- Не забывай: кто первый увидел врага и захватил инициативу боя, тот наполовину победил. Противника надо искать сразу же, как сел в кабину, всюду: впереди себя, за спиной, справа и слева, в облаках и за облаками. Ищи до тех пор, пока не выйдешь из кабины.
Многому научил меня этот бесстрашный воин, закаленный в боях командир эскадрильи. Жаль только, что недолго пришлось воевать под его командой.
23 сентября 1941 года мне было поручено срочно доставить важный пакет в штаб действующих наземных войск. Благополучно сделав посадку на шоссейную дорогу, я передал пакет по назначению. На обратном пути мне предстояло разведать дороги, идущие на Прилуки и Ромны. По ним двигались немецкие войска и техника. В стороне я увидел до десятка "мессершмиттов", поочередно заходивших на какую-то цель. Обидно стало, что они так безнаказанно хозяйничают на нашей земле. Решил внезапно атаковать их. Зашел со стороны солнца так, что они меня не видели и, не раздумывая, бросился в атаку. В прицеле у меня мелькнул один из "мессершмиттов". В тот же миг я нажал на гашетку пулемета. "Мессершмитт" кувыркнулся, а затем задымил, выбросил из себя сноп пламени и повалился вниз. Но пока я ловил в прицел следующий истребитель, остальные атаковали меня со всех сторон. Белые полосы трассирующих пуль и снарядов скрещивались надо мной, самолет дрожал от попаданий в плоскости и фюзеляж. Я был ранен в правую ногу. Кое-как удалось вырваться из огненного кольца. Постепенно снижаясь, постарался уйти от преследователя.
Выйдя из боя, перевязал ногу ремешком от планшета, чтобы хоть немного остановить кровотечение. Неподалеку увидел заброшенный аэродром. Решил сесть. Но когда выпустил шасси и пошел на посадку, увидел группу женщин, которые махали платками: "Не садись! Здесь немцы! Скорее улетай!". Я понял их сигнал. Снова набрал высоту и еле-еле дотянул до аэродрома. Произвел посадку и тут же потерял сознание от большой потери крови. Командир эскадрильи, Владимир Иванович Бобров, дал свою кровь, и мне влили ее прямо на плоскости самолета. Вскоре я пришел в сознание и был отправлен в госпиталь.
Так я расстался с любимым командиром. Опять началась скучная и однообразная жизнь в госпиталях Ростова, Волгограда, Саратова, споры с врачами, которые не отпускают на фронт. И снова я на курсах переподготовки в Казани, которая стала для меня родным городом. Здесь я провел лучшие годы своей молодости. Этот город дал мне крылья. Здесь я впервые поднялся в воздух. Здесь живет та, чьи письма поднимали мой боевой дух в боях с фашистами. Теперь мы поженились с Фаей и были самыми счастливыми людьми на свете. И все же я не мог долго оставаться в тылу. Подал рапорт с просьбой отправить меня на фронт, где мои товарищи бьются с ненавистным врагом. Пришел на комиссию. Врачи (как я их ненавидел!) запретили мне служить в истребительной авиации. Кое-как разрешили летать на самолете "По-2". Все же выехал в действующую армию. Сначала воевал под Ржевом, потом под Воронежем.
Странно было в первое время летать на тихоходном самолете, непривычно и скучно. Одно утешение было: все-таки я в воздухе! А когда мы начали темными осенними ночами забрасывать передовую линию и штабы фашистов бомбами, изматывая силы врага, немного повеселее стало на душе. Часто мы вывозили раненых с передовой в тыловые госпитали, летали к партизанам, доставляя им оружие и боеприпасы, продукты и обмундирование, а оттуда вывозили на Большую землю раненых народных мстителей. За всё это я был награжден вторым орденом Красного Знамени.
Но может ли настоящий истребитель долго летать на санитарном самолете? Я напоминал о себе, доказывал, что мое здоровье уже полностью восстановлено, просил вернуть меня на истребитель. Медицина же и слушать не хотела…
Однажды я посадил свой санитарный самолет на аэродроме вблизи Пятихаток. Бегаю между зданиями, разыскиваю, кому бы сдать привезенную кровь, как вдруг меня кто-то окликнул:
- Старший лейтенант! Откуда ты свалился, "Мордвин"? - "Мордвин" был моим позывным в воздушных боях.
