Оттуда я отправился в Новую Зеландию пароходом (по тем большим морям я неизменно плавал на маленьких, хрупких каботажных суденышках) и на подходе к Веллингтону увидел именно там, где было сказано, "Пелоруса Джека", огромную белоносую акулу, считавшую своим долгом эскортировать суда в гавань. "Джек" пользовался особым покровительством законодательной власти, объявившей его неприкосновенным, однако через несколько лет какой-то мерзавец выстрелом ранил его, и больше он не показывался. Веллингтон оказался еще одним миром дружелюбных людей, более похожих друг на друга, чем австралийцы, крупных, с длинными ресницами, удивительно красивых. Может, тут я не совсем объективен, так как не меньше десяти красивых девушек приглашали меня покататься на большом каноэ при лунном свете по тихим водам Веллингтонской гавани, притом каждая откладывала ради этого все дела. Собственно говоря, меня везде встречали приветливо. Поэтому я не заслуживаю похвал за точность деталей в своих работах. Один друг давным-давно упрекнул меня в том, что у меня "доходы как у принца, а почет как у посла", и не ценю этого. Он даже назвал меня, помимо всего прочего, "неблагодарной собакой". Но что, спрашивается, мог я делать, кроме того как продолжать работу, стараться что-то добавить к удовольствию тех, кому она доставляла удовольствие? Неоплатное улыбками и рукопожатиями не оплатить.
Из Веллингтона я поехал на север, к Окленду, в кабриолете с маленькой серой кобылой и очень неразговорчивым кучером. Земля была поросшей кустарником, только что прошел дождь. За день мы переправились через двадцать три ливневых потока и выехали на просторную равнину, где дикие лошади таращились на нас, фыркали и топали копытами, которые запутывались в густых, длинных гривах. На одной из стоянок я ел на обед птицу с поджаристой, как на свинине, корочкой, но без крыльев и без малейшего их следа. То был киви. Надо было б сохранить его скелет, поскольку мало кто ел бескрылых птиц. Вскоре мой кучер - я видел такое в безлюдных местах и раньше - разразился гневом, как иногда случается с одинокими людьми. На обочине дороги лежал конский череп, при виде его кучер начал ужасно, но беззлобно браниться. Сказал, что уже очень долгое время проезжает мимо этого черепа. Для него череп символизировал замок на цепи, приковывающей его к этой жизни, и какого черта я принялся рассказывать обо всех тех далеких, чужих землях, которые повидал? Правда, потом он заставил меня продолжать рассказы.
У меня было намерение отправиться из Окленда на Самоа, навестить Роберта Луиса Стивенсона, поскольку он оказал мне честь, написав в письме о нескольких моих рассказах; более того, я был Выдающимся знатоком творчества P.J1.C. Уверен, что даже теперь получил бы не меньше четверки на письменном или viva-voce экзамене по "Проклятой шкатулке", являющейся, как известно посвященным, проверочной книгой на получение этого звания. Впервые я прочел ее в 1889 году в маленьком бостонском отеле, тогда официант-неф едва не выставил меня из ресторана за восклицания во время еды.
Но Окленд, тихий и красивый в солнечном свете, оказался конечной точкой запланированного путешествия; капитан перевозившего фрукты судна, которое то ли отправлялось на Самоа, то ли нет, так беспробудно пьянствовал, что я решил вернуться на юг и плыть в Индию. Из чудесного города Окленда я увез только лицо и голос женщины, торговавшей пивом в маленьком отеле. Они оставались в глубинах моей памяти, пока по прошествии десяти лет я не услышал в пригородном кейптаунском поезде, как один старшина из Саймонстауна рассказывал товарищу о женщине из Новой Зеландии, которая "в жизни своей не задумалась, ежели надобно было накормить неудачника или изничтожить злодея". Тут - подобно тому как вышибание клина вызывает движение штабеля бревен - эти слова вызвали у меня в памяти те оклендские лицо и голос, после чего рассказ "Миссис Батхерст" вошел в мое сознание плавно и упорядоченно, как сплавной лес, плывущий по течению полноводной реки.
