долю некоторых преступлений, как и на долю иных людей, иногда вдруг выпадает громкая известность.
Преступление заурядное, но на него обратили внимание журналисты, или за защиту преступника взялся известный адвокат, или личность преступника, а то и жертвы, чем-либо интересны - и преступление получает громкую огласку. Таковы, например, в последнее время убийство Довнар или процесс Мироновича.
Но бывают и такие преступления, ужас от которых вдруг наполняет всех, и они, переживая преступников, остаются в воспоминаниях как смутное впечатление ужасного кошмара. Таково, например, было убийство фон Зона; таково же и страшное преступление, сохранившееся в памяти очень многих под названием "Убийство в Гусевом переулке".
Мне же, помимо ужаса, оставленного им, памятно оно и потому, что едва ли не впервые я оказался сбитым с верных следов и впал в ошибку, обошедшуюся довольно дорого невинным людям.
Гусев переулок, коротенький, соединявший Лиговку с Знаменской улицей, в то время не был застроен пятиэтажными домами и казался огороженным с двух сторон заборами. За ними раскидывались широкие дворы с садами, в середине двора которых обычно стоял одноэтажный деревянный дом, невдалеке от которого размещались конюшня, сарай, ледник, прачечная и дворницкая избушка.
Дом, в котором произошло это страшное убийство, находился на месте ныне стоящего дома под № 2.
На нижнем этаже дома жил майор Ашморенков с женой и сыном кадетом, который приходил домой на праздники, и двумя прислугами.
В июне 1867 года рано утром на Духов день в кухню квартиры Ашморенкова постучался водовоз, привезший воду, но ему дверей не отворили. Тот постучался еще два раза, не достучался и, слив воду в прачечную и домохозяину, снова поехал к водокачке, на пути заметив дворнику, что прислуга у майора заспалась.
Дворник небрежно махнул рукой, словно хотел сказать: "А ну их"...
Спустя полчаса в двери и в окна, которые были закрыты ставнями, стучался булочник, потом молочник, потом опять водовоз - и никто не мог достучаться. А дворник на все расспросы только говорил: "Чего пристали? Проснутся и отопрут. Не терпится тоже!"...
Наконец на эти беспрерывные стуки обратил внимание разбуженный домохозяин коллежский советник Степанов.
- Что за шум? - раздраженный, в халате, высунувшись из окошка, окликнул он дворника.
- Да вот! - сердито ответил дворник. - Господа и прислуга у майора спят, а эти черти ломятся. Времени им, видишь, нету!
Стоявшие тут же водовоз, прачка и булочник загалдели в один голос:
- Завсегда Прасковья рано встает, а тут на! Восемь часов!.. И господа встают рано!.. В восемь часов майор окно открывает!.. Неладно тут!.. Надо бы квартального!..
Коллежскому советнику Степанову это безмолвие в квартире майора тоже показалось странным. Он знал майора уже десять лет. Старый служака, он просыпался всегда рано и уходил в казармы. Когда вышел в отставку, у него сохранились прежние привычки. Степанов вчера играл с ним в шашки до 9 часов вчера, после чего ушел, оставив всех здоровыми и довольными. И вдруг... такой сон!
- Беги в квартал! - приказал он дворнику. - Я сейчас спущусь!
Дворник бросился со двора, и всех охватило какое-то жуткое предчувствие.
Хозяин дома как был - в халате и туфлях - поспешно сошел вниз и стал по очереди расспрашивать каждого: долго ли и в какие двери и окна стучался. Потом сам стал стучаться в обе двери и во все окна. То же безмолвие...
Теперь уже всеми овладел ужас: стоявшие стали говорить шепотом, а закрытые ставнями окна и безмолвие за ними выглядели зловеще.
У майора квартира состояла из пяти комнат, сеней и кухни. Красивое крылечко с парадной дверью вело в просторные сени, за ними была кухня, слева - столовая, гостиная и спальня майорши, справа - кабинет и спальня майора. Все восемь окон с красивыми деревянными узорами, теперь закрытые зелеными ставнями с прорезами в виде сердец, выходили на передний двор, а окно кухни - на задний. Дверь же из кухни выходила на общую лестницу, которая вела на второй этаж, в мезонин, где жил сам домохозяин - одинокий холостяк со старой прислугой.
Минут через двадцать вернулся дворник с квартальным и помощником пристава.
- Что тут у вас? - спросил помощник.
- Да вот, - ответил Степанов и рассказал о происшедшем. - Избави Бог, не беда ли, - окончил он.
- А вот узнаем! Может быть, двери отперты! Эй, дворник, попробуй! - сказал помощник дворнику.
Тот подбежал к крылечку и подергал дверь. Заперта.
Услужливые водовоз и булочник стали дергать дверь в кухню. - Заперта тоже.
- Тогда ломать, - решил помощник. - Как они запираются?
- Передняя - на ключ, - объяснил дворник, - а в кухне на крюк.
- Ну, тогда легче переднюю! Неси топор!
