Я поневоле остановился. Он протянул ко мне руку, как бы так незаметно щупая и переминая пальцами полу моей "москвички", и выдохнул: "Закурить есть"? Я в то время курил, но за день закончил все свои папиросы и спички. "Нету, говоришь? – хриплым голосом повторил он, и добавил. – А ну, Шкет, обшмонай его". Я скосил глаза туда, куда высокий обращался. Там, в метре от меня, стояли еще двое, видно, под мостом прятались. Один примерно с меня ростом, второй повыше. Тот, которого назвали Шкетом, быстро пробежался по моим карманам – ничего. "Может, пришить его?" – спросил у высокого. "Не надо, – прохрипел тот, – ему еще коммунизм для нас с тобой надо построить". Потом еще раз внимательно посмотрел на меня и добавил: "Снимай свое барахло, а ты, Шкет, переодевайся". Мы со "Шкетом" обменялись верхней одеждой, я отдал ему свою "москвичку", а он мне тонкое демисезонное пальто. Пока мы переодевались, двое высоких, двинули в сторону вокзала, третий побежал их догонять, а я стоял на ватных ногах и не мог двинуться дальше. Все произошло в каких-то пять минут, но выходило из меня долго. Наверное, через час, я пришел на заезжий двор. Меня знобило, может, пальто было тонкое и холодное, может, и что-то другое холодило.
Когда удивленная хозяйка включила свет, я отошел немного и осмотрел, на что обменял свою испачканную в мазуте, тяжелую, как броня, "москвичку". Лихие ребята, видимо, приняли ее за кожаную. Она задубела на морозе, и блестела не хуже, чем новая кожа. Пальто было коричневое, потертое, но еще приличное для наших мест. Я его потом Забавину отдал в обмен на что-то. Но самое интересное, что в боковом кармане пальто лежали… сто рублей, еще тех, пятидесятых годов.
Конечно, тот "Шкет" явно расстроился, когда увидел, из какой "кожи" моя куртка, и что его сотня в пальто осталась, но не я же обмен придумал. Пусть простят и мне, и себе этот грех.
И действительно, может быть, и грех, но, повторяю, я вспоминаю тот случай с какой-то внутренней благодарностью и к судьбе, да и к тем людям, кто бы они ни были. Им ничего не стоило сделать мне что-то плохое, я уверен, что у них было и чем. Но они не сделали, так как совсем другой менталитет тогда был у всех наших, даже опустившихся по разным причинам людей. Видимо, еще и потому, что они все еще оставались людьми. Не теми, кто сегодня убивает детей, стариков и женщин, далее безо всяких причин.
Вот такой мелкий случай из нашей прежней, тоже – ащелисайской жизни. Можно сказать, судьба или не судьба.
А баян я тогда все-таки купил, и с тех пор не расстаюсь с ним.
По диалектике добро порождает зло. И все же, диалектике назло, надо делать добро – и людям, и всему живому. Может, и судьба тогда к нам будет более благосклонна.
ДИАЛЕКТИКА
Сказано великими, – добро порождает зло. Самое удивительное в этой связке "добро-зло" то, что об этом знают и те, кто стоит за добром, и те, кто стоит на стороне зла. А самое неприятное в этом же то, что те, кто делают добро, продолжают делать его и дальше, независимо от того, каким боком это добро ему вылезет. Те же, кто делают зло, все время делают только зло – так они навечно запрограммированы и при этом еще черной завистью завидуют тем, кто творит добро, потому что такой радости как добро, им дьявол не позволит совершить. В итоге, они завидуют и мстят добру за добро, и не всегда и не вовремя бывают наказаны за это, а надо бы.
Добро и зло творят не только люди, независимо от их национальности, вероисповедания, пола, возраста, места и времени, а и их объединения, общества и государства. При этом добро никогда не "пахнет", часто приходит незаметно и люди не всегда понимают, что если просто ничего не происходит, жизнь течет ровно, то это уже добро само по себе. В то же время зло всегда зловонно, в каком бы виде оно не появлялось, независимо от уровня и масштаба.
