"Дядя Карим, – взмолился я, – давайте попробуем, может, получится, а то завалит же меня. Я вам буду говорить, что и как делать. У вас пойдет, вы же понятливый!". Карим несколько минут молчал, я уж думал, что он ушел. Слышу голос: "Туалет ходил, давай ехат будем!" "Садитесь в кабину, на мое место, там посредине, под правую руку, рычаг скоростей, палка такая с шариком, он прижат к сидению (машина стояла на задней скорости). Надо его толкнуть вперед, но до этого надо нажать ногой, такая педаль слева внизу есть, ногой нажимается". После нескольких попыток-перебранок, Карим выключил скорость. Машина еще плотнее вдавилась в стену. Через полчаса инструкций, доводивших меня, а может, и его до сумасшествия, он завел двигатель… И тогда я почувствовал, что до обвала мне не дожить. Вспомнил, как мы вытравливали из нор сурков, надевая на выхлопную трубу шланг и запуская в нору, вспомнил, как показывали документальный фильм о газовых камерах нацистов во время войны. Вспомнил всю свою короткую невеселую жизнь. И все потому, что основная масса выхлопных газов, буквально вбрасывалась ко мне в забой. Дышать пришлось через майку, в которую я набрал мелкой глины.
Второй после дыма неприятностью стала невозможность проведения ускоренных водительских курсов для Карима – из-за шума двигателя. Кое-как докричался, чтобы он заглушил двигатель, получил указания, снова завел, попробовал включить скорость и выехать.
Не буду утомлять читателя, одно скажу – на выезд машины ушло более трех часов. Карим, все-таки спас меня. Три раза он заставил меня пережить нечто кошмарное: машина трогается с места вверх, отъезжает метра полтора-два, а потом с силой беспомощно бьется задним бортом о срез ямы, то есть съезжает на место. Я не могу выскочить – очень мало пространства и времени. И каждый раз, когда машина ударяется в стену, вся земля и надо мной, и подо мной ходуном ходит, я жду обвала и не знаю, на что надеюсь. Но Карим был тоже настойчивым и восприимчивым учеником. На четвертом выезде он сумел-таки подняться почти до половины съезда, и там машина заглохла. Но если три первых попытки он машинально нажимал педаль сцепления, и машина каждый раз скатывалась вниз, то на четвертый раз машина заглохла на скорости, и за пару секунд я уже был в кузове.
Казалось, – живой, все закончилось, а я лежал в этой чертовой белой глине, сам весь белый, и не хотел с нее вставать. Постучал по кабине, что, мол, я уже здесь, рвать машину не надо, и лежал на мягкой прохладной глине, не помню сколько. Потом завезли глину в поселок, выгрузили, Карим даже спасибо не сказал – ему обеденный чай испортили. Да мне и не нужно было его спасибо, это я ему до сих пор спасибо говорю. И какой бы он там ни был, плохой или хороший, он был просто человек, такой как есть, для меня он стал Спасителем, сам того, может, и не осознавая.
В человеке все познается при случаях, особенно тяжелых случаях. И там все проявляется, что заложено от рождения.
Он – нэрьвный…
В прежние наши советские времена очень модными были общественные нагрузки. Было их бесчисленное множество, плодились они в какой-то непонятной прогрессии; и так как их исполнение (любое – хорошее или плохое) происходило без оплаты, то и распределять их было проблемно.
Как правило, распределение шло под нажимом. Тут уж привлекалось в порядке аргументов все, что можно, – и патриотизм, и долг, и партийно-комсомольская обязанность, и все, что угодно, по этой части.
Причем, над всем этим многообразием поручений и нагрузок довлел старинный, но достаточно верный девиз: "Кто тянет, того и погоняют". Одним вообще ничего не поручали, бесполезно, мол, все равно не сделает, а на других "навешивали" по нескольку поручений, зная, что они будут исполняться. Другой вопрос, – как и когда?
