На поток юридической лжи, на уколы бумажных стрел пролетариат ответил ударом оглоблей, который сшиб на землю все сложное сооружение мелких лавочников, метивших в диктаторы. Великая революционная волна, девятым валом прокатившаяся по всей стране в октябре 1917 г., без остатка смыла следы чернильной грязи, в течение трех месяцев стремившейся замарать коммунистическую партию.
* * *
Тогда как Троцкий вел в тюрьме замкнутый образ жизни, никого не подпуская к себе и к своему духовному миру ближе известной дистанции, Рошаль был воплощением общительности, бессменным зачинщиком всех наших дискуссий, вожаком караванов, путешествовавших из камеры в камеру.
Помимо текущих политических событий, о настоящем ходе которых мы догадывались по газетам и по другим сведениям, проникавшим в тюрьму, Семен проявлял большой интерес к истории революционного движения рабочего класса в России и на Западе. Между прочим, в "Крестах" он с увлечением читал "Политическую историю французской революции" Олара. Эта пухлая и устарелая книга вообще находила в тюрьме обширный круг читателей и без отдыха путешествовала по камерам. В "Крестах" Семен начал писать воспоминания о своей кронштадтской работе в период с февраля по июль 1917 г. Но он успел написать только вступление, выяснявшее роль Кронштадта в русской революции и причины, обусловившие собой его историческую роль. Много тюремных часов скрашивала нам шахматная игра, до которой Семен был большой охотник. Его душевные силы всегда расцветали в живой борьбе, я на квадратном поле шахмат он был отличным стратегом. Иногда к нам в тюрьму проникали редкие волны симпатии - кем-то присланные цветы, над которыми Семен ломал голову, теряясь в романтических догадках.
Однажды мы с Симой были вызваны в кабинет смотрителя тюрьмы, где нас ожидала девушка, представительница какой-то организации, вроде политического красного креста.
Отрекомендовавшись анархисткой Екатериной Смирновой, она передала нам целую гору черного хлеба. Еще вчера она добивалась свидания, но не получила пропуска. Тайна загадочных букетов раскрылась сама собой.
Один из первых вопросов, которыми нас засыпала Смирнова, касался снабжения:
- Не хотите ли вы апельсинов? Я могу их вам принести.
- Отчего же? - ответили мы. - В тюремной обстановке всякое даяние - благо.
- Но у нас ведь апельсины особенные, - загадочно произнесла Смирнова, посматривая на меня своими светлыми, почти бесцветными глазами.
Не оставалось сомнений, что речь идет о бомбах. Но так как мы к побегу не готовились, то в черных апельсинах, естественно, не нуждались. Пришлось поблагодарить и отказаться от любезно предложенных "фруктов". Смирнова искренне огорчилась. В ее глазах это предложение было так естественно, а отказ непонятен.
Во время первой революции 1905 г., еще будучи гимназисткой старших классов в одном из провинциальных городов и примыкая к партии эсеров, она была привлечена к террору. Детской рукой сжимая револьвер. Катя Смирнова стреляла в местного губернатора. Несовершеннолетие спасло ей жизнь: смертная казнь была заменена бессрочной каторгой. Ее лучшие юные годы прошли в скитаниях по тюрьмам Сибири. Бабушка контрреволюции Екатерина Брешко-Брешковская, которая в ту пору еще называлась "бабушкой революции", приняла в ней участие и оказала поддержку. На 10-м году каторжной жизни Смирновой вспыхнула Февральская революция и наряду с десятками тысяч других каторжан, ссыльных и заключенных вернула свободу и юной террористке. Вместе с "бабушкой" она приехала из Сибири в Питер и здесь, наблюдая предательскую роль эсеров, стала постепенно отходить от них и вскоре совсем перешла в лагерь анархистов; позднее, вступив в ряды коммунистов, она принимала участие в гражданской войне.
Эта чуткая, не вполне уравновешенная девушка оказала нам большие услуги во время тюремной жизни, насыщенной нескончаемым однообразием. Она служила одним из источников нашей связи с внешним миром, принося с воли доступные ее наблюдению политические новости. Энергии и предприимчивости стоявшей за Смирновой небольшой организации политические заключенные "Крестов", состоявшие тогда почти из одних большевиков, были обязаны улучшением своего питания. Нередко нам передавались очень ценные в тюремном обиходе продукты: хлеб, масло, консервы и фрукты.