К острову Южному, где обитают главным образом шотландцы, их овцы и дьявольские ветры, я приплыл на маленьком пароходике по более холодным и бурным морям. Таможенную очистку мы проходили возле Последнего маяка мира - в Инверкаргилле - в ненастный вечер, когда генерал Армии спасения Бут поднялся к нам на борт. Я видел, как этот человек пятился в сумерках по неровной пристани, полы его плаща вздымало ветром над седой головой наподобие лепестков тюльпана, а он бил в тамбурин перед поющей, плачущей, молящейся толпой, пришедшей проводить его.
Мы отплыли и сразу же оказались в Южной Атлантике. Большую часть недели нас с носа до кормы обдавало волнами, ютовая надстройка треснула, и в маленьком салоне набралось фута на два воды. Вовремя нас не кормили ни разу. Каюта генерала находилась рядом с моей, и в перерывах между ударами волн сверху и плеском стекающей воды внизу он ревел, как раненый слон, потому что был во всех отношениях большим человеком.
Больше я не видел его, пока не сел в Аделаиде на пароход до Коломбо, на котором плыл и он. Здесь весь мир выплыл на колесных пароходах и катерах, чтобы пожелать ему счастливого пути в Индию. Генерал обращался к людям с верхней палубы, и один из его жестов - повелительный, повторяющийся взмах рукой вниз - приводил меня в недоумение, пока я не увидел, что у женщины, сидевшей на колесном кожухе переполненного парохода, почти до колен задралась юбка. В те дни добродетельной женщине полагалось быть закрытой одеждой от шеи до ступней. Вскоре она поняла, что беспокоит генерала, одернула юбку, и после этого воцарилось сплошное спокойствие и благочестие. Во время этого плавания я много разговаривал с генералом Бутом. Будучи молодым ослом, я сказал ему, что мне не понравилось, как он выглядел на инверкаргиллской пристани. "Молодой человек. - ответил он, нахмурив густые брови, - если б я думал, что смогу обратить еще хотя бы одну душу к Богу, ходя на голове и играя на тамбурине ногами, я… я научился бы этому".
Генерал был прав ("если каким бы то ни было способом смогу спасти кого-то"), и у меня хватило такта извиниться. Он рассказал мне о начале своей миссии, сказал, что наверняка оказался бы в тюрьме, если б его счета подверглись какой-то официальной проверке, и что его работа должна быть деспотизмом одного человека, признающего над собой только Бога. (То же самое говорил Павел и, вполне уверен, Мухаммед.)
- Тогда почему, - спросил я, - вы не можете запретить девушкам из своей Армии уезжать в Индию и жить там среди туземцев?
Я рассказал ему об условиях деревенской жизни в Индии. Деспот защищался очень по-человечески.
- Но что же я могу сделать? - спросил он. - Девушки хотят ехать, и остановить их невозможно.
Думаю, эта первая вспышка энтузиазма впоследствии была осмыслена, но до этого несколько добродетельных жизней было загублено. Я проникся громадным уважением и восхищением к этому человеку с головой Исайи и пламенностью Пророка, но, как и последний, бывшего среди женщин не в своей тарелке. Потом я встретил его в Оксфорде, на присуждении ученых степеней. Он подошел ко мне в докторской мантии, очень шедшей ему, и спросил: "Молодой человек, как ваша душа?"
Мне всегда нравилась Армия спасения, о деятельности которой за пределами Англии я немного знал. Конечно же, она уязвима для всех нападок со стороны науки и официальной церкви, но мне кажется, что если душа ощущает себя возрождаемой, то может претерпевать страдания ненаучно и неофициально. Хаггард, несколько раз сотрудничавший с Бутом и работавший для Армии, говорил мне, что в плане заботливости, любезности и доброжелательности ничто не может сравниться с путешествием под попечением ее членов.
