- Если Главный морской штаб вас утвердит, то тогда, конечно, все дело будет в "шляпе", - шутливо добавил тов. Ламанов.
Не знаю, последовало ли утверждение со стороны высшего морского начальства, но, во всяком случае, я продолжал формально числиться на "Освободителе" и никакого назначения на другую должность не получил. Очевидно, петроградское начальство решило махнуть на меня рукой, предоставив мне вариться в соку большевистского Кронштадта, считая это наименьшим злом, так как Ревель и Гельсингфорс были на лучшем счету у высшего морского начальства.
Еженедельно, по субботам, мы с Семеном уезжали в Питер и возвращались назад в понедельник утром. Во время этих поездок я неизменно каждый раз заходил в редакцию "Правды" и порой заносил туда свои статьи.
Это было тяжелое время для нашей газеты и для партии вообще. Разоблачение провокатора Черномазова, принимавшего некоторое участие в старой, дореволюционной "Правде", было использовано нашими политическими врагами в целях опорочения и очернения "Правды". Помню, однажды, проходя по Невскому, я увидел в витрине газеты "Вечернее время" огромный плакат, на котором крупными буквами было написано: "Редактор газеты "Правда" - провокатор". У неосведомленных читателей это создавало впечатление, как будто актуальным редактором "Правды" состоит провокатор.
Буржуазия всячески старалась использовать разоблачение Черномазова и на этой почве демагогически разводила провокацию: от черносотенного, антисемитского "Нового времени" и кадетской "Речи" нисколько не отставали радикальные органы печати, вроде газеты "День". Циничные фельетоны Заславского, печатавшиеся в "Дне" под псевдонимом "Homunculus", могли дать сто очков форы любому бульварному листку. Меньшевики и эсеры, злорадно поглядывая в нашу сторону, больше всего заботились о приращении за наш счет своего политического капитала.
Однажды, когда я находился в редакции "Правды", было получено известие, что солдаты Московского полка, спровоцированные нашими политическими врагами, собираются громить редакцию и контору нашей газеты. На место происшествия был срочно командирован бывший член IV Государственной думы, старый большевик Муранов, которому и не без труда удалось потушить неприятный инцидент и рассеять сгустившиеся над нашей головой тучи.
Крупным событием этих дней было получение из-за границы первой статьи Ильича "Письма из далека". Я читал ее в конторе "Правды". Помню, с каким интересом отнеслись к ней работавшие в конторе товарищи Пылаев и Шведчиков.
Нас всех тогда очень волновал вопрос о приезде Владимира Ильича. Так болезненно остро чувствовалось отсутствие вождя и так сильно сознавалась необходимость, чтобы в эти трудные дни революции он был вместе с нами. Помню, Анна Ильинична сообщила, что Ильич пока не может приехать и на некоторое время еще останется за границей. Это сведение нас всех тогда крайне огорчило.
В один из моих приездов в Питер я зашел к Максиму Горькому. Мое знакомство с ним состоялось еще заочно в 1912 г., когда я отправил ему на Капри письмо от имени Петербургского землячества студентов Петербургского политехнического института с просьбой бесплатного предоставления из книжного склада "Знание" литературы для нашей земляческой библиотеки. Алексей Максимович ответил согласием; и так как момент его письма совпал с обострением студенческого движения, то он к своему письму прибавил несколько строк политического содержании: "От души желаю бодрости духа и в трудные дни, вами ныне переживаемые. Русь не воскреснет раньше, чем мы, русские люди, не научимся отстаивать свое человечье достоинство, не научимся бороться за право жить так, как хотим". Это письмо Горького в числе других моих "преступлений" было инкриминировано мне жандармами во время ареста летом 1912 г.
Лично я познакомился с Горьким весной 1915 г. в Петрограде, на Волковой кладбище, во время похорон историка Богучарского. Обратив внимание на мою гардемаринскую шинель, Горький тогда с добродушным сарказмом заметил: "Здорово вас, правдистов, переодели". Это было как раз во время империалистической войны.