К сожалению, главным источником зла на земле является тот субъект, которому вроде бы по статусу это делать не положено, то есть самое разумное существо – человек. Он же и генератор добра. Все начинается с него (человека) и заканчивается на нем. Кто бы ни делал добро и зло, организации, государства, их объединения или отдельные граждане, все равно в итоге это отражается на конкретном человеке. С учетом определенного жизненного опыта, генетически настроенный на добро, честно говоря, начинаю сомневаться, а правильно ли я поступал, всю жизнь делая только добро, если получал взамен столько черной зависти, наговоров и приговоров, самых жестоких пожеланий от тех же, кому это добро делал? При этом добро и его антипод зло, – это заразные болезни, постоянно прогрессирующие и развивающиеся в какой-то неизмеримой прогрессии.
Помог одному человеку в чем-то, завтра придет его сын, брат, отец, мама, сосед, знакомый, родственник дальний, а за ними – уже их родственники и т. д. Если ты регулярно кому-то помогаешь, то это никто не замечает, считая само собой разумеющимся. Но, не дай Бог, какой-то сбой случится, что-то не получится у тебя, один раз из сотни! Все – ты уже враг и накликаешь на себя лавину негатива, хотя собственно говоря, никому и ничего не обязан. Вот такая перекошенная у людей диалектика, вот такое понятие эволюции развития человека и общества, вроде бы чуждой самой человеческой природе, но явно существующей, и никакие эволюционные процессы в нашем (земном) человеческом обществе, кардинально ничего уже не изменят. Как творили одни добро, так и будут творить, а другие, в пику им, будут творить зло, часто просто так. Добро и зло, как сообщающиеся сосуды, их содержимое переливается из сосуда в сосуд, поддерживая определенный жизненный баланс. Пока до сих пор сосуд с добром превалирует над сосудом зла, не позволяя последнему вытеснить себя из системы. Но это пока. А дальше все от нас зависит.
Хочу привести несколько фотографий по всему сказанному и тоже – из ащелисайской жизни. Такие, небольшие, зарисовки из первички, т. е. непосредственно от человека. Вот одно из многих тысяч мгновений, где добро и зло пересекаются.
Работаю в колхозе главным бухгалтером. Почти ежедневно выезжаю по работе в районный центр. Мне выделяют машину. Легковых в колхозе всего две, один "газик" у председателя, второй старый, добитый – у главного агронома. Мне выделяют грузовую, обычно грузотакси, с кузовом, покрытым брезентом и откидными деревянными скамейками. Я сажусь в кабину и выезжаю из территории гаража. Или еще возле диспетчерской, или на воротах из гаража, или возле конторы, или уже по дороге, стоят люди, которым тоже надо в район, кому за справкой какой-то, кому в больницу, да мало ли чего кому-то надо. И обязательно среди них кто-то пожилой, мужчина или женщина, даже не колхозники, или беременные, или хромые, кривые, или с детьми и т. п. Всегда. Я бы мог никого не брать и поехать другой дорогой, но я же добрый, вместо этого, я забираю их всех, ну надо же им тоже в райцентр. Мало того, кого-нибудь больного, беременного или старого сажу в кабину, а сам лезу в кузов. Летом ладно, а это Казахстан, а там морозы и бураны и ледяная дребезжащая скамейка, туда и обратно, да каждый день. Из сотни раз, может или никого не быть, или молодой кто-то. Да, и это еще на все. Отдельные пассажиры, еще и денег просят, особенно родственники. Так, мелочь, рубль, три, пять. А я ежедневно езжу, и каждый раз беру у кассира по черному списку несколько рублей, а в конце месяца на все взятое, кассир выписывает расходный ордер, я подписываюсь в получении аванса, и за год накапливается больше тысячи рублей, и я, главный бухгалтер, остаюсь вечным колхозным должником. И что в итоге? Пожалеешь какого-то родственника, дашь ему пару рублей на справку, знаешь, что он те рубли никогда не вернет, а он вместо благодарности, как выясняется, ходит по селу и еще рассказывает, что Гурковскому хорошо жить, так как он каждый день вечером с кассиром "подбивает бабки" и делит деньги! И это говорит родственник. А что же говорят чужие, тем более запрограммированные на злость, люди? Мало того, что я из-за этой публики, получил за все время несколько болезней (они же меняются, а я ежедневно в кузове езжу), мало того, что они отнимают у меня время и деньги у моей семьи, так они еще считают меня жуликом. Стоит ли говорить о добре в этой обыденной жизненной ситуации?
Или вот еще про то, как; добро делать. Молодой я был еще, неженатый. Попросила меня родная тетка моей будущей жены, тетя Маша Скопа, свозить ее к родственникам, в село Бородиновку, это километров в тридцати от Ащелисая. Мне тоже надо было там пару путевок в колхозе "Новый путь" оформить, ну и поехали.
Проехали станцию Ащелисайская, вышли на Бородиновскую дорогу. Еду. Смотрю – хороший свежий горбыль на дороге валяется, хотел подобрать, да ладно, думаю, не стоит останавливаться. Машина у меня тяжелая, ЗИС-150, пока остановишься да пока тронешься, – не буду. Через время на дороге уже два горбыля лежат. Жалко стало, остановился, бросил в кузов. И пошло – один, два, четыре, опять два и так всю дорогу, до Бородиновки. Я уже был весь мокрый, набрал полный зисовский кузов горбыля, мне он был не нужен, думаю, завезу родственникам тети Маши, все пригодятся.
Подъезжаю вначале к конторе колхоза, там стоит такой же, как у меня ЗИС, только самосвал. Стойки у него по бортам стоят, а вровень с кузовом, горбыль погружен. Это он ехал, и у него весь горбыль, что был сверху кузова между стойками, не увязан, – на дорогу вывалился, а я два часа его подбирал. Я стал рядом с тем самосвалом, а возле него, председатель колхоза кроет матом водителя за потерю горбыля. Когда я подъехал, он подошел, стал на левую подножку, увидел там полный кузов горбыля и так радостно кричит: "Так вот он, горбыль!".
И тут мое добро, мои полсотни остановок, троганий с места и погрузка тех чертовых горбылей, на глазах превращаются в ЗЛО. Тот поганый водитель заявляет, что пока он обедал в столовой на станции, я снял с его машины горбыли. Председатель хотел уже искать участкового, вектор его гнева повернулся в мою сторону. Никакие мои доводы уже никто не слушал. Я стал вором и еще к ним приехал, вот нахал!
Повезло мне, что в кабине машины сидела тетя Маша. Она хорошо знала и председателя, и того водителя. Женщина она была серьезная и уважаемая. Пользуясь тем, что из конторы еще вышли люди, она разделала тех моих обвинителей так, что если живы, до сих пор, наверное, помнят. Председатель заставил водителя перегружать горбыль из моей машины в свою, а сам пошел со мной в контору, подписал мне путевки, поставил печать и своей рукой, дописал мне два рейса гравия, из Кимперсая в Бородиновку, к тем рейсам, что я на самом деле сделал раньше – для их колхоза.
Я подождал тетю Машу и поехал домой, размышляя по дороге, а что было бы, если тети-свидетеля не было? А тогда время было еще суровое. Могли бы и дело пришить и за мою же доброту! Назло тому колхозу, я собрал все еще лежащие на дороге горбыли-одиночки, привез их в общежитие и отдал коменданту, может, где-то пригодятся.
Что бы я хотел сказать? Если каждый раз думать, стоит или не стоит делать какое-либо доброе дело, то тогда вообще добра на свете не будет. Поэтому, если надо, делайте добро, не раздумывая, назло диалектике, назло самому Злу. И тогда жизнь наша станет добрее и лучше, а вся зависть и злоба усохнут по определению!
ПРОСТО СЛУЧАЙ
Два года жесточайшей засухи, семьдесят четвертый и семьдесят пятый, запомнились многим людям, проживавшим в те времена на огромном пространстве к востоку от Волги и до самого Иртыша. На территории, где с успехом можно разместить не одну Европу, почти два года практически не было дождей, и стояли бесснежные зимы. В эту зону попали основные хлебообеспечивающие регионы Поволжья, южный и средний Урал, почти весь Казахстан и Средняя Азия. Два года подряд выгорало буквально все. Не было ни травы, ни зерна.
Травостой зерновых не превышал 10–15 см., комбайны не могли убирать их, даже при самом низком срезе.
Для людей не было проблем с хлебом. В зерновых районах, а они, повторяю, как раз и попали в зону бедствия, зерно для продовольствия в запасе было. А вот для животноводства – ни сена, ни соломы не было. И если в первый год засухи, кое-как вышли из зимовки, используя запасы предыдущего года, то на второй год стало ясно, что скот кормить будет нечем Ведь основную массу в рационе животных составляют грубые и сочные корма, которых просто не стало. Все сгорело на полях еще в июне. Ликвидировать животноводство в зоне бедствия, а это миллионы голов скота и овец, никто бы не решился, поэтому власти начали искать выход. Упор сделали, естественно, на местные возможности, а затем на заготовку соломы, хотя бы на стороне. Наша Актюбинская область заготавливала ее в Восточно-Казахстанской области – почти за 3000 километров. С учетом затрат на заготовку и доставку, тонна такой соломы, стоила дороже тонны макарон, но большое государство шло на это, чтобы сохранить поголовье животных.
Если бы это было сейчас, то животные, конечно же, пошли бы под нож. Мы, нынешние, в гораздо лучших условиях, сумели ликвидировать животноводство почти полностью.
А тогда было по-другому. Конечно, делалось много ненужного и затратного, но все-таки делалось. Была проблема во всеобщем идейном идиотизме, то есть любая хорошая для одних и неприемлемая для других, идея, культивировалась везде, без разговора. И горе было тому, кто пытался кого-то вразумить и говорил что-то – против. Таких не только власти, но и их окружение, как правило, угодливо-недалекое, неспособное ни на что, кроме устройства банкетов, приемов, охот и рыбалок, старались избивать по любому поводу и ущемлять, дергать и сталкивать, где и чем (кем) только можно.
В нашем хозяйстве хватило бы своей соломы еще на две зимовки. Но если бы мы об этом заявили, то выпали из всеобщей обоймы "борьбы за корма". И у нас или изъяли бы излишки кормов, или на нас же, в случае чего, свалили бы все свои и чужие грехи.
Поэтому и мы заготавливали за тридевять земель ту золотую и ненужную нам солому, лишь бы не стоять на пути спущенной "сверху" идеи.
Как было уже сказано, параллельно с заготовкой на стороне, интенсивно велась работа по использованию местных возможностей. Так как косить было нечего, то была начата заготовка нового вида, например, "веточного корма". В ход пошли ветви деревьев и кустарников. А так как в казахстанской степи, этого добра не так уж много, то вырубили все насаждения по балкам и ущельям, лесополосы и т. п… Специальным решением обкома партии, за каждым хозяйством, (колхозом, совхозом) было закреплено различное количество организаций, им был доведен план заготовки веток на корм, который контролировался специальными штабами на разных уровнях. Штаб в области возглавлял секретарь обкома, курирующий АПК, меры за неисполнение доведенных заданий принимались сверхжесткие.
За нашим колхозом закрепили десять организаций, в том числе – родное РОВД и областную больницу.
РОВД как РОВД – милиция сразу же обложила село постами и начала отлавливать наших же колхозников за различные нарушения общественного порядка. Оперативно сажали людей на пятнадцать суток и направляли к нам же на заготовку кормов, снимая с себя проблемы по доставке задержанных, их питанию, размещению.
Наши и чужие "зэки", выполняя доведенный план по тоннам, пилили под корень деревья любой толщины и "по-свойски" сдавали их на скирдование. Такой корм не брала не одна дробилка, кроме щебеночной, и ни одно животное, включая овец, не брало такую "дробленку" в рот, даже если ее сдабривали отрубями и патокой. Скирды веточного корма, после опадения листьев, стали штабелями дров и рассадниками для грызунов, но так как они были очень дорогими по стоимости, то стояли года четыре, пока мы их потихоньку списывали в расход, не используя.
Впрочем, это уже история. Но именно в то время был случай. Просто случай из жизни. Жизнь-то ведь шла, невзирая на погодные условия. А мы живем не только космосом, а больше по мелочам.
Как я уже сказал, в числе прочих, за нашим колхозом была закреплена областная больница. Врачи и медсестры, работая по – недельно, вахтовым способом, неплохо потрудились и за месяц выполнили доведенное им задание. Так как ветки нам не особо были нужны, мы их не стали задерживать. Оперативно сделали расчет, но когда я послал кассира в банк, она по какой-то банковской причине денег в этот день не привезла. Сказала, что дадут завтра.
Июль, жара, температура под сорок. Десять человек, уже настроившихся ехать домой, не захотели оставаться еще на сутки. Старший из них, зам. главврача областной больницы, перед отъездом подошел ко мне и попросил привезти деньги в Актюбинск. Мои люди, мол, заранее распишутся в ведомости, что получили свои деньги, и ведомость мы оставим вам, так как доверяем и вам, и вообще вашему хозяйству. А будут деньги – привезете. И дал адрес. С тем и уехали. Я, хоть это и нельзя, согласился, чтобы не гонять кассира по жаре за 150 километров.
На второй день, мы получили деньги. Следующим утром я повез их в областной центр, приурочив поездку к другим колхозным делам. В городе быстро нашел указанный адрес, был это частный дом, но никого в нем не оказалось – ни утром, когда я первый раз заехал, ни вечером. Пришлось везти деньги обратно.
Вечером звонит тот же зам. главврача Их, оказывается, еще вчера направили заготавливать те же ветки, но уже в другом районе. Поэтому, дома никого не было. Узнав, что я приезжал с деньгами, посокрушался, что так получилось. Но его группе, очень нужны деньги в командировке, и он убедительно просил на следующий день постараться привезти их по тому же адресу. Если никого не будет дома, то бросить их в форточку, которая специально будет приоткрыта.
На следующий день в Актюбинск направлялся главный ветврач колхоза по своим делам. "Слушай, Сарсен, – сказал я, – вот тебе адрес, и вот тебе конверт с деньгами. Найдешь дом, и если никого в нем не будет, бросишь конверт в форточку.
Сарсен уехал. А когда пришел ко мне отчитаться за доверенности, то на мой вопрос, долго ли пришлось искать дом, мгновенно ответил: "А что его искать – он прямо на углу!" "На каком углу?" – вскочил я со стула. "На обыкновенном углу". Я понял, что наш "доктор" подбросил деньги кому-то другому. Тут же позвонил в гараж, вызвал закрепленный за бухгалтерией "РАФ", взял с собой главного экономиста на всякий случай, посадил в салон Сарсена, и мы помчались в Актюбинск. Формально вроде бы все ничего, ну, так получилось, но людям же это не расскажешь!
По дороге, Сарсен вспомнил, что когда бросал конверт в форточку, то не попал в комнату, так как окно было завешено одеялом, и конверт упал между оконными рамами. "Ну, – думаю, – еще веселее стало – конверт видно с улицы". Еду – не знаю, за чем. Прошли сутки. Для чужих денег, в чужом доме, это слишком много времени.
Часам к десяти утра, подъезжаем к тому злополучному дому. Старинный, дореволюционной постройки частный дом, с большими нераскрывающимися окнами. Почти подбегаю к окну, куда Сарсен бросил деньги. Волнуюсь. И – о, радость: лежит он, родненький конвертик, у всех прохожих на виду, в двух метрах от тротуара. Окно так и занавешено одеялом. Хозяева, скорее всего, конверта просто не видели.