В ту минуту, когда его достигали, он высоко взмахнул ножом, желая, очевидно, убить себя, но было уже поздно. На него насели полицейские и стали крутить ему руки.
Он заревел, как бык, ведомый на заклание, и начал отчаянно защищаться. Двое сильных полицейских в первую минуту отлетели от него, как дети. Он что-то яростно выкрикивал по-татарски гортанным, резким голосом.
¾ Ну, Фадей Иванов, брось... Сам видишь - попался.
Когда мы въехали в город, было уже светло. Ранние пешеходы с удивлением останавливались и глядели вслед двум бешено мчавшимся тройкам, битком набитым людьми в невообразимых одеяниях и даже почти без одеяния, как, например, атаман Стенька Разин.
Прошло уже много времени, а я до сих пор живо помню тот поразительный эффект, какой произвело наше появление со всей шайкой разбойников.
Когда немедленно оповещенный мною прибежал пристав, он от волнения был бледен как бумага.
¾ Батенька... Да неужели? Неужели всех изловили злодеев? Путилин, голубчик, да вы... того... этого... вы замечательный человек!
Он бросился мне на шею и трижды расцеловал.
¾ Скорее... того... этого... рассадить их по одиночным камерам... А я сейчас с докладом к его сиятельству графу Шувалову. Вот радость-то! Ну, он не забудет вас... Награда... повышение...
И умчался как угорелый.
Я принялся наскоро составлять доклад и, признаюсь, посмеивался над физиономиями станового пристава и земского исправника, какие они скорчат, когда узнают, что у них под носом обитала шайка разбойников, которую и арестовали-то даже без их участия!
В три часа дня я был вызван к графу Шувалову.
Он встретил меня ласково, подробно расспрашивал меня о поимке злодеев и тут же заявил мне, что я получу - в воздаяние отлично-усердной службы - денежную награду, чин и повышение по должности.
Я почтительно поблагодарил его сиятельство.
Я сдержал свою клятву, данную себе над изголовьем бедной раненой девочки.
Закипело следствие, начались допросы злодеев, поиски проданных ими вещей. Все потерпевшие признали тех самых, которые нападали на них. Даже выздоровевшая девочка, дочь Зубковского, узнала Стеньку Разина. Впрочем, особенно допытывать их не приходилось: они почти все, за исключением Зубкова, чистосердечно покаялись во всех своих преступлениях.
Почти все свои преступления они совершали вместе. Ограбив и убив, они деньги делили на равные доли, часть похищенного сбывали в Толкучий, часть увозили - в большинстве случаев на лодке - в помещения "ткача" Павлова - в Смоленскую слободу.
Следствие закончилось довольно скоро. Все они были преданы суду, которым приговорены к ударам плети, к наложению клейма и к ссылке в каторжные работы.
Число плетей Комарову было уменьшено.
ТЕМНОЕ ДЕЛО
В нашей практике случаются иногда удивительные вещи. Публика читает в газете в отделе происшествий: "Найден, дескать, труп неизвестного мужчины с веревкой на шее. К выяснению личности и преступления приняты энергичные меры". Читает и тотчас забывает, а мы в это время ищем, следим, ведем следствие, колесим иной раз по всем притонам и, когда преступник фигурирует на суде, никто и не думает о том, сколько труда, энергии и сметки положено в, казалось бы, заурядное дело. Да и что считается у нас заурядным? Убьют бабу, извозчика, лавочника, мастерового - не стоит и внимания. Убьют кого повиднее - громкое дело. А для нас все равны: найди и обличи убийцу!
Случилось дело давно, еще в начале моего назначения, и как раз на Рождество.
Уехал я к знакомым в Парголово, и, верите ли, вдруг "засосало": надо в Петербург ехать, наверное, "дело" есть. Не могу, знаете ли, веселиться, собрался и в первый же день - домой.
И что же? Действительно, дело. В Нарвской части - убитый. Я сейчас собрался и еду...