Когда я работал в колхозе, то незаметно перенес на себя основную массу общественных нагрузок, не потому, что любил эти самые нагрузки, а потому, что легче и быстрее было что-то сделать самому, чем убеждать, уговаривать и помогать кому-то, это делать.
В многочисленном перечне поручений было такое, как ДОСААФ – добровольное общество содействия армии, авиации и флоту. Придумают же такое название – "общество содействия". Кроме распространения лотерейных билетов этой организации и сбора членских взносов (что ценилось больше всего!), надо было что-то еще делать. Добился изготовления сейфа для оружия, закупил малокалиберные винтовки, патроны, различные мишени, думал кружок стрелковый организовать, но все никак не получалось. Прошло довольно много времени – вроде бы все уже было для занятий стрельбой, а сдвигов никаких…
И вот однажды заходит ко мне Николай Гончар, он возглавлял ДОСААФ в другой сельской организации – СРМ. Предлагает в воскресенье коллективно выйти в горы и пострелять по мишеням. У него в организации был малокалиберный пистолет, а винтовок и патронов не хватало. У нас же все это было, и мы быстро договорились. В воскресенье утром я взял в гараже машину, вызвал кассира, взяли из кассы, там стоял оружейный сейф, винтовки и поехали в скалы.
Целый день мы провели на импровизированном стрельбище. Перестреляли не только все мишени, но и все то, что можно было использовать, как мишень. Ребята остались довольны. Все прошло нормально.
Возвратились в село, когда уже стемнело. Гончар попросил положить пистолет до утра в какой-нибудь сейф. Вызывать кассира ночью и вскрывать помещение кассы я не стал, просто положил пистолет в свой рабочий сейф, а винтовки взял на ночь домой.
Летом на работу выходили к шести утра. Я принес из дому винтовки, достал из сейфа пистолет, положил на стол и позвонил в гараж, чтобы послали за кассиром. В это время ко мне зашел бригадир асфальтировщиков, Феликс Егшатян. Он тоже выезжал с нами на стрельбище, поэтому мы в нескольких словах обсудили прошедшие стрельбы. Потом он попросил аванс в тысячу рублей, у кого-то из бригады дома были проблемы, и требовалось его срочно отправить. Я выписал ему ордер. Как раз привезли кассира, и Феликс, получив деньги, зашел ко мне сообщить, что можно нести оружие на место хранения.
В это время в кабинет буквально ввалился бригадир одной чеченской бригады. Высокий, заросший, в грязной рабочей одежде, и с ходу: "Слушай, дай аванс тисача рублей!" Я ответил, что денег в кассе сейчас нет. "А ты армяну давал! Ест денги". Я повторил снова, что сейчас в кассе нет денег, кассир поедет в банк, если привезет, тогда и решим вопросы аванса.
Бригадир оказался странным: "Дай пятьсот, ну дай триста, сто! Дай три рубля, видиш, у меня геморрой, кровь идет!" – он начал шарить рукой сзади себя.
Пока он кричал, я сидел, но по окончании его надрывной тирады, медленно начал подниматься. На столе передо мной – пистолет Марголина, отдельно лежала деревянная коробка, в которую он упаковывался. Стол с приставкой довольно длинный, и бригадир сперва, не видел, что у меня на столе. Когда увидел мое лицо и протянутую к пистолету руку, начал пятиться задом, не спуская с меня глаз. Через мгновение, он через бухгалтерию, вылетел на улицу. Я, конечно, не собирался в него стрелять, да и пистолет был не заряжен, но довел он меня до крайности.
Феликс вышел за ним. Уже позже, один из колхозников, стоявших в то время у колхозной конторы и ожидавших председателя, со смехом рассказал, чем все закончилось. Феликс, выйдя на улицу, подошел к тому бригадиру, что просил аванс, и в присутствии всех сказал: "Ты что, дурной? Ты чего на главбуха прешь, не знаешь, что он нэрьвный? У него и справка есть. Видел, какой пистолет в сейфе лежит? На полтора километра убойная сила! Хоть немного думать надо!"