На этот раз я посетил Горького впервые со времени революции. Когда я пришел, Горький был занят на заседании, происходившем у него на квартире. Меня провели в небольшую гостиную и попросили подождать. Дверь в соседнюю комнату была открыта, и оттуда доносились обрывки чьей-то речи. Я понял, что обсуждается вопрос о сооружении музея-памятника борцам революции. Речь произносила Е. Брешко-Брешковская. Дрожащим старческим голосом она говорила: "Этот памятник борцам революции должен быть храмом. Он должен быть построен в центре русской земли, на перекрестках всех дорог, так, чтобы крестьянин с котомкой и усталый путник мог зайти туда и, отдыхая от трудностей пути, ознакомиться с прошлым своего народа". Одним словом, ее предложения были типичнейшие народнические фантазии, лишенные всякой связи с действительностью. Но участники заседания, из уважения к авторитету ее имени, слушали речь "бабушки русской революции" с затаенным вниманием.
Вскоре в комнату, где я ожидал конца достаточно нудною заседания, быстрой походкой вошел беллетрист И. Бунин, сейчас обретающийся в бегах. Узнав, что я приехал из Кронштадта, Бунин буквально засыпал меня целой кучей обывательских вопросов: "Правда ли, что в Кронштадте анархия? Правда ли, что там творятся невообразимые ужасы? Правда ли, что матросы на улицах Кронштадта убивают каждого попавшегося офицера?" Тоном, не допускающим никаких возражений, я опроверг все эти буржуазные наветы. Бунин, сидя на оттоманке с поджатыми ногами, с огромным интересом выслушал мои спокойные объяснения и вперил в меня свои острые глаза. Офицерская форма, по-видимому, внушала ему доверие, и он не сделал никаких возражений.
Вскоре совещание в соседней комнате закончилось, и Горький в сопровождении гостей прошел в столовую, приглашая нас за собой. Мы уселись за чайным столом. "Бабушка" чувствовала себя именинницей. Умильная улыбка не сходила с ее морщинистого лица. Она со всеми без исключения целовалась. Узнав, что я кронштадтец, она радостно закивала головой и проговорила: "Меня туда уже пригласили. Когда у нас записан Кронштадт-то?" - обратилась она к своей сопровождающей. Та, справившись в записной книжке, назвала день. "Вот меня так и возят из одного места в другое: все дни задолго вперед расписаны", - тоном искренней задушевности произнесла "бабушка". В эти дни она, видимо, чувствовала себя на положении чудотворной иконы. В общем, "король оказался голым*. Так называемая "бабушка русской революции" с первой же встречи поразила меня своей порядочной глупостью. Совеем другое впечатление производила Вера Фигнер; живая, подвижная и энергичная, она, несомненно, выглядела умной женщиной. Вскоре "бабушка" стала прощаться, снова целуя всех присутствующих, как своих детей.
За столом Бунин, обращаясь к Горькому, сказал ему: "А знаете, Алексей Максимыч, ведь слухи о кронштадтских ужасах сильно преувеличены. Вот послушайте-ка, что говорят очевидцы". И я был вынужден снова повторить рассказ о кронштадтском благополучии. Максим Горький выслушал меня с большим вниманием, и хотя на его лице промелькнуло недоверчивое выражение, он открыто ничем не показал его.
На другой день я выехал в Кронштадт. Тем временем у нас уже произошло слияние обоих Советов в единый Совет рабочих, солдатских и матросских депутатов, В этом новом Совете мы организовали большевистскую фракцию, которая выдвинула мою кандидатуру в состав президиума Совета. На пленуме президиум Совета был сформирован в следующем составе: председатель - беспартийный Ламанов и товарищи председателя: от левых эсеров - Покровский, а от большевиков - я. Мы с Рошалем аккуратно посещали все заседания Совета, происходившие три раза в неделю. Пленуму обычно предшествовало заседание фракции. В нашей большевистской фракции мы предварительно обсуждали вопросы очередной повестки дня, составляли свои проекты резолюций и намечали официальных ораторов.