Путиловский завод знаете? Отлично. А Среднюю Рогатку? Ну вот! Тут, если вспомните, железная дорога идет, а за ней речушка маленькая... Так вот, на льду этой речушки лежит убитый мужчина, ограбленный, в одном белье. Голова у него проломлена, на шее затянута веревка, и к концу ее черенок от деревянной ложки привязан.
Я приехал в одно время с властями. Смотрю и думаю: "Вернее всего, где-нибудь на стороне убили, а сюда приволокли. Для того и черенок привязали, чтобы легче тащить... А следов нет потому, что снегом запорошило".
Но прежде всего необходимо установить личность: кто такой? Подпустили народ, чтобы оглядеть его. Тут фабричные, тут сторожа с железной дороги и разные люди. Нет, не знают...
Только вдруг бежит женщина и, извините меня, беременная. Красивая, лет сорока пяти.
Подбежала, увидела труп, всплеснула руками и заголосила:
- Сын мой, сыночек! Колюшка мой родной!
Я к ней.
- Позвольте узнать, кто вы будете?
- Я, - говорит, - Анна Степанова, а это сын мой Николай, двадцати трех лет.
Говорит так бойко, ясно, а сама трясется.
- А кто вы такая? - спрашиваю, - и где живете?
Она тотчас объяснила, что живет в получасе ходьбы от этого места и имеет немаленькую сапожную мастерскую.
- Пойдемте, - говорю, - к вам, пока его уберут да доктор осмотрит!
И пошли. Она плачет, убивается, я ее утешаю.
Пришли. Домик такой чистенький, у самой две комнатки и большая мастерская, а при ней кухня. Если идти от Московской заставы, то как раз на середине пути до Средней Рогатки и находится этот дом. Вошли мы к ней в комнатку. Чистенькая такая. Я снял шубу, сел и повел с ней беседу.
- Как звать вас? - спрашиваю.
- Анна Тимофеевна.
- Что же, Анна Тимофеевна, любили ли вы сына вашего?
Она опять залилась слезами.
- Господи, - говорит, - как же не любить-то! Один он у меня, как перст. Покойник умирал, только о нем думал...
- Так вы вдова? - спрашиваю, а сам на ее фигуру смотрю. Она смутилась.
- Вдова. Восьмой год...
Я как будто ничего и дальше про сына спрашиваю. Любил ли он ее, путался ли, пил ли, а под конец - в чем одет был?
Знаете, в нашем деле всякая малость пригодиться может. Например, взять это происшествие: все через пуговицу обнаружилось. Ну, да об этом после.
Итак, я ее спрашиваю, а она все рассказывает.
- Смирный был, непьющий, почтительный. На Путиловском работал и жил там... Комнатку имел. А в субботу уже прямо ко мне и все воскресенье у меня, а в понедельник подымется в пять часов и на завод. И теперь шел, голубчик, да не довелось дойти!. - и снова плачет.
- А получал много?
- Какое! Восемь гривен в день.
- Как же так? Сына любите, достаток у вас, видимо, а он за восемьдесят копеек работал?
- А вот подите! Такой почтительный. Покойник мне все заведение оставил и деньгами двенадцать тысяч. Я говорю ему: куплю я тебе тут домик, землю, женись и мать утешай. Нет! Не хочу, говорит, вам вовсе в тягость быть. Так и уперся.
Рассказала, во что он был одет: пальто с воротником, шапка, сапоги, брюки, жилет, часы и пиджачок теплый, нанковый. Сама, говорит, ему шила. И тепло и удобно. В этом пиджаке она, оказывается, по его указанию, внутренний карман с левой стороны на правую перешила, да за неделю до его смерти новую пуговицу пришила. Таких-то уже не было, так она большую...
Все расспросил я, а под конец и говорю прямо:
- А теперь назовите и покажите мне вашего любовника!
Она так и зарделась. Молчит.
- Вы, - говорю ей, - мне уже все по совести, как на духу.
- Василий Калистратов, у меня в подмастерьях.
- А повидать его можно?
- Можно. Он дома, надо полагать. Вася! Василий! - позвала она в дверь.
- Сейчас, Анна Тимофеевна, - отвечает он, и слышу я голос такой приятный, откровенный.