Вот так с его легкой руки, все наемные бригады, а это сотни людей разных национальностей, многих из которых разыскивали различные органы, знали, что я "нэрьвный", и у меня в сейфе лежит пистолет. Мне имидж эдакого, сельского боевика, был не особо нужен. Беспокоило другое, все-таки первый этаж, сейф у меня – одно название, полезут за пистолетом, а там колхозная печать… Назло заберут.
Но, слава Богу, все обошлось. Все годы, пока я работал в колхозе, ходил по селу в любое время суток и никогда никого не боялся, потому что и сам никогда никого не трогал. А легенда о моей справке и пистолете так и кочевала из сезона в сезон среди приезжих бригад. Наши-то, знали, что и как, а чужие верили в легенду. Даже спрашивали, а, правда, и т. д. Я никогда не подтверждал, но и не опровергал такие слухи. Так было удобнее…
Имидж, оказывается, дело серьезное и довольно липкое, трудно-отмываемое. Но, выходит, иногда и полезное.
Нюра
О таких людях мало пишут, да и мало рассказывают. Глупые смеются, умные и добрые жалеют, другие не замечают, или боятся, а ведь они есть, живут среди нас, и никуда их не денешь. Речь идет о людях с какими-либо дефектами, физическими или умственными. Природа очень жестоко поступила с такими людьми. Во-первых, допуская их появление на свет, во-вторых, обрекая их и их близких, на продолжительные и невыносимые муки. Хотя людям с какими-либо умственными проблемами находиться в человеческом обществе условно проще, так как они не осознают сути происходящего и не ощущают проблем, возникших с их нахождением в этом мире.
Гораздо тяжелее переносить это тем, кто имеет недостатки чисто "хирургического" характера и в то же время ясную голову. Такие или впадают в меланхолию и становятся деспотами по отношению к окружающим их людям, или начинают усиленно заниматься собой, образованием и совершенствованием, чтобы компенсировать свою ущербность, и жить, что-то творить, делать по возможному максимуму. Многие из таких людей добиваются замечательных результатов и заслуживают самой высокой похвалы.
Часто бездушные люди заявляют: "Ну, зачем, мол, появляются такие, на свет? Может, их как-то надо при рождении…". Кощунство это. Появление таких людей – скорее всего наказание Господне, чтобы люди искали и понимали суть жизни, а своим поведением не способствовали таким явлениям прямо или косвенно. Хотя таких людей не так уж много, но они есть в каждом городе и селе, разные по степени, но одинаковые по судьбе.
В нашем, Ащелисае, жила одна женщина. Звали ее Нюра. Нюра Стрекачева. Крепкая, дородная, симпатичная, внешне, женщина.
Не могу говорить грубо, но она буквально чуть-чуть не дотягивала до нормальной крестьянки. Все у нее было – порядочность, добросовестность, абсолютная честность, преданность, хозяйская чистоплотность и аккуратность, доброта и жалость, отзывчивость и желание помочь, но было и другое – примитивное на уровне детства мышление, и такая же, хоть и примитивная, но мудрость. Мудрость самой первозданной природы.
Она была как бы человеком из какого-нибудь прежнего века – такой пришла в нашу современность, такой в ней и жила, не развивалась. У нее было многое из того, чего уже не было у нас. Она не знала лжи и изворотливости, поэтому действительно выдавала истину в первой инстанции: что видела или знала, то и выдавала. Такие люди врать не могут, поэтому какие-либо ее замечания или просьбы окружающие принимали как должное, не сомневаясь в искренности и достоверности.