Квартальный составил акт, дворник принес топор, засунул лезвие между дверей у замка и одним нажимом открыл замок.
Помощник отворил дверь и двинулся вперед, следом пошли квартальный и домохозяин. Дворник остался в дверях.
И едва эти трое скрылись за дверью, как раздался крик ужаса и домохозяин выскочил на двор с криком "Убиты!" и тотчас опять вбежал в квартиру.
Собравшаяся уже изрядная толпа хлынула к дверям, когда показался квартальный и, выбежав на улицу, стал неистово свистать. Созвав будочников, он отогнал их на двор для сохранения порядка, а сам помчался за мною.
В то время я уже занимал свое ответственное место.
Было 10 часов утра. Я только что приехал с дачи в своей одноколке, когда запыхавшийся квартальный ввалился ко мне и почти прокричал:
- Страшное убийство! Четверо!
- Где?
- В Гусевом переулке.
- Едем!
Я захватил с собою одного из агентов - ловкого Юдзелевича, сел в одноколку и поехал, приказав оповестить судебные власти.
У ворот и на дворе уже толпились зеваки; будочники отгоняли их, переругиваясь и крича до хрипоты.
У крыльца меня встретили бледные пристав и помощник. Я прошел за ними в квартиру майора и то, что увидел, до сих пор оставило во мне неизгладимое впечатление ужаса.
Я вошел не с крыльца, а через кухню, дверь в которую приказал отворить пристав. В просторной чистой и светлой кухне ничто не указывало на преступление, но едва я дошел до порога внутренней двери, как наткнулся на первую жертву преступления.
Молодая девушка в одной сорочке лежала навзничь на самом пороге, раскинув руки. Вокруг ее головы была огромная лужа почерневшей крови, в которой комом свалялись белокурые волосы. Застывшее лицо ее выражало ужас.
Я спросил, кто это, и мне объяснили, что это - Прасковья Хмырова, служившая у Ашморенковых в горничных второй год.
Из просторных сеней я направился направо. Комната, вероятно, была кабинетом майора, судя по письменному столу и куче "Сына Отечества". Однако в чернильнице не было чернил, поэтому, видимо, эта комната служила местом сладких отдохновений майора, о чем свидетельствовали масса трубок и довольно промятый кожаный диван.
Я прошел в следующую комнату - спальню майора. На постели, залитой кровью, лежал огромный полный мужчина. Смерть его застала врасплох. Из проломленного черепа фонтаном брызнула кровь, перемешанная с мозгами, и запятнала всю стену.
- Экий ударище! - проговорил пристав. - Какая сила!
Мы вернулись назад, перешли сени и вошли в гостиную.
Солнце ярко светило в окна, глупая канарейка заливалась во весь голос, и от этого картина показалась мне еще ужаснее. Посреди пола в одной рубашонке, раскинув руки, лежал мальчик лет тринадцати, тоже с проломленной головой.
На диване ему была постлана постель, преддиванный стол отодвинут, на кресле лежала его одежда с форменным кадетским мундирчиком.
Удар застал его спящим, потому что подушка и белье были намочены кровью. Но потом, вероятно, он соскочил с постели, а второй и третий удары настигли его, когда он был посредине гостиной. Он упал и в предсмертной агонии вертелся волчком на полу, отчего вокруг него на далеком расстоянии, словно кругом по циркулю, были разбросаны кровь и мозги... а лицо мальчика было "покойно".
И, наконец, мы вошли в спальню жены майора и тамнашли мирно лежащую, как и сам майор, маленькую полную женщину. Вся кровать и весь пол были залиты кровью. Голова ее была также проломлена.
Чем?
Мой Юдзелевич тут же в гостиной, на стуле, нашел и орудие преступления. Это был обыкновенный гладильный утюг, снятый с полки, весом фунта в четыре. Острый конец его был покрыт толстым слоем запекшейся крови и целым пучком налипших волос.
Итак, четыре жертвы: муж и жена, девушка-горничная и мальчик-кадет.
Я имел обыкновение производить осмотр всегда, так сказать, концентрическими кругами.
Сперва общий, потом второй, третий и т. д., доходя постепенно до каждой мелочи, и могу сказать, что от моего внимания обыкновенно не ускользал даже пустяк. Впрочем, в нашем деле пустяков нет.
Итак, произведя первый осмотр, я стал обходить комнаты снова.
Убийство, несомненно, было произведено с целью грабежа.
Ящики стола в кабинете майора были выдвинуты и перерыты, ящики комода у жены майора - тоже, буфет в столовой, горка в гостиной и, наконец, сундук и гардероб - все было раскрыто настежь и носило следы расхищения.
Картина убийства выяснялась. Сперва был убит сам, тем более что он находился в стороне; за ним - сама, кадет и, наконец, горничная.
Но одно обстоятельство меня приводило в недоумение.
Судя по утюгу, убийца должен был быть один, но как он мог решиться один на убийство четверых? Мне казалось это невозможным, и я решил, что действовали непременно два или три человека.
