Когда я стал главным бухгалтером, и меня снова решили избрать парторгом, пришлось стать в позу и попросить ввести освобожденного секретаря парткома, благо я перед этим постарался пополнить партийные ряды недостающими до необходимого количества коммунистами. Так у нас появился освобожденный парторг… Естественно, ради зарплаты, его сделали заместителем председателя колхоза.
В один знойный летний день, когда председатель как раз был на сессии Верховного Совета, к нам заехал М. М. Горожанов, снабженец одного из крупных военных заводов, расположенного от нас в 50 километрах, в соседней республике. За многие годы сотрудничества у колхоза с заводом сложились хорошие деловые отношения, завод нас часто выручал, и мы, чем могли, – тоже. У отдела снабжения завода были нелимитированные чековые книжки (нам бы сейчас такое!) и неограниченные возможности. Кроме всего, Горожанов был прекрасным высокопорядочным и ответственным работником, и мы (колхоз) были многим обязаны ему лично.
"Я попутно заехал в колхоз, – сказал он, – по чисто личной причине. У жены день рождения, и надо килограммов пять мяса. Пока приеду домой – магазины закроются, а там, где я был, не захотел брать, чтобы не везти по такой жаре шесть часов".
В нашем колхозе это не было проблемой, мясо тогда стоило от 70 копеек до рубля, за килограмм. Было его предостаточно и для внутренних нужд, и для реализации. Мы выписали пять килограммов, Горожанов пошел подписывать накладную у нового заместителя, того самого парторга. Вскоре возвращается и с обидой говорит: "Знаешь, не хочу я уже мяса, ваш заместитель прочитал мне целую лекцию о колхозном добре, сказал, что больше двух килограммов в колхозе не выписывают, а что мне те два килограмма?"
Я взял накладную, вытер парторговскую карандашную запись и поставил впереди пятерки цифру два. Получилось двадцать пять килограммов (пусть будет и для работников заводского отдела снабжения, не часто они к нам обращаются). Подписал накладную, поставил цену, Горожанов оплатил в кассу и подъехал к кладовой колхоза. Кладовая – метрах в тридцати от конторы. У меня кабинет – на первом этаже. Вижу, как Горожанов вышел с целой коровьей ногой, обернутой в пергаментную бумагу. Кабинет парторга был над моим, и он тоже, естественно, все это видел. Через полчаса ко мне зашел кладовщик и говорит: "Ой, что было! Я отпустил мясо Горожанову, а тут вбегает парторг и кричит: "Ты шо сейчас отпустыв, когда машина чужая подъезжала?" "Мясо", – говорю. "Кому?" "Горожанову". "А скильки?" "25 килограммов". "На яком основании?" "По накладной". "А хто ии пидпысав?" "Гурковский". "А квитанция е?" "Конечно есть".
На том инцидент был исчерпан. Зная меня, парторг не подошел разбираться, зато на очередном заседании правления, когда Каструбин уже вернулся, а я как раз был в командировке, он поднял этот вопрос и с пафосом, высоко подняв голову, произнес: "Григорий Ионович, скажить тому Гурковскому, нехай вин до моего мяса нэ лизэ, я до его грошей нэ лизу, хай и вин нэ лизэ".
Председателю чуть не стало плохо. "Что-что? Твое в колхозе мясо, Гурковского – деньги? А собственно, зачем в этом колхозе я тогда? И в чем дело?"
Парторг, пользуясь присутствием членов правления, специалистов и бригадиров, артистично доложил, как он боролся за колхозное мясо, а главный бухгалтер его разбазаривал.
Выслушав его выступление, Каструбин прищурился своим особым уничижительным прищуром и сказал: "И ты, Горожанову, не дал мяса?" "Як положено, два кила", – ответил заместитель…
Председатель встал и, обведя взглядом зал заседаний, сказал буквально следующее: "Раз так, мой боевой заместитель, раз ты не знаешь что, когда и как можно и нужно делать, я лишаю тебя права подписи любых, даже самых простых документов. Все слышали? Лишаю. Если меня не будет, пусть документы идут с одной подписью – главного бухгалтера, а приеду – позже подпишу. Я абсолютно ему доверяю, и если он что-то без меня делает, то это на нашу с вами общую пользу. Вот так!"