Первый раз я ее увидел, когда приехал в одну из тракторных бригад, куда меня направили на работу комбайнером. Нюра работала там поваром. Как-то в уборку едем утром на работу, машина из тех, что возили зерно. Скамеек нет, стоят в кузове человек пятнадцать. Заехали попутно в колхозную кладовую, там Нюра продукты для бригады получала, загрузились и поехали дальше. Получили молоко в обычном алюминиевом бидоне. Я взял да и сел на него, подстелив телогрейку. Вроде как удобнее ехать. Подходит Нюра: "Вацька, нэ цидай на молоко, а то дзопа теплий, и молоко прокици". Ну, вполне обоснованное предупреждение. Я тут же встал с бидона, зато все, кто стоял, упали в кузов от хохота. А мне как-то не было смешно тогда, больше было неудобно и стыдно. Как за себя, так и за ребят.
Это было мое первое знакомство с ней, тогда еще молодой девушкой. Прошли годы. Жили мы в одном поселке, потому, нет-нет, да и доходили слухи о Нюре. Она жила с сестрой и матерью. Потом вышла замуж, родила сына. Она всегда работала и добросовестно работала на разных несложных работах. Потом муж ее уехал. К ней начали прибиваться разные приезжие мужчины. Она же и накормит, и обогреет, и обстирает по доброте и наивности своей.
Я не интересовался всем этим и не знал, кого она там принимает, так как такая публика долго на одном месте не задерживалась. Да и зачем мне это было знать? Но судьба опять свела нас с Нюрой, причем, самым обычным образом.
В 1966 году был хороший урожай, последний год в колхозе начисляли трудодни, – на каждый трудодень, пришлось по два рубля. Так что, кто хорошо работал, неплохо и получил. У Нюры в тот год, еще с зимы, поселился какой-то Саша с Западной Украины. Жил он у нее со всеми доступными сельскими удобствами и удовольствиями. Обещал осенью после вспашки зяби жениться, а сам, немного подработав, потихоньку уехал. Не предполагал он, что будет хорошая доплата по итогам года, а когда узнал через друзей, что ему начислено более тысячи рублей, написал письмо Нюре. Ей сестра прочитала письмо, и Нюра пришла к нам домой, благо мы жили почти рядом, и естественной мудростью, выдала следующее: "Вацька, – услышал я, как и много лет назад, – ты колхози начальнык, бачиш Цаца (Саша) пыцэ (пишет), Нюра, я тэбэ любу, пиды до Вацькы, хай дасть мое племя (премию), а ты мэни ии прыслы (пришли), и я до тэбэ прыиду". И продолжила: "Вацька, ты грамотна, пыцы (пиши), Цаца, куй тоби, а нэ племя, гуляй на своий Бендерии. Вин Нюру любу, кажэ. Брэшэ вин, Вацька, так и пыцы!"
Вот вам и Нюра. Своим умом дошла до истины. Никогда никого не обманывавшая сама и не понимавшая лжи, она почувствовала ее интуитивно и даже поняла. Это было интересно, и это надо было видеть.
Нет больше Нюры на свете. Она прожила довольно долгую для своего состояния жизнь и внешне практически не менялась. Всегда с улыбкой на лице, не глупой, а приветливой, осмысленной и доброй. Всегда аккуратная и подтянутая, она так и осталась в моей памяти, да и в памяти всех, кто ее знал. Просто уверен, что у людей, кроме хорошего, о ней ничего другого не осталось, да и быть не могло.
Вообще-то, к таким людям надо относиться не как к обузе, а извинительно, с чувством сострадания и сознания определенной всеобщей вины. Но только так, чтобы они этого не замечали.
СОСЕД
Выбирая дом, сперва – выбери соседа, – гласит мудрость. Скорее всего, так оно и есть. Разные по жизни были соседи, хорошие и не очень. Приходилось как-то сосуществовать – куда денешься, жить-то надо.
Расскажу об одном из моих бывших, довольно многочисленных соседей только потому, что это особая ситуация, для примера. Не стандартная для нас, славян, но в какой-то мере классическая, – для других наций.