Через минуту вошел. Рослый, красивый, лицо открытое. Я поглядел на него, и он мне сразу понравился. Заметил только, что он бледный, а она красная. Поговорил по пустякам и уехал.
Дело мне показалось незначительным, и я поручил его своему чиновнику Теплову.
- Знаете, Иван Дмитриевич, - говорит он, - убийца он! Все укладывается так. Он любовник, у нее деньги и прочее. Наследник-сын, да она еще его любит. Убрать сына, и этот Васька хозяин! Надо разузнать, где он был в эти часы...
Я и сам думал то же, только сердце не соглашалось. Так-то оно так, а не похож он на убийцу.
Я велел собрать сведения.
Ушел Николай Степанов с завода в 6 часов 24 декабря. Ходу ему до дому менее часа, а до этой речонки - с полчаса. Значит, убийство совершилось между 6-ю и 7-ю часами.
Стал узнавать, где Василий был. Он ходил в Шереметьевку, и именно в эти часы, а путь его лежал именно через это место, и, вернувшись, когда хозяйка беспокоилась о сыне, он спокойно говорил:
- Ничего не случится, придет!
Все складывается против него, ну а я велел даже вида не подавать ему и только следить.
Надо сказать, что была у меня привычка: около того места, где совершилось преступление, в народе потолкаться да прислушаться. Иногда пустое слово на след наводит. Так и тут. Хожу я, брожу, со всеми говорю, иных допрашиваю, и наткнулся я тут на железнодорожного сторожа, что у Средней Рогатки.
Их два там. Один - черный, а другой - рыжий. Черный - человек как человек, а рыжий вдруг сразу мне противен стал. Просто до отвращения. Лицом даже благообразен, а противен - и все...
Я его на допрос.
Начинаю расспрашивать, где был он в эти часы, не слыхал ли криков, не видал ли чего подозрительного, когда поезда проходят, много ли работы у него, знал ли он этого Степанова, в чем он одет был?
Отвечает он мне и путается, т. е. все время сбивается.
Говорит, на пути был и ничего не видал, а потом - в сторожке сидел, ничего не знает; то путь осматривал, то с приятелем, другим сторожем, сидел.
Путается, а как ему укажешь, он замолкает.
- Я этого и не говорил...
- Как не говорил? Ведь записано.
- Не могу знать. Я человек темный, грамоте не учен, а говорить того не говорил.
Уперся, и все тут.
Надо заметить вам, что с мужиком - самый тяжелый разговор, если хотите правды дознаться, а он не хочет. Сейчас дураком прикинется, и хоть вы что...
Путается, врет, а потом: "Это не облыжно, я того не говорил". Тычешь ему написанное, а он: "Мы безграмотные".
Ну вот, и рыжий путается, и толкового ничего от него не добьешься.
Сделал обыск. Подозрительного ничего, но вотчувствую, всем естеством чувствую, что он тут… причем не то помогал, не то сам сработал.
Позвал Теплова и говорю: "Рыжий этот беспременно преступник, и его надо арестовать". А Теплов умоляет, чтобы я Василия арестовал.
- Никуда не уедет от нас Василий, - говорю я, - надо за рыжего взяться.
- Нет, Иван Дмитриевич, - отвечает он. - Рыжего вы тоже можете арестовать, а Василия уж для меня, пожалуйста.
Ну, мне что. И арестовал.
Василий побледнел как полотно.
- Если, говорит, насчет убийства, то, Богом клянусь, не повинен!
Анна Тимофеевна плачет, рекой разливается. Жалко мне их, а забрал, но забрал и рыжего.
Теперь-то самое интересное будет насчет чудес.
Прошел день, как я арестовал их обоих, и вдруг ко мне приходит сама мать убитого, Анна Степанова.
- Здравствуйте, - говорит, я к вам!
- Здравствуйте, - отвечаю. - С чем же вы пришли? Новости есть?
- Не знаю, как и сказать вам, - начала она, садясь подле стола. -Теперь вот, как я одна осталась, да все думаю про горе свое, так многое мне припомнилось, о чем раньше и невдомек. Соседка моя, Агафоновна, говорит: иди да иди, я и пошла. А теперь опять думаю, может, глупости все это.