Как вошли и как скрылись преступники?
Двери в кухню оказались запертыми на крючок, парадная дверь - на ключ, но когда я стал искать этот ключ, его не оказалось.
И мне опять представилось, что убийцы, как свои, вошли в квартиру, а когда совершили убийство, то ушли через парадную дверь, заперев ее на ключ, который унесли с собой.
Осматривая кухню вторично, я в углу за плитой нашел следы тщательного омовенья. Грязная, кровавая вода была слита в ведро; тут же валялась скатерть, которой убийцы потом вытирались; в тазу была мыльная вода уже без крови.
Тем временем приехали судебные власти. Мы повторили осмотр, доктор занялся трупами, а мы начали снимать тут же допросы, а мой Юдзелевич втерся в толпу и толкался то во дворе, то на улице, прислушиваясь к разговорам и пересудам.
В такие моменты все сколько-нибудь знавшие жертв преступления бессознательно превращаются в следователей и агентов. Только все выводы и заключения они делают на основании личных, едва уловимых, признаков или даже предчувствий и снов. В этих предположениях, заключениях часто много нелепого и смешного, но случается, что вдруг мелькнет такое указание, которое разом осветит все дело или наведет на верный след.
Итак, мы начали допрос.
На основании показаний домохозяина, прачки и отчасти дворника жизнь майора воспроизводилась с полной подробностью.
Он был шестой год в отставке. Три года как их сын учился в корпусе и приходил домой накануне праздников, а уходил или вечером в праздник, или на другой день рано утром. Пять лет как дочь их вышла замуж и живет в Ковне.
Майор с женой вели замкнутую и совершенно спокойную жизнь. Они вставали в 7 или в 8 часов и пили чай. Потом она хлопотала по хозяйству, а он читал газету и шел гулять, в два часа они обедали; после обеда спали; потом пили чай, и она занималась вязанием, шитьем, штопаньем, а он курил трубку и раскладывал пасьянс. В 9 часов вечера они ужинали и расходились спать.
Писать дочери письма было главным событием. Майор готовился к этому целый день, другой день писал письмо, потом перечитывал его с женой и, наконец, сам нес на почту.
В гости к ним почти никто не ходил, и они тоже, и только домохозяин доставлял майору большое удовольствие, когда спускался к нему поиграть в шашки и послушать его рассказы о Севастополе.
Жили они бережливо, но не скупо, имели всего вдоволь, и домохозяин, указав на опустошенную горку, сказал, что в ней стояли чарки и стопки, лежало столовое серебро, много золотых иностранных монет, ордена и три пары золотых часов.
Держали они двух прислуг, но в последние дни за грубость рассчитали кухарку Анфису, которая была женой раньше служившего в этом доме в дворниках крестьянина Петрова.
Водовоз показал, что поставлял воду в течение пяти лет. Всегда к шести часам, и никогда не было такого, чтобы в это время прислуга спала.
Что касается прачки, она объяснила, что, пользуясь праздником, хотела узнать у барыни, когда она прикажет ей прийти на стирку.
Дворник произвел на меня почему-то сразу неприятное впечатление - рябой, скуластый, с пестрыми прищуренными глазами, с ленивыми движениями и глуповатым лицом, он показался мне продувной бестией. Служил он у Степанова второй год. Я прежде всего стал спрашивать о домовых порядках.
- Порядки обыкновенные, - отвечал он. - Зимой в восемь, а летом в десять часов запираю ворота и калитку, и все. Когда назначают, дежурю.
- В эту ночь ты был дежурным?
Он замялся, а потом нехотя ответил:
- Был.
- И калитку запер в десять часов?
- Так точно.
- И никто тебя не беспокоил, и никого ты не видал?
- Никого.
- Днем уходил куда-нибудь?
- Никуда.
- И у майора никого не было?
- Никого.
- Другого выхода со двора, кроме ворот, нет?
- Нет. Кругом забор.
На этом и окончился первый допрос.
К этому времени доктор составил акт осмотра. Все жертвы, несомненно, были убиты одним и тем же орудием. Вернее всего, найденным утюгом. Майору нанесены два удара, жене его тоже два, мальчику - три, а горничной девушке - пять, из которых каждый был смертелен.
И мы уехали, причем первое дознание было целиком предоставлено мне.
Впечатление в городе от этого преступления было ужасное. Куда ни обернешься, к каким речам ни прислушаешься, везде только и слышишь об "убийстве в Гусевом переулке".
Гусев переулок опустел. Все жившие в нем в каком-то паническом страхе поспешили оставить свои дома и квартиры. Сам Степанов тотчас же съехал в меблированные комнаты, повесив у себя на воротах доску с надписью "Сие место продается".
Многие годы петербуржцы избегали Гусева переулка как проклятого места, и только после того, как он застроился каменными громадами, память об этом преступлении начала мало-помалу сглаживаться. Так сильно было впечатление, произведенное этим выдающимся злодейством.