По словам Смирновой, средства ее краснокрестной организации составлялись главным образом из добровольных пожертвований, систематически собиравшихся во время лекций в цирке "Модерн" и на других рабочих собраниях.
Наконец - правда в скромном количестве - мы получали через Смирнову и духовную пищу. По моей просьбе она, между прочим, принесла возобновившийся исторический журнал Бурцева "Былое". В тот же день, в одной из камер, товарищи с огромным вниманием прослушали статью Лукашевича о подготовке убийства Александра III. Для многих неискушенных в истории революционного движения роль, которую в этой организации сыграл брат тов. Ленина - Александр Ильич Ульянов, была неожиданным открытием.
* * *
В один прекрасный день из первого корпуса к нам перевели поручика Хаустова и прапорщика Сиверса. Имена обоих были хорошо всем известны по их деятельности в военной организации 12 армии и по редактированию прокраской газеты "Окопная правда", популярного фронтового издания для солдат-массовиков.
Конечно, мы познакомились. Хаустов и Сивере, близкие друзья, спаянные общей работой, на деле представляли собой далеко не однородные характеры. Единственное, что их роднило, это страстная и безграничная преданность революции и проникнутая энтузиазмом горячность темперамента, нередко доводившая их до полного самозабвения, до состояния революционного экстаза. Оба они были в полной мере романтиками революции.
По внешнему виду Хаустову можно было дать лет около 30. Сосредоточенный, всегда задумчивый, он по первому впечатлению казался холоднее и меланхоличнее Сиверса.
Это впечатление еще более усиливалось его своеобразной речью. Он говорил очень медленно, словно тщательно взвешивая каждое слово, и принадлежал к числу тех натур, за внешней сдержанностью и рассудочностью которых живо ощущается неугасимый внутренний пламень. Мягким и тихим голосом он излагал свои мысли, которым нельзя было отказать в законченной логичности. Однако политическая идеология тов. Хаустова не отличалась теоретической ясностью. В нем преобладало инстинктивное, тяготеющее к анархизму бунтарство. В его выступлениях почти не чувствовалось влияния марксизма. Революция застала его врасплох, в состоянии неоформившегося мировоззрения. Но теоретическая слабость до известной степени искупалась смелостью и радикализмом практических выводов. По темпераменту природный революционер, Хаустов всегда оказывался на левом фланге. Не кабинетные выводы, а инстинктивное чувство правоты дела привело Хаустова, по существу беспартийного офицера, к тесной совместной работе с большевиками. И в самом деле, в практической работе между нами не было непримиримых разногласий.
Тов. Сиверс уже тогда был большевиком. Молодой, немногим старше 20 лет, без усов и без бороды, с ярким чахоточным румянцем на щеках, он значительно лучше Хаустова разбирался в вопросах программы и тактики. Впоследствии он сумел доказать свою преданность партии и революции героическим участием в гражданской войне я своей доблестной смертью в борьбе с белогвардейским казачеством на Южном фронте.
Тов. Сиверс был весь - порыв, устремление. Он говорил нервно и быстро, в волнении захлебываясь словами, путаясь и сбиваясь от нагромождения длинных периодов. В нем торжествовало революционное горение, не мешавшее, однако, ему быть основательнее и всестороннее в своих суждениях, чем его друг Хаустов. Если, например, в тюрьме затевалась какая-нибудь демонстрация, то можно было с уверенностью предсказать, что Хаустов принципиально отдаст свой голос в пользу любого выступления; между тем Сивере решал каждый вопрос в зависимости от обстоятельств.
Внешняя меланхоличная холодность Хаустова прикрывала его революционное нетерпение, в то время как Сиверс, при всей своей внешней и внутренней кипучести, сохранял неприкосновенным живой родник мысли, хладнокровную рассудительность и марксистский учет реального соотношения реальных сил.