Это и называется работа на авторитет подчиненного. В данном случае умный, дальновидный Каструбин знал, что, поддерживая меня, он укрепляет общий авторитет руководства колхоза, и понимал, что я буду работать с еще большей отдачей и пользой для хозяйства.
Никогда не бойтесь умных людей, особенно подчиненных вам, не бойтесь, что они вас "подсидят" или "подставят", старайтесь их ум и способности направить на пользу дела и свою пользу. Или доверяйте (проверяя), или избавляйтесь даже при тени недоверия. Иначе толку не будет.
Не участник войны
Большие дела, большие свершения, большие перемены, большие перемещения, большие потери. Все это звенья одной цепи, охватывающей какое-либо большое событие в масштабе страны или отдельного региона. За годы Советской власти подавляющее число больших событий возводилось в ранг государственных – с соответствующим вниманием, обеспечением и пропагандой.
Освоение целинных земель, крупнейшие стройки: (Комсомольск, Магнитка, БАМ и т. п.) обязательно объявлялись "всесоюзными", общегосударственными, и тогда власть получала, как бы моральное право, на материальное "перетряхивание" всех регионов ради какого-то отдельного. Сейчас это было бы очень трудно, практически невозможно сделать, а в условиях тоталитарного государства, такие действия шли на "ура". Главное – пробить идею, пусть даже бредовую, типа поворота сибирских рек на юг, а уж осуществление ее, для властей было делом техники и времени, лишь бы высветиться.
Так было и с освоением целинных земель.
Хорошая по замыслу, но бестолковая по масштабности и отвратительнейшая по исполнению, эта идея и последовавшие за ней действия, вконец истощили страну, отвлекла огромные средства от наиболее важных, нуждающихся в реанимации, стратегических направлений и не достигли цели, похоронив все окончательно с развалом Союза.
Колоссальные затраты шли и на целенаправленное перемещение. Сотни тысяч людей из разных концов великой страны, заселили степные зоны, а теперь, ни жить там не могут, ни назад вернуться.
Контингент перемещаемых тоже был разный, даже полярно разный, – от первых комсомольцев-добровольцев, до условно-досрочно освобожденных заключенных или неугодных людей, выселенных откуда-то за "24 часа", а то и просто беглых, скрывающихся от чего-то или кого-то. Особым идиотизмом отдавало выселение по голосованию. Смотришь иногда телевизор. Показывают сход села где-нибудь в Грузии, где голосованием решили какого-то "швили" или "адзе" выселить за 24 часа из села. Я себе думаю: "А куда вы собираетесь его (их) выселять?" В Сибирь или к нам, в Казахстан? Так, на кой черт он нам здесь нужен! Мы же не на Луне живем, а на такой же земле? Так чем же мы хуже и зачем нам собирать всяких подонков? Занимайтесь там сами со своими людьми и их перевоспитанием.
Я проработал в Ащелисае довольно долгое время и весь спектр переселенцев в наше село, прошел перед моими глазами.
Со многими пришлось вместе работать или просто общаться.
Расскажу один случай, характерный не столько с общечеловеческой, сколько с психологической стороны. Произошло это в шестьдесят седьмом году. Тот год был заметен только 50-летним юбилеем Советской власти, а во всем остальном он был очень неудачным для нашей соленой балки. Жесточайшая засуха, ни хлеба, ни кормов, да еще несчастье в сентябре, когда в результате ураганного ветра с холодным ливнем, только в нашей области погибла 41 тысяча голов скота, а 15 октября выпал снег на 25 сантиметров.
В субботу, четырнадцатого, шел нормальный дождь, а утром проснулись – зима настоящая! Все сразу парализовалось, – электричество, вода, дороги, связь и т. п. На трассе Актюбинск-Орск – сплошь холмики засыпанных снегом машин. В них – люди раздетые, дети. Паника. Многие хозяйства еще не определились с зимовкой скота. У нас особых проблем в этом плане не было, но когда рано утром собрались в колхозной конторе, каждому нашлось дело. Там двери не утеплили (тепло было!), там что-то еще не подключили или не запустили и т. д.