- Никак, - говорю я ей, - глупостями быть не может, потому что иногда самый пустяк вдруг все дело озаряет. Пожалуйста, рассказывайте...
Она и начала рассказывать. Поначалу тихо, спокойно, а там и разволновалась.
- Был у моего сына сон, - сказала она. - Тогда-то он был пустой, а теперь, выходит, был он от Господа ангелом-хранителем ему внушен. Говорила я вам раньше, что он завсегда в праздники у меня ночевал, а утром в пять часов вставал и на завод шел.
Я кивнул, а сам, пока она говорила, наказал, чтобы ко мне рыжего привели. Хотел его еще порасспросить кое о чем. А она продолжает:
- Ну вот, был он у меня, голубчик, в последнее воскресенье. Веселый такой, с ним в "акульку" поиграли и спать пошли. Он спал завсегда подле меня в чуланчике. Сплю я это и вдруг слышу такой страшный крик. Я вскочила, зажгла огонь - и к сыну. А он, голубчик, сидит на постели, бледный, что наволочка у подушки, весь в поту, и трясется. "Колюшка, - говорю, - что с тобой?!" "Страшное, - говорит, - маменька, привиделось. Будто пошел я от вас на завод, и на меня подле самого полотна пять человек напали и бить стали. Во сне-то, - говорит, - маменька, все страшнее. Вот и до сих пор дрожу".
Перекрестила я тут его и говорю: "Сон сном, а только, сыночек, не ходи ты сегодня по своей дороге, а пойди другой". Он так больше и не заснул, а в пять часов ушел. Вот какой сон предсказательный.
- И все? - спрашиваю я.
- Нет, - отвечает, - дальше еще страшнее да изумительнее, батюшка.
И продолжала:
- Весь день мне было страшно за моего Колюшку, и я даже о том Василию говорила. Потом легла спать и вдруг тоже сон вижу. Будто темная ночь и снег крутит. Пусто кругом так. Сторожка стоит, и вокруг ни души. Гляжу, идет мой Коля и так-то торопится, и вдруг - как выбегут пять человек, таких страшных, и с ними один рыжий, высокий. Замерла я от страха, хочу крикнуть: "Убегай, сыночек!" А они уже на него напали и душат его... Я побежала к нему, кричу, зову на помощь, а тут меня Василий разбудил. Проснулась я сама не своя. Дрожу вся, и на другой же день к сыну пошла. Он здоровый, веселый; к празднику, говорит, ждите... Я и ушла...
Она перевела дух, вытерла вспотевшее лицо и опять начала рассказывать:
- Как он, сын-то мой, приходил, всегда любил он с холоду кофе выпить и всегда из своего стакана. Большой такой, я ему в день ангела подарила. Ну вот. Жду я его в тот-то день, 24-го, и кофе сварила, а он не едет. Его нет, Василий ушел, ребята тоже, и так жутко, и все о Николаше беспокоюсь. Ждала, ждала и, надо быть, часов в половине седьмого налила себе в его стакан кофе и пью. Пью и о нем думаю, что это он запоздал... Вдруг...
Тут она вся побледнела и почти шепотом заговорила:
- Как что-то загремит, затукает мимо окон. Словно бы пожарные пронеслись. Дом так весь и затрясся, и стакан как лопнет, кофе на пол... Я обмерла. С нами крестная сила!
Сижу ни жива ни мертва и не знаю, как Василия дождалась. Он пришел, я ему говорю, а он усмехается. Был мне праздник не в праздник, и тоскую я, и боюсь, и сама не своя спать легла. Сплю, и опять сон. Пришел ко мне будто тот рыжий, что с другими четырьмя мне тогда привиделся, как две капли он, пришел и со смехом говорит: "Ну, покончили мы твого сына. Приказал тебе долго жить!" Я закричала и проснулась.
А в то время, как она рассказывала, привели ко мне рыжего. Она к двери боком сидела и говорила, а он у порога стоял. Кончила она говорить, повернула голову, да вдруг как закричит!...