Среди солдат Питерского гарнизона, брошенных в тюрьму в послеиюльские дни, выделялись своей революционностью представители 1 пулеметного полка. Из них особенно характерны были Ильинский и Казаков. Вполне сознательный и толковый, работник питерской военки, тов. Ильинский до военной службы был типографским наборщиком и еще в нелегальные времена состоял членом партии. Подлинное пролетарское происхождение сказывалось в его подходе к любому вопросу. Он деловито обсуждал каждое предложение и не торопясь высказывал свое мнение, всегда отличавшееся убедительностью и здравым смыслом. Напротив, тов. Казаков был молодым членом партии, вступившим в паши ряды уже после Февральской революции. Высокий, нескладный парень, он по своему духовному облику был типичным порождением деревни, со всеми свойственными крестьянину безотчетными инстинктивными страхами и легко приходящими паническими настроениями. Происходило ли корниловское выступление, или в тюрьму приезжал для допроса следователь - он всего боялся, отовсюду ждал беды и напасти. Если представитель мелкобуржуазного интеллигентского радикализма - Хаустов - составлял левое крыло, то пулеметчик Казаков, выразитель чаяний мелкобуржуазного крестьянства, в своих суждениях неизменно воплощал наиболее умеренные и осторожные настроения.
Кроме питерских и кронштадтских руководителей июльского выступления и представителей фронта в лице Сиверса и Хаустова в нашей среде находились: видный работник Петергофской организации тов. Жерновецкий, по профессии педагог и старый партиец, солдат Петергофского гарнизона Толкачев и солдат 176 запасного полка тов. Медведев, ближайший помощник тов. Левенсона по работе в Красном Селе.
Наконец, флот был представлен, помимо кронштадтцев, еще двумя моряками: Любицким и Канунниковым. Интеллигент Любицкий поступил матросом во флот уже после революции и, не имея никакого понятия о морской службе, числился во 2-м Балтийском экипаже. По своим политическим убеждениям он примыкал к интернационалистам. Молодой, с бритой актерской физиономией, с длинными черными волосами, часто спускавшимися на лоб, обычно нахмуренный и недовольный, он по природе был угрюм и нелюдим. Полной противоположностью являлся матрос с "Республики" тов. Канунников. Веселый, разбитной парень, непосредственный, но не лишенный хитрой смекалки, он неизменно пребывал в состоянии веселого благодушия. Однако тюрьма давила его тяжестью заключения, и он часто вздыхал о свободе. Канунников был арестован на улице около Финляндского вокзала, когда после июльских дней он приехал из Гельсингфорса с кипами большевистской газеты "Волна", для розничной продажи ее в Петербурге. Начавшиеся в ото время гонения против большевиков сделали его жертвой репрессивной кампании, тем более что он и не думал скрывать спою принадлежность к большевикам. Канунников и Любицкий добровольно разносили газеты по камерам, и когда впоследствии в одной из свободных камер для наших потребностей была открыта небольшая лавочка, поставлявшая главным образом консервы, Канунников взял па себя заведование этим подобием кооператива.
Итак, Балтийский флот довольно всесторонне был представлен в тюрьме в виде двух кронштадтцев: Рошаля и меня, большого количества гельсингфорсцев (Антонов-Овсеенко, Дыбенко, Канунников, Устинов и Прошьян) и нескольких петербуржцев (Курков, Любицкий и др.). При таком исключительно полном подборе представителей всех прилегающих к Питеру местных организаций мы в любой момент могли бы созвать в одной из камер "Крестов" хорошую губернскую конференцию, даже с участием делегатов от армии и флота. Из чужеродных элементов следует упомянуть об украинце Степаковском и миллионере Вайнберге. Степаковский, молодой человек буржуазного вида, долгое время жил в Швейцарии, где он принимал участие в издании па французском языке украинского журнала под названием "L’Ukraine". С визой дипломатического представителя Временного правительства он въехал в Россию для того, чтобы на первом пограничном полустанке подвергнуться негостеприимному аресту. Свое задержание он ставил в связь с сепаратистской работой за границей и особенно негодовал по поводу провокационного наложения визы, на деле оказавшейся ордером на арест.
Степаковский восторженно отзывался об украинском деятеле Скоропись-Иолтуховском, к которому мы с своей стороны не питали никакого уважения, как нас ни пыталась породнить переверзевская прокуратура. Степаковский внушал нам подозрения, и мы старались поддерживать отношения с неблагонадежным по немецкому шпионажу "украинским деятелем" в пределах максимальной осторожности.