Распределили, что кому делать. Мне, как парторгу, было поручено срочно собрать людей, дополнительно к тем, кто на фермах работал по штату.
Дело было в воскресенье. Как раз вчера ушел из жизни двоюродный брат жены, Петя Скопа, и там чем-то помочь надо было. Настроение, конечно, соответствующее. Взял вездеход, думаю, заеду домой, попью чай и начну собирать людей.
Быстро позавтракав, двинулся по заснеженному поселку. Начал с северной стороны. Заехал к теще с тестем (Калашниковым), попил чая. Рядом недавно поселился переселенец с Украины, некто Кыгылюк. Он приехал с чужой женой, в те миграционные времена это часто случалось, и работал в колхозе на разных работах. Было ему тогда уже за пятьдесят, что-то не в порядке с одним глазом – и больше ничем не выделялся.
Я решил начать с него. Постучал, зашел в дом. Тепло, хорошо. С женой лежит на большой лежанке у печи. Ну, прямо зимний санаторий-профилакторий на дому. "Дядько, – говорю ему, – тут такое дело, на ферму надо выйти, кое-что сделать, видите какая погода на улице!"
"Ныкуды я нэ пиду, – заявил из-под одеяла Кыгылюк, – в таку погоду хозяин собаку с хаты не выгоняе, а ты мэнэ гоныш на холод. Нэ пиду, у мэнэ на тры рокы хлиба хватэ!" У меня времени было в обрез, поэтому пришлось слегка повысить голос и употребить несколько хоть и не матерных, но довольно крепких оборотов.
Кыгылюк далее привстал с кровати и заголосил: "Ты шо на мэнэ лаеся, ты знаешь, шо я участник трех вийн?" "Да, – парировал я, – вы участник трех войн, на одной были у Махно, во второй, наверное, служили немцам в полиции, а потом, скорее всего, с Бандерой промышляли."
В сердцах хлопнул дверью и вышел на улицу. Машина долго не заводилась. Каково же было мое удивление, когда вдруг открылась правая задняя дверца, и в салон ввалился… Кыгылюк.
Тогда я не придал этому должного значения, посчитав проявлением его сознания на фоне моей убедительной просьбы.
Однако все было далеко не так. Прошло лет пять-шесть. За это время, Кыгылюк окончил при колхозе курсы трактористов, несколько лет отработал на тракторе и вышел на пенсию. Я тогда уже главным бухгалтером в колхозе работал. И когда мне Александр Синица, наш нештатный пенсионерщик, принес на подпись несколько пенсионных дел, в том числе Кыгылюка, я понял, почему он тогда так быстро собрался и поехал со мной устранять неполадки на фермах. В его деле была справка Малинского райвоенкомата Житомирской области, из трех строк, в которой было просто сказано, что Кыгылюк с 1941 по 1943 год находился на оккупированной немцами территории.
И я тогда вспомнил его слова об участии в трех войнах, и мои о том, на чьей стороне он воевал. Его в армию не взяли по зрению. В партизанах он тоже не был, иначе были бы какие-то справки-следы. Теперь понятно, где он, молодой мужик 30–35 лет, был во время войны и чем занимался. Если он и сегодня относится ко всему нашему враждебно, то, как же он вел себя при немцах и после войны? Скорее всего, бросив ему в сердцах, обвинение об участии в трех войнах, я попал в точку – у него сработал инстинкт самосохранения, и он тут же пошел со мной, может быть, позже и сожалея об этом. Психическая атака непроизвольно сработала. Ну и что, всякое в жизни бывает – и по обстоятельствам, и по страху, и по глупости. Но то, что у человека внутри спрятано, все равно в любой момент может вырваться наружу. Такова жизнь.