У меня даже волосы встали дыбом.
- Что с вами?
- Он, - говорит, - тот самый рыжий, что я во сне видела!.
Я тотчас велел его увести и стал ее успокаивать. Она тресется и свое твердит: "Он да он!"
И вот подите. Понятно, это не улики; можно сказать, вздор, а на меня это так повлияло, что сильнее улики всякой. Душой, так сказать, правду чувствую...
Позвал опять Теплова и рассказываю все, а тот только улыбнулся.
- Эх, - говорит, - самое обыкновенное дело. Не видите вы, что баба пришла просто следы замести? Сына уже нет, его не вернуть, а любовник жив и в беде. Вот она его по-своему и выручает. Наводит тень на майский день, и вас спутала!.. Нет, - говорит, - вы уже дали мне, я и окончу.
Мой принцип был - не мешать моим чиновникам. И Василия, и рыжего направил к следователю, и все тут!
Ну сам еще похлопотал. Был у Василия, был в сторожке у рыжего, все обшарил, переглядел. Ничего! То есть никакого следа!..
Я ничего не сделал, а следователь еще меньше. Повозился с ними месяц и из-за недостатка улик отпустил, а дело следствием прекратил.
Прекратил, а мне покоя нет. Все думается: неужели убийцы не найти? И Василия жалко. За время следствия полюбил я его. Такой хороший парень, а тут как никак в подозрении, и все от него сторонятся. Совсем извелся бедняга. А помочь нечем.
Прошло месяца два, а то и три. И вдруг...
Вы, может быть, помните, в газетах писали, что из пересыльной тюрьмы, подпилив решетку на окне, бежало четверо арестантов? Так вот, получаем мы телеграмму из Петергофа, что задержаны четыре молодца, сказываются бродягами, но головы будто бриты, и надо думать, что они и есть те самые беглые арестанты.
Пишем: "Доставить", а у меня вдруг мысль. И сейчас же я добавляю, нет ли кого в нанковом на вате пиджаке, и если есть, то какой пиджак, какая подкладка и пуговицы? Велю отписать тотчас и подробно.
Жду и дрожу весь. Ночь не спал.
Через день ответ, и в нем как по заказу: "На одном был пиджак из нанки, на вате; подкладка шерстяная, черная, в белых полосках, и на левой стороне будто след от споротого кармана. Пуговиц по пять с каждого борта, роговые, темные, а одна, справа верхняя, против других гораздо больше".
Вот они! Вот и убийцы! И сейчас мне в голову сон: во сне пять, а тут - четыре. Кто же пятый? А пятый - сторож, рыжий.
Я - Теплова.
- Убийцы Степанова найдены!
- Кто?
- А вот кто! Извольте рыжего снова арестовать и потом, как тех привезут, ставку сделать.
Смущенный Теплов тотчас его арестовал и привел ко мне.
Я, едва увидев его, говорю:
- Теперь сознавайся, братец, потому что сюда везут твоих четверых приятелей!
- Каких приятелей?
- А беглых из тюрьмы, которые у тебя гостили!
Это я уже от себя сказал.
Он побледнел, дрогнул и говорит:
- Точно, есть и моя вина! Только я не убивал...
- А что делал?
Тут он все и рассказал...
Дело было так. Сидел он у себя в сторожке, сапоги чинил. Вдруг дверь распахнулась и к нему вошли четыре арестанта в серых куртках: "Давай им есть, пить, деньги и одежды на всех".
Он перепугался до смерти и отдал им все, что мог. Съели они весь хлеб, кашу, квас выпили. Взяли у него всю его одежонку - и старую и новую, ну а на четверых все мало.
Наряжаются они, а один заглянул в окно и говорит:
- Вон добрый человек идет, он нам поможет.
А это шел несчастный Степанов.
Тут вот дело темное. Рыжий говорит, что он не помогал им, а надо думать, что помогал.
Вот они взяли из сторожки молот, которым рельсы проверяют, и вышли на дорогу. Степанов увидел их и побежал. Они нагнали его, повалили...