Из Коломбо я отплыл в Индию, на самый юг, которого не знал совершенно, и четверо суток в поезде не понимал ни слова из того, что говорилось вокруг. Затем появились гостеприимный север и Лахор, где я провел несколько дней с родителями. Они вскоре навсегда уезжали "домой", поэтому то был мой последний взгляд на единственный настоящий дом, какой я знал до сих пор.
Глава 5. Комитет путей и способов
Затем в Бомбей, где айя, очень постаревшая, но совершенно не изменившаяся, встретила меня благословениями и слезами; затем в Лондон, где я женился в январе 1892 года, в самый разгар эпидемии гриппа, когда в похоронных бюро не хватало вороных лошадей и покойникам приходилось довольствоваться гнедыми. Болели почти все. (Мы еще не знали, что эта эпидемия является первым предупреждением о том, что чума - которой не ведало уже несколько поколений - надвигается из Манчжурии.)
Все это волновало меня не меньше, чем любого молодого человека в подобных обстоятельствах. Мне хотелось уехать из этой инфекционной больницы как можно скорее. Разве я не состоятельный человек? Разве у меня не лежит несколько - по крайней мере, больше двух - тысяч фунтов на срочных счетах в банке? Разве управляющий банка не предлагал мне вложить часть моего "капитала", например, в индиго? Но я предпочел вложить деньги еще раз в билеты конторы Кука - на двоих - в кругосветное путешествие. Все было устроено без малейшего риска.
Итак, мы сочетались браком в церкви с длинным, острым шпилем на Лэнгем-плейс - присутствовали Госс, Генри Джеймс и мой двоюродный брат Эмброуз Пойнтер - и, едва выйдя из церкви, расстались, к возмущению церковного сторожа: моя жена отправилась дать матери лекарство, а я на свадебный завтрак с Эмброузом; после завтрака, приехав за женой, я обнаружил на мокром от дождя тротуаре придавленное камнями, как было принято в те безмятежные времена, газетное объявление о моем бракосочетании, отчего у меня возникло ощущение тревоги и беззащитности.
А несколько дней спустя мы ступили на волшебный ковер, который должен был обнести нас вокруг земли, начиная с заснеженной Канады. Среди наших свадебных подарков была большая серебряная фляжка, наполненная виски, но неспособная хранить содержимое.
Она протекла в чемодане, где лежала вместе с фланелевыми рубашками. И лишь когда запах виски распространился по всему вагону, мы обнаружили, что произошло. Но к тому времени все наши попутчики жалели несчастную молодую женщину, связавшую жизнь с этим бесстыдным пьяницей. В этой ложной атмосфере, создавшейся вокруг нас, из-за нашей неопытности, мы приехали в Ванкувер, где с мыслью о будущем и в доказательство собственного богатства приобрели или думали, что приобрели, двадцать акров невозделанной земли, именуемой Северный Ванкувер, ставшей теперь частью города. Но нас здорово надули, как выяснилось много лет спустя, когда, после того как мы в течение долгого времени платили за нее налоги, оказалось, что земля принадлежит кому-то другому. Улыбчивые ванкуверцы выражали нам соболезнование таким образом: "Вы покупали землю у Стива, да? A-а, у Стива! Не надо было у него покупать. Нет! Только не у Стива". Так ловкий Стив отбил у нас охоту спекулировать недвижимостью.