КАРИМ
Карима в нашем поселке знали все, от мала, – до велика. Он был одной из сельских достопримечательностей тех времен, – и вовсе не внешним видом или какими-либо выдающимися особенностями. Скорее всего, тем, что умел себя подать, и нахально, "качал права", где надо и не надо, а этого местные власти боялись больше всего, да и не только местные. Бестолковая, можно сказать, "реверсивная" или обратно действующая, национальная политика времен Советской власти, предполагала процветающее развитие национальных окраин за счет истощения российских регионов. Справедливые обвинения в иждивенчестве и паразитировании, тут же вызывали жалобы на национальные притеснения. В анекдоте, ходившем в те времена, одного студента-армянина на экзамене по научному коммунизму, спросили: "Как вы понимаете сам термин "дружба народов"? Студент мгновенно ответил: "Как есть, так и понимаю. Это армяне, русские и все нерусские, объединились… против грузин". Нечто похожее происходило и в масштабе великой страны – как будто все нерусские окраины, да еще зарубежные "друзья", объединились для того, чтобы максимально больше выжать из России что-то, в обмен на "дружбу".
Карим, несмотря на свою малообразованность, видимо, интуитивно чувствовал такую национальную политику. Пенсию он не заработал, так как всю свою жизнь только воровал – в молодости лошадей, в старости – телят, но все-таки добился того, естественно, под давлением вышестоящих органов, что ему выделили персональное ежемесячное натуральное пособие (мука, мясо, зерноотходы и т. п.). Выделили (заставили) почему-то из колхоза, хотя Карим в нем, и дня не проработал. Ну, что поделаешь, власть, повторяю, была гуманная, нельзя же старика голодным оставлять, вот колхоз и обязали его поддерживать.
Карим ежемесячно приходил ко мне, как к главному бухгалтеру, я ему выписывал "паек", он его гордо получал и требовал высококачественной продукции. Вначале, получал и носил сам, после уже дети носили, а он шел впереди, невозмутимый такой щуплый старикашка, с бородкой клинышком, – прямо-таки живой старик Хоттабыч, в неизменном в любое время года халате, и всегда со сложенными, ладонь в ладонь, на пояснице, руками. У него практически было две жены, как и у многих пожилых мусульман в советские времена: одна старая, официальная, другая – раза в два моложе, жила под видом племянницы, числилась с семью детьми как мать одиночка, получая соответствующие пособия от государства.
Девчата в колхозной бухгалтерии часто подтрунивали над Каримом, в плане его семейных дел. Но, когда одна из бухгалтеров, Валентина Бусенко, дородная была женщина, как-то раз "перегнула палку" и спросила у Карима, от кого дети у его "племянницы", что-то они уж больно на Урахая (соседа Карима) похожи, Карим зашипел, как змея перед прыжком: "Давай вийдим вдвоем с тобой за кантора, тогда узнаешь, кто мене детей делает!" На том, подколы прекратились, хотя наши женщины наверняка знали лучше самого Карима, где, что и с кем, но тему закрыли.
С течением лет, Карим стал более злым и требовательным, всем своим видом и поведением давая понять, что мы, руководители колхоза и села, должны быть благодарны судьбе за то, что она послала нам такую ценность, как он, и само его появление на свет, – есть для села счастье. Такие люди встречаются не только среди казахов. И, к сожалению, общество их терпит, по крайней мере, терпело.
То машину куда-то надо, то уголь-дрова, то сено-солому, то "паек", то ремонт, то работу-учебу детям. Вот дай, и все. Вынь да положь, государство-колхоз. А то, что он для них палец о палец за всю жизнь не стукнул – никому не интересно. Дайте – лишь бы молчал. У него есть право на все, а у нас по отношению к нему – никаких прав, одни обязанности.
Надо сказать, что такие "каримы" были в каждом селе и образ нашего, реального Карима, выглядит как бы собирательным. И породило их время, а не только особенности характера.
Не было бы, в принципе, необходимости писать об этом заносчивом старике, каких полно было, да и сейчас еще не перевелись, но, как ни странно, пишу я о нем в знак определенной благодарности, даже за то, что могу сегодня писать.