На пленуме Совета обычно председательствовал Ламанов, а в случае его отсутствия - Покровский или я. Секретарем состоял левый эсер Гримм. Стенографическую запись вела жена Брушвита. В общем, подавляющее большинство вопросов носило злободневный, по преимуществу местный характер и не представляло крупного политического интереса. Но тем не менее очень часто в процессе обсуждения того или иного вопроса развертывались оживленные прения, в которых ярко обрисовывалась физиономия всех партий. Нередко заседания носили чрезвычайно бурный характер. В это время наши враги уже создали Кронштадту большую рекламу: об успехах большевизма в Кронштадте прошла громкая слава. Ввиду этого Кронштадт беспрерывно посещался различными делегациями. Они приезжали с полномочиями от своих масс для ознакомления на месте с создавшимся у нас положением и для осведомления о сущности большевизма и об его приложении на практике. Делегации с фронта почти постоянно гостили у нас, сменяя одна другую. Обычно, после официальных выступлений в Совете, мы приглашали делегатов осмотреть наши учреждения, открывая им всюду полный доступ, а в заключение использовали их для выступления на митингах на Якорной площади.
Особенно приятен был приезд делегации рабочих Донбасса. Эти товарищи приехали специально для того, чтобы ознакомиться с характером политической жизни Кронштадта и попросить у нас товарищей для работы в Донбассе. Взамен они обещали прислать уголь для кронштадтских хозяйственных нужд. Мы послали в Донецкий бассейн партийного товарища, матроса Павлова, который, по словам донбасских работников, оказал там большие услуги делу пролетарской борьбы. Около этого времени мы установили теснейшую связь с Питерским Советом и его исполкомом. Для этой дели в Питер были отправлены И. Д. Сладков и Зайцев. Сладков до своей питерской командировки состоял председателем следственной комиссии. Нервный, всегда деловито озабоченный и энергичный, он удачно справлялся со своими следственными делами. Возможно, что он был избран председателем следственной комиссий потому, что, как старый матрос-комендор, хорошо знал флот и его личный состав. Он только перед этим вернулся с каторги, куда был сослан в декабре 1916 г. по нашумевшему процессу кронштадтских моряков. После Сладкова на должность председателя следственной комиссии был выбран тов. Панкратов, также оказавшийся как нельзя более на месте. Он проявил большие способности в самых сложных следственных разбирательствах, искусно умея находить виновных.
Кронштадтский Совет, куда я входил представителем от местного партийного комитета, отнимал у меня много времени, так как, помимо пленарных собраний, приходилось посещать заседания исполкома, членом которого я также состоял. Работа в газете от этого неминуемо пострадала бы, если б там не было такого хорошего помощника, как П. И. Смирнов. Молодой студент-политехник, он обычно просматривал поступавшие рукописи, извлекая оттуда наиболее ценный материал. На мою долю выпадал лишь просмотр наиболее ответственного материала и писание передовиц, фельетонов и политических статей…
Брешко-Брешковская сдержала свое обещание и в назначенный день прибыла в Кронштадт. Бесцветное, отличавшееся общими словами выступление "бабушки" никакой полемики по существу не вызвало. "Бабушка русской революции" делилась со своими слушателями только восторгом, охватившим ее по поводу Февральской революции.
Вскоре после Брешко-Брешковской приехал командующий войсками Петроградского округа генерал Корнилов. Он также пытался ораторствовать перед кронштадтца ми на Якорной площади. Но его выступление собрало очень мало парода и не имело абсолютно никакого успеха. Генеральские погоны вообще производили в Кронштадте самое отрицательное впечатление.