Затем мы отправились в Иокогаму, там нас со всей возможной любезностью принимали совершенно незнакомый нам человек и его жена. Они гостеприимно пригласили нас к себе домой и позаботились, чтобы мы повидали Японию во время цветения пионов и глициний. Однажды на жарком рассвете там случилось землетрясение (как оказалось, пророческое), мы выбежали в сад, где высокая криптомерия неистово покачивала головой вверх-вниз с выражением "вот, видите", хотя не было ни ветерка. Вскоре после этого я отправился дождливым утром в иокогамское отделение своего банка, чтобы взять часть своего надежно размещенного богатства. Управляющий сказал мне: "Почему не берете больше? Это будет так же просто". Я ответил, что не люблю иметь при себе много денег, потому что легкомысленно транжирю их, но, возможно, после проверки своих счетов зайду еще во второй половине дня. Так я и сделал, но за этот краткий промежуток времени банк, как гласило объявление на запертой двери, приостановил платежи. (Да, лучше было б вложить во что-нибудь мой "капитал", как намекал лондонский управляющий.)
С этой новостью я вернулся к жене, ждавшей через три месяца рождения ребенка. Кроме взятых утром денег - управляющий шел мне навстречу, насколько ему позволяла лояльность служащего банка, - неиспользованных чеков Кука и личных вещей в чемоданах, у нас не было ничего. Мгновенно образовался Комитет путей и способов, усиливший наше взаимопонимание больше, чем мог бы долгий период спокойной супружеской жизни. Отступление - или бегство, если угодно, - было неизбежно. Что мог вернуть Кук за билеты, не включая сюда цену несбывшихся мечтаний? "Все до последнего фунта, разумеется, - ответил представитель фирмы в Иокогаме. - У нас не бывает банкротств - и вот то, что вам причитается".
Мы пустились в обратный путь по холодному в северных широтах Тихому океану, через Канаду, где только что сошел снег, на окраину маленького городка в Новой Англии, где дед моей жены по отцу (француз) много лет назад обзавелся домом и поместьем. Местность там была всхолмленной, лесистой, разделенной на фермы площадью от пятидесяти до двухсот акров неплодородной земли. Грунтовые дороги соединяли белые деревянные фермерские дома, где старшие члены семей из кожи лезли, чтобы выплачивать разорительные проценты по закладным. Младшие уезжали в другие места. Было много брошенных домов; одни ветшали; от других оставалась лишь печная труба, а то и только поросшие травой углубления, окруженные стойкими кустами сирени. На одной из маленьких ферм был дом, именуемый "Райский коттедж", обычно служивший жилищем для батрака. Одноэтажный, с мезонином; семнадцати футов в высоту; семнадцати футов в длину и в ширину, а включая кухню и дровяной сарай - двадцати семи. Вода поступала по трубе диаметром полдюйма, шедшей от находившегося неподалеку родника. Но дом был пригодным для жилья, с глубоким, хоть и сырым подвалом. Арендная плата за него составляла десять долларов, или два фунта, в месяц.
Мы сняли этот дом. Обставили его с простотой, предвосхищавшей систему покупок в рассрочку. Приобрели громадный подержанный воздухонагреватель и установили в подвале. Пробуравили в тонких половицах отверстия для его восьмидюймовых жестяных труб (ума не приложу, как мы не сгорели зимой в постелях) и были весьма довольны собой.
Когда новоанглийское лето сменилось багрянцем осени, я обложил лапником продуваемое ветром основание дома и помог возвести вдоль одной стороны его веранду без крыши для будущих нужд. Когда наступила зима и санные колокольчики зазвенели по всему окружавшему нас белому миру, мы чувствовали себя спокойно. Иногда у нас бывали служанки. Порой они не выдерживали одиночества и без предупреждения сбегали, одна даже оставила свой чемодан. Это нас нисколько не беспокоило. У всякой медали две стороны, а мытье посуды дело столь же нехитрое, как приготовление удобной постели. Когда наша водопроводная труба замерзала, мы набрасывали на нее енотовые шубы и отогревали пламенем свечи. В верхней спальне для колыбели не было места, поэтому было решено, что ее вполне заменит чемодан. Мы никому не завидовали - даже когда по нашему подвалу бродили скунсы, и, зная природу этих животных, мы неподвижно сидели, покуда