Дело было давно, еще в пятьдесят восьмом году. Работал я в МТС, был молодым, и "совершенно не женатым". Как-то в начале лета мне довелось подменять одного нашего водителя, Темирбаева. У него был самосвал с деревянным кузовом под зерно, и некоторое время я на нем работал, в основном на строительных объектах. Как-то раз подъехал к дому знакомой девушки, и тут меня "зацепил" Карим. Жил он там по соседству. Тогда был он помоложе, но внешне, сколько я помню, никогда не менялся, как будто и родился таким, каким мы его знали.
Было воскресенье, я подъехал, просто хотел помыть машину, рядом плотина, и других планов у меня не было. Но Карим, как прилип ко мне: "Айда поедем, привезем белий глина". В Казахстане есть все – от нефти и золота, до мрамора и той самой белой глины (каолина).
Белая глина действительно ослепительно белая и мягкая, как домашнее масло. Где-то ее используют для получения хорошего фарфора, а в наших селах ею белили дома. Просто как глину ее не использовали, связующие качества у нее ниже, чем у обычной глины. А в смеси с обычной глиной ею покрывали крыши мазанок, белили стены и потолки, используя вместо извести, которую не всегда в те времена и в тех местах можно было найти в нужных объемах.
Объяснять Кариму, что у меня нет путевого листа, что выехал я из гаража без разрешения и ехать за пять километров от села на глинище не имею права, – было бесполезно. Легче было съездить, набросать с полтонны глины и вернуться.
Что я и сделал. Минут через десять мы были у карьера, где люди брали эту самую белую глину. Карьер – слишком громко сказано. Просто была яма, с довольно крутым съездом для машин, метров 8-10, и в конце этого съезда большая нора-забой, диаметром метра полтора. Вот и весь карьер. Я приподнял кузов самосвала, чтобы легче было бросать глину через задний борт, опустил машину в забой, взял штыковую лопату и начал копать.
Карим сидел в кабине. Было обычное для наших мест жаркое начало летнего дня. Бросать было неудобно, в полный рост не встанешь, нора-забой довольно глубокая, над головой слой земли в 1,5–2 метра, рыхлый, с песчинкой, быстро рассыпается. Я опасался обвала, так как слышал о нескольких случаях, когда добытчиков именно такой глины заваливало и, как правило, с трагическими последствиями. Поэтому старался быстрее набросать хотя бы треть кузова и покинуть опасное место. Но сделать это оказалось не так просто и не так скоро.
Как раз, когда я повернулся спиной к машине и выдалбливал глину из дальней от входа забоя стороны, стало вдруг темно и душно. В первое мгновение мне показалось, что начинается обвал, я непроизвольно развернулся на выход и сам себя нокаутировал, наткнувшись головой не просто на задний борт машины, а еще и на выступавший из борта, болт крепления досок. На мгновение потемнело в глазах, потерял сознание, а когда очнулся – темнота не проходила.
Только чуть позже я понял, что дыра-забой буквально придавлена задним бортом самосвала. Вариантов съезда машины, до этого стоявшей в метре от забоя с приподнятым кузовом, было несколько. Или под давлением глины кузов опустился сам (какая у нас гидравлика!), или рычагом из кабины нечаянно опустил кузов Карим. Так или иначе, но кузов опустился, и машина по мягкой глине соскользнула, провалившись задним бортом в дыру-забой, где находился я. Веселого во всем, этом было мало. Или от удара кузова осядет земля (5–6 тонн) при стоящей вплотную машине, или обвалится, когда машина будет выезжать, ослабив давление на весь фронт.
Но для этого машине надо выехать, а кто это делает? Карим? Оправившись от шока, я крикнул: "Дядя Карим!" "Что такое! – равнодушно донеслось издалека, – закончил уже?" "Идите сюда", – кричу ему снова. "Зачем?" "Идите сюда – узнаете!"
Он пропихнулся между кузовом и стенкой ямы, понял, что случилось, и равнодушно сказал: "Пойду бригада – позову трактор". "Какой трактор! – отчаянно закричал я, – туда час, пока кого-то найдете, назад час, да меня привалит здесь! Давайте будем выезжать сами!".
"Ты что, Васка, с ума сошел? Я никогда на машина не ездил, вообще ни на какой железка, не ездил. Не, я пойду бригада".