В один из последующих приездов в Питер я встретился с Л. Б. Каменевым, только что вернувшимся из Ачинской ссылки. Я знал его еще с 1914 г. Мы обжились, как старые, давно не видевшиеся друзья. Вместе с ним приехал тов. И. В. Сталин. До тех нор редакция "Правды" состояла из Еремеева, Ольминского и Молотова. Теперь в нее вошли еще Каменев и Сталин, которые с этого момента стали играть главную роль в редактировании нашего центрального органа.
Со времени приезда тов. Каменева само собой повелось так, что каждое воскресенье я приходил к нему на квартиру с докладом о кронштадтских делах и получал от него директивы на будущее время; затем мы с ним отправлялись либо на очередное заседание Петросовета, очень часто назначавшееся на воскресенье, либо на какое-нибудь другое собрание. Однажды, встретив у Льва Борисовича тов. Сталина, я пожаловался ему на крайний недостаток в Кронштадте активных партийных работников. Тов. Сталин принял к сведению мое заявление и настолько внимательно отнесся к нему, что уже через несколько дней командировал в Кронштадт тов. И. Т. Смилгу. С этих пор тон. Смилга принял на себя организационную работу и, порою, в наиболее важных случаях, выступал на широких массовых митингах.
Вслед за тов. Смилгой наши ряды пополнились тов. Дешевым. Молодой врач, недавно окончивший Юрьевский университет, тов. Дешевой был привлечен к участию в газете и одновременно дан в помощь тов. Рошалю для агитационных объездов частей. Тов. Дешевой выписал своего старого друга по Юрьеву Л. А. Брегмана, который вскоре также появился в Кронштадте. Тов. Брегман, серьезный и знающий марксист, был незаменим в качестве лектора. Кроме того, он был неплохим председателем собраний.
Чтение лекций в партийном кружке теперь уже распределялось между Рошалем, Ульянцевым, Кириллом, Смилгой, Брегманом и Дешевым.
Таким образом, наша руководящая коллегия до некоторой степени расширилась, и успех нашей партии среди кронштадтских масс значительно подвинулся вперед. Очень быстро мы все сработались и образовали дружную партийную семью.
Тов. Рошаль продолжал объезды судов. Агитация нашей партии пользовалась колоссальным Успехом. Особенно сочувственно встречались речи, направленные против войны. Однажды произошел следующий инцидент; некий солдат Шикин, бывший кронштадтский торговец, окопавшийся в тылу и потому, естественно, ярый оборонец и патриот, чуждый ясного политического сознания, но но натуре доводило смелый, выступил на Якорной площади с лозунгом: "Война до полной победы". Толпа, присутствовавшая на митинге, немедленно арестовала его и привела в Совет с требованием немедленной отправки оборонческого агитатора на фронт. "Он стоит за войну до конца! Так вот и пускай он показывает пример и сам идет на передовые позиции - в линию огня", - мотивировали арест доставившие его матросы.
Конечно, Совет на фронт его не отправил, но данный случай сам по себе был чрезвычайно симптоматичен. Империалистическая война не пользовалась никаким кредитом в глазах кронштадтских рабочих, матросов и солдат. Враждебные нам партии не могли показаться на митинге, их встречали единодушными криками: "Долой".
Во время поездок тов. Рошаля по кораблям бывали случаи, что целые суда просили записать их в партию. По словам Рошаля, общее число сочувствовавших нашей партии достигало в то время колоссальной цифры в 35 000 человек, хотя формально членами партии состояло не свыше трех тысяч. Эта сочувственная нам атмосфера была такова, что даже меньшевики и эсеры могли работать в Кронштадте не иначе, как приняв своего рода защитную окраску. Меньшевики и эсеры были у нас только левого, интернационалистического оттенка. В вопросах об отношении к войне и даже к Временному правительству у нас не было больших разногласий. Поэтому зачастую после митинга нам приходилось слышать вопрос: "Так в чем же состоят ваши разногласия с левыми эсерами?" Разумеется, приходилось читать длинную лекцию по марксизму, разоблачая идеалистическую теорию и никуда не годную программу левых эсеров, а также их неверную, колеблющуюся и политически не выдержанную тактику.