Миллионер Вайнберг, маленький, подвижной буржуа, неопределенного возраста и типа "нуворишей", разбогатевших на войне, разукрасил свою камеру разноцветными коврами и создал себе подобие комфортабельного уюта. Для полной иллюзии домашней обстановки он целый день ходил в туфлях и мягкой куртке, с утра до вечера заваривал какао. От природы неглупый человек, он, однако, вел чисто растительный образ жизни, ничуть не заботясь о развитии своего интеллекта. Вайнберг оказался ввергнутым в узилище за какие-то спекулятивные комбинации, о которых он сам не любил говорить. Изображая притворное сочувствие делу большевиков, он даже обещал в случае своего освобождения пожертвовать часть капитала в пользу нашей партии. Но, несмотря на столь щедрые благотворительные проекты, ему не удалось завоевать ничьего доверия. При каждой невольной встрече с ним мы особенно бдительно держались начеку. Но в еще более худшем положении, граничившем с состоянием бойкота, находился Оскар Блюм, подобно Степаковскому арестованный на границе при возвращении из Стокгольма. Его подозревали в провокации. Тем не менее он принимал участие в наших собраниях и высказывал свои соображения длиннейшими литературно-закругленными периодами, словно сошедшими со страниц немецкого университетского учебника философии. Мы все держались в отдалении от него и, за исключением редких собраний, почти не встречались. Впрочем, в "Крестах" он сидел недолго и скоро был освобожден.
* * *
Наш процесс шел своим чередом. Однажды меня снова вызвали на допрос. Внизу меня встретил следователь по особо важным делам Сцепура, с полным лягушачьим лицом. Оказалось, что из морского суда мое дело было передано гражданской прокуратуре и приобщено к процессу Ленина, Зиновьева, Троцкого, Коллоитай, Ганецкого, Козловского и др. Проворный и разговорчивый, следователь Сцепура, в виде вступления, с гордостью рассказал мне свою служебную карьеру, до революции протекавшую следователем по особо важным уголовным делам где-то в Западном крае; с полной откровенностью он признался, что вести политических дел ему никогда не приходилось. Он потребовал от меня показаний о моей роли в деле 3–5 июля. Я ответил, что исчерпывающие объяснения мною уже были даны следователю военно-морского суда на второй день после ареста. Но, видимо, не полагаясь па получение материалов путем междуведомственных сношений, следователь гражданского ведомства предложил вторично снять с меня допрос. В его присутствии я снова занялся литературными упражнениями на тему "3–5 июля". Приблизительно через месяц я опять был вызван на допрос для дачи дополнительных показаний. Здесь, между прочим, мне была предъявлена записка, отправленная мною 5-го июля в Гельсингфорс с членом Центробалта Ванюшиным. Записка эта содержала просьбу о присылке на всякий случай в Питер военного корабля небольшого водоизмещения, вроде миноносца или канонерской лодки. Меня крайне удивило, каким образом этот секретный документ, переданный надежному товарищу, попал в руки прокуратуры…
Наконец, 1 сентября после обеда мы, привлеченные по общему делу, т. е. Рошаль, Колобушкин, Богдатьев, Сахаров, Троцкий и Полякевич, были приглашены в одну из официальных комнат тюрьмы для ознакомления с материалами, "добытыми" предварительным следствием.
Мы уселись на венских стульях и на обтрепанном просительском диване. Какой-то неведомый судебный следователь, чуть ли не сам Александров, занял место у письменного стола, на котором лежала высокая кипа однообразно переплетенных книг большого формата с надписью, аккуратно выведенной на казеином ярлыке: "Дело Ленина, Зиновьева и других". Следователь взял один из томов этого полного собрания сочинений антибольшевистской судейской лжи и начал громко читать показания прапорщика Ермоленко. Нудно тянулось отягченное излишними деталями повествование о жизни на фронте, о плене, о поступлении на службу в германский генеральный штаб, об отправлении его в Россию в роли немецкого агента и, наконец, о якобы полученных им инструкциях поддерживать сношения и связь с Лениным.
Все показание Ермоленко изобличало неимоверно подлую личность раскаявшегося шпиона. Во время чтения его показаний мы от времени до времени вставляли иронические замечания. Но когда бесстрастный голос следователя добрался до дорогого нам имени тов. Ленина, то мы не выдержали и, оказавшись не в силах сдержать свое возмущение перед лицом неприкрытой фальсификации, заявили, что отказываемся продолжать слушание этих лживых и подлых показаний. Тотчас был составлен протокол о нашем отказе продолжать чтение следственного материала. Я заявил, что никакого дела со следователем иметь но желаю, и даже отказался подписать протокол. Громко и резко выражая протест по адресу "юстиции" Временного правительства, мы вышли из комнаты и разошлись по своим камерам.