Жили мы с ним в Ащелисае – огород в огород. Соседа звали Иосиф, фамилия созвучная с моей – Рунковский. Был он, то ли из ополячившихся немцев, то ли из онемечившихся поляков, но считал себя чистокровным немцем и гордился тем, что в отличие от своих сверстников, тоже немцев, переженившихся на девушках других национальностей, имел жену – чистокровную немку.
Иосифа, как и многих других немцев – бывших колонистов с Украины, Поволжья и других мест, с началом войны депортировали подальше на восток. В Казахстан и Сибирь.
В тот критический период власти посчитали, что оставлять людей немецкой национальности при приближении немецких войск, – чревато непредсказуемыми последствиями и еще более усложнит положение советских войск, у которых могут возникнуть серьезные неприятности и с фронта, и с тыла.
Депортация была проведена оперативно и жестко, если не сказать, жестоко. В тот период, когда германская армия наступала по всему фронту, от Карелии до Крыма, разбираться, кто лоялен, а кто нет, было некогда, да и некому. Поэтому всех гребли одной военно-политической гребенкой – мужчин и женщин, стариков и детей. Ситуация на фронте не давала возможности обращать внимание на гражданское население, а уж к тем, в ком подозревали потенциальных врагов, внима-ние и отношение было, соответствующее времени…
Много бед обрушилось в то время на головы этих вынужденных переселенцев. Около трети из них не выжили еще в первую зиму, то есть, во время выселения.
Но немцы – есть немцы. Они работали, сперва, в специальных резервациях, затем на вольных поселениях. Они оставались верными своим национальным традициям, своей вере, не растворяясь в ставшем им чужим и чуждом в одно время, большинстве. Лишенные элементарных политических прав, а их не брали в армию, не избирали в политические органы, не позволяли вступать в партию, комсомол, не ставили на руководящие должности, не выдавали паспортов и не разрешали выезжать за пределы определенного села, района, без специального разрешения. До 1956 года, они просто были никто.
Выглядело это довольно странно и дико. Лучшими работниками на производстве, как правило, были немцы, а награды и льготы получали совсем другие люди. Но рассказ не об этом.
Как человек, близко знавший многих из тех немцев-переселенцев, могу сказать, что большинство из них понимало ситуацию и не обозлилось на власть и окружающих людей. Они просто жили своей жизнью, доказывая свое право на достойное к себе отношение. И добились своего.
В основной массе, работавшие рядом с нами немцы, в пятидесятые-восьмидесятые годы были нам добрыми друзьями, сослуживцами, соседями и даже родственниками. И все же они старательно сохраняли и развивали свое, врожденно-наследственное – точность, аккуратность и в то же время – индивидуализм, эгоизм и расчетливую, если хотите, скупость.
Подавляющее их большинство было не склонно к пьянству, тем более на работе. Чисто немецкие компании гуляли вокруг одной бутылки водки, в то время как русские соседи на гулянку, брали, минимум, по бутылке на участника, включая молодежь.
Вот мы и подошли к одной из характеристик моего соседа, даже не как немца, а как человека. С его скупостью я познакомился еще в пятьдесят шестом году, когда мне довелось тянуть трактором его комбайн. Он тогда работал на сцепе двух прицепных комбайнов и выделялся лишь тем, что в целях экономии, в бригаде не питался всю уборку. Утром и вечером мы кушали в бригаде, обед нам привозили в поле, а он в это время что-то доставал из огромной дерматиновой сумки, и в стороне жевал. В бригаде он брал только чай. Повар наливал бесплатно, то есть за наш, общебригадный счет.
Лет через десять, работая уже главным экономистом, пришлось мне снова сесть за штурвал комбайна. Пришла новая техника, сажать на нее было некого, собрали всех, кто когда-нибудь убирал.
Мне, как главному экономисту, одновременно парторгу колхоза, даже интересно было вспомнить молодые годы. Тем более, все под рукой – и косишь со своими бывшими коллегами по работе еще в МТС, и побеседовать всегда можно на любую тему, и норму выработки уточнить сразу, по ходу уборки.