Я был очень удивлен и обрадован, когда увидел своего боевого командира Владимира Ивановича Боброва. Мы крепко обнялись, приветствуя и хлопая друг друга по спине.
- Ты где пропадал столько времени? Я уже не думал увидеть тебя в живых! Где сейчас находишься? - засыпал он меня вопросами.
Мне стыдно было перед ним, что я летаю на санитарном. Язык не поворачивался говорить ему об этом. Но деваться некуда было. А он не отставал:
- Рассказывай же, истребитель, как живешь, как летаешь?
- Нечего мне рассказывать, - смутился я, - теперь я не истребитель, а скорая помощь…
- Как? - не понял он.
- Служу в санитарной авиации. Сколько ни бьюсь, чтобы вернуться в истребительную часть, ничего не выходит… Медики не разрешают…
- Только и всего? - засмеялся Владимир Иванович. - Это нетрудно уладить. Постараюсь помочь тебе. Идем к нашему командиру соединения, Александру Покрышкину, он сумеет уговорить медицину… Не беспокойся, вместе закончим войну на истребителях!
Через несколько дней я был переведен в истребительный полк, входивший в соединение ныне трижды Героя Советского Союза А. И. Покрышкина. Снова я попал под команду В. И. Боброва. С ним начинали войну и теперь опять вместе идем на решительный штурм врага.
Друзья быстро ввели меня в строй. Я был счастлив и горд тем, что снова нахожусь в родной стихии, да еще в таком хорошем, спаянном боевой дружбой коллективе. Да и как было не гордиться, когда одно имя Покрышкина приводило гитлеровцев в ужас и вызывало панику в их рядах! В те дни я решил навсегда связать свою жизнь с Коммунистической партией. Коммунисты эскадрильи приняли меня в свои ряды.
Вся наша страна была уже почти целиком очищена от фашистских захватчиков. Советская Армия, давно взявшая инициативу в свои руки, вела невиданное в истории войн победоносное наступление на всех фронтах. Наше соединение с Кишиневского направления было переброшено на 1-й Украинский фронт в район города Львова. Здесь начались горячие деньки. Наземные войска готовились к наступлению. Перед нашим соединением была поставлена почетная и ответственная задача: прикрывать с воздуха главное направление прорыва.
13 июля 1944 года начался прорыв сильно укрепленной обороны противника. Наши летчики во главе с Александром Покрышкиным сделали в этот день более ста боевых вылетов и сбили двадцать самолетов врага, в том числе четыре стервятника сбил сам Александр Покрышкин. Я летел в эскадрилье Боброва и должен был прикрывать командира. У Владимира Ивановича позывной был "Выдра", у меня - "Мордвин". Все время мы поддерживали связь по радио. Я шел за ним, внимательно следя за каждым движением командира, четко выполняя его приказания. Когда пересекли линию фронта, из-за облаков показалась туча "мессершмиттов" и "Фокке-Вульфов". Их было в несколько раз больше, чем нас. Завязался жаркий воздушный бой. Исход его зависел от нашей организованности и умелого маневрирования. Самолеты в бешеном вихре кружились в полосах трассирующих пуль, скользили, переворачивались, свечой взмывали вверх, пикировали. То справа, то слева от меня мелькали вражеские истребители. Но я не мог, не имел права увлекаться боем. Всё мое внимание сосредоточено на ведущем самолете командира. От моей бдительности зависит его безопасность. Я только выполняю его приказания.
- Я - "Выдра", иду в атаку, - то и дело радирует Бобров. - Прикрой!
- Я - "Мордвин", прикрываю, - отвечаю я и не отстаю от него, смотрю во все глаза, чтобы какой-нибудь стервятник не зашел ему в хвост, сверху или сбоку.
Бобров атакует "Фокке-Вульфа", поливая его смертоносной струей пуль, и тот, задымив, валится вниз. Такая же участь постигает "мессершмитта". Я не заметил, как один "Фокке-Вульф" зашел сзади меня и дал длинную очередь по моему самолёту. Как раскаленным железом, обожгло левое плечо. Рычаги управления окрасились моей кровью. Кабина наполнилась удушливым дымом, самолет был охвачен пламенем. Слышу голос Боброва:
- Я - "Выдра", я - "Выдра", прыгай!..
Но как прыгать, когда я нахожусь над оккупированной территорией! Надо дотянуть до расположения своих войск. Но от дыма и пламени я ничего не вижу…
- Я - "Мордвин", я - "Мордвин", - кричу в микрофон, - я потерял ориентировку, наведите меня на восток!..
Огонь распространялся с неимоверной быстротой, приближаясь к бензобакам… Еще несколько секунд, и произойдет взрыв.
- Миша! Приказываю: прыгай! - было последнее, что я услышал от командира и друга.
У меня уже обгорели лицо и руки, другого выхода не было. Я открыл фонарь, кое-как перевалился через борт кабины и дернул вытяжное кольцо парашюта.
Все уверены в победе
Очнулся я в разрушенной землянке. С трудом перевернулся на бок и увидел еще двух человек. Один из них придвинулся ко мне:
- Жив, браток?
Оба они оказались тоже летчиками. Они и сообщили мне страшную, не укладывавшуюся в сознании весть: мы в фашистском плену…
Вскоре нас подняли немцы и куда-то повели. Выбраться наружу мне стоило большого труда и мучений, несмотря на помощь товарищей.
Раненых, почти беспомощных, нас вели под усиленным конвоем. Новые незнакомые друзья поддерживали меня под руки, так как самостоятельно идти я не мог. Голова шла кругом, перед глазами стояла красная пелена. Все тело сотрясала лихорадочная дрожь. К горлу подступил твердый ком, затруднявший дыхание, а сердце, казалось, сжимали холодные щупальца спрута. Как ни старался последовательно восстановить события и все, что со мной произошло, не мог этого сделать.
Образовался какой-то провал в памяти. Всплывали только отдельные эпизоды воздушного боя, языки пламени в кабине самолета, а как я выпрыгнул, как раскрылся парашют, где и как приземлился - ничего не помню. "А может быть, всё это во сне со мной происходит? Наяву не может быть такой путаницы в голове… И то, что меня куда-то ведут сейчас фрицы, тоже, наверно, снится… Скорее бы проснуться от этого кошмара!" Я никак не мог смириться с тем, что нахожусь в плену, и вначале почти поверил, что это сон. Но слишком явная и ощутимая боль в плече и колене правой ноги в конце концов убедила меня в том, что это страшная действительность. Что же мне теперь делать? Конечно, бежать во что бы то ни стало! Но как побежишь, если и на ногах не держишься? От сознания своей беспомощности, обиды и отчаяния кипело в груди, и глаза заплывали слезами. В какой-то землянке немецкий врач осмотрел нас, сделал перевязку. Потом зашел невысокий тучный офицер с реденькими светлыми, прилизанными волосами.
- Ауфштейн! (Встать!) - крикнул он на всю землянку.
Я не понимал, что ему от нас надо, и как лежал на земляном полу, даже не шевельнулся. Фашист подскочил ко мне и, злобно сверкнув своими водянистыми глазами, ударил ладонью по моей обожженной щеке так, что искры посыпались из глаз.
- Ауфштейн! Шнель, ферфлюхтен швайн! (Встать! Быстро, проклятая свинья!) - исступленно заорал он на меня, топая ногами.
Я понял, что надо встать. С трудом начал подниматься, превозмогая нестерпимую боль. Ему, видимо, не понравилась моя медлительность, а потому он пнул меня ногой в бок. Затем наклонился надо мной и стал изрыгать дикие ругательства. Тут все во мне закипело, бешено заколотилось сердце… Как? Меня в жизни никто не бил, а тут какой-то гад смеет издеваться!.. Сейчас я покажу ему, как бьют русские… Собрал в себе все силы, всю ненависть к врагу, до предела напряг каждый мускул, забыв про боль и про всё на свете, я, как пружина, взметнулся с земли, нацелившись головой ему в подбородок… К сожалению, гитлеровец избежал моего удара, увильнув в сторону. А в следующую секунду он ударил меня наотмашь кулаком по лицу так, что упал я без сознания.
Что потом делали со мной и сколько времени я был и забытьи, не знаю. Пришел в себя только ночью, в глубокой известковой яме. Сверху доносился разговор на чужом, непонятном языке, лай овчарок. На кромке ямы то появлялись, то исчезали силуэты собачьих голов с настороженными ушами. Сырость пронизывала меня до костей, и я весь дрожал. Попытался подняться, чтобы лучше рассмотреть свое обиталище, но от страшной боли в колене закружилась голова, и я повалился на прежнее место, издав глухой стон.
Вдруг кто-то заговорил по-русски, обращаясь ко мне. Это из другого угла ямы.
- Ну как, браток, живем? А мы уж не надеялись, что ты отойдешь, думали: конец тебе…
Моему удивлению и радости не было границ: возле меня находятся наши, русские, советские люди!
- Нет, на тот свет я не спешу… Сначала их, гадов, надо в могилу загнать… А вы кто?
- Те же самые, что были в воронке, - ответил тот же голос. - Я майор Вандышев. Штурмовик, командир эскадрильи.
Другой тоже был летчик, родом из Пензы, Михаил, а фамилии я не расслышал. Оба они подсели ко мне, и мы разговорились.
- Вот мы и отлетались, - заметил я. - Вчера еще парили в облаках, а сегодня сидим в яме… Плен! Думал ли я когда об этом?!.
- Никто об этом не думал, - тихо заговорил Вандышев. - В небе на вооруженном самолете мы чувствовали себя героями. А ты здесь сумей стать им!.. Что ж, коль вместе попали мы в беду, так давайте и выбираться из нее вместе!
- Легко сказать - "выбираться"… А если я двигаться не могу, а не то что бежать? Нога распухла и болит так, что к ней и прикоснуться нельзя, и плечо прострелено.
- Плечо не так важно, - успокоил меня майор, - а с больной ногой действительно не уйдешь… Дай-ка посмотрю, может быть, сумею помочь тебе?
Когда он стал ощупывать мое колено, я вскрикнул от боли. - Э, вывих! Вытерпишь, если потяну немного?
- Что ж, тяни, раз такое дело, буду терпеть, - согласился я, упираясь локтями в землю.
Вандышев осторожно взялся обеими руками за ступню моей ноги и потянул так, что в коленке хрустнуло, а из глаз у меня посыпались искры. Он нащупал в темноте на дне ямы маленькую дощечку, приложил и привязал ее к моей ноге. Мне сразу стало легче. Разговор возобновился. Я поинтересовался у Вандышева, откуда он родом.
- Из Рузаевки, - ответил он. - В Мордовии есть такой город.
- Неужели? - обрадовался я. - Так мы, оказывается, земляки! Я из Торбеева! Не слышал про такую станцию?..
- Не только слышал. Сколько раз проезжал через нее!
Это открытие еще больше нас сблизило и способствовало установлению нашей дальнейшей дружбы. Мы вспоминали родные места, общих знакомых, которых оказалось довольно много, и как-то легче стало на душе. Оба мы так увлеклись разговором, что не заметили, как рассвело и взошло солнце. Беседа длилась бы, наверно, без конца, если бы ее не перебил появившийся на краю ямы солдат с автоматом в руках:
- Раус! (Выходи!)
Мы все поднялись, не зная, к кому это относится. Я почувствовал, что с ногой у меня стало лучше, стоять на ней вполне терпимо. Пучеглазый, с крючковатым носом немец замахал руками, показал на меня и повторил команду:
- Раус! Шнель! (Выходи! Быстро!)
Товарищи помогли мне выбраться из ямы. Сильно хромая, я шел в сопровождении солдата в направлении, которое он указывал взмахом руки.
В штабной землянке, куда я был доставлен, за столом сидел холеный темнолицый офицер с круглыми ястребиными глазами в чине подполковника. Как потом я узнал, это был начальник штаба. Рядом с ним сидел переводчик в очках. Я понял: сейчас начнется допрос. Впервые я стоял перед лютым, ненавистным, гнусным врагом с глазу на глаз. До сих пор я видел гитлеровцев на сравнительно большом расстоянии и был вооружен. Теперь же нахожусь в их руках. Мне тяжело смотреть на них. Но приходится смотреть и даже отвечать на вопросы, которые они задают, хотя знаю, что из моих ответов они ничего не выяснят.
Допрашивающий разгладил лист бумаги, записал мою фамилию, имя и отчество. Скрыть фамилию я не мог: в руках переводчика находились мои документы.
- Вы русский? - был следующий вопрос.
- Нет, я мордвин.
- Я не знаю такой национальности! - перевел слова офицера переводчик.
- Мало ли чего вы не знаете о нашей стране, - презрительно бросил я.
Гитлеровца перекосило. Он перелистал мое удостоверение личности, изъятое накануне из моего кармана. В удостоверении - фотокарточка моей жены. Только год прошел, как мы соединили свои судьбы.
- Кто эта женщина? - спрашивает фашист.
- Это моя жена!
- Где она живет?
- В Казани.
- Вряд ли ты ее еще увидишь… Впрочем, всё зависит от тебя. Если не будешь ничего скрывать, то можешь еще вернуться когда-нибудь в свою Казань. Нас интересует, какие полки действуют на нашем участке фронта?.. Сообщи подробные сведения о части, в которой ты служил. Предупреждаю, что говорить надо только правду, иначе ты рискуешь всем, и в первую очередь жизнью! Выбирай.
После такого вступления спросил у меня:
- Сколько боевых вылетов на твоем счету?
- Сто!
- А сколько сбитых самолетов? Разумеется, таковых нет?
Он думал, что я буду молить о пощаде, уверять его, что никакого ущерба их армии не причинил, поэтому был крайне удивлен, когда я спокойно заявил:
- В сорок первом и сорок втором годах я сбил девять ваших самолетов. Из них три бомбардировщика.
Допрашивающий нахмурился.
- Настроение в части?
- Хорошее. Все уверены в нашей победе.
Фашист беспокойно заерзал на стуле, покосился на меня. Достал из папки газетную вырезку с портретом нашего командира дивизии, Александра Покрышкина, показал его мне:
- Узнаете?
Какой же я воин, если бы не знал своего командира?! Не только на снимке, а даже в воздухе "по почерку" я всегда безошибочно узнавал, где летит Покрышкин! Как я радовался, что был зачислен в его соединение, или, как у нас говорили, в "хозяйство" Покрышкина! И вот теперь враг требует, чтобы я выдал все сведения об этом "хозяйстве", о своем командире. Нет, этого не будет! Присяги я не нарушу!
- Не знаю я этого человека, - заявил я. - У нас в части я его не видел.
- Как не знаешь?! - вскипел офицер. - Только летчики Покрышкина летают на самолетах такого типа, на котором вчера ты был сбит!.. Ты не можешь не знать Покрышкина! Я заставлю тебя говорить правду!
- Я служил в другой части, - утверждал я, зная, что по документам они ничего не установят: в своем удостоверении личности я еще не успел сделать отметку о переводе в это соединение, в нем стоял номер старой части, из которой я прибыл.
Это помогло.
Враг был сбит с толку. Еще раз перелистав мое удостоверение личности и не найдя никаких отметок, говорящих о моей принадлежности к соединению Покрышкина, он пожал плечами:
- Выходит, что русские на наше направление перебросили новую часть, оснащенную такими же самолетами, как у Покрышкина. Мы это проверим. Если врешь, расстреляю!.. Какова цель твоего последнего полета?
- Мы сопровождали штурмовиков, которые должны были бомбить воинские скопления северо-западнее Броды…
- Это мы без тебя знаем. А какую задачу выполнял полк в этом месяце?
- Я младший офицер. В задачи полка меня никто не посвящал.
Гитлеровец злился, грозил расстрелом, требовал сведений о командире дивизии Покрышкине, о сигналах радиосвязи.
- Такими данными не располагаю, - твердо отвечал к.
- Дурак! - крикнул подполковник.
Так шло и дальше. Стоять мне было тяжело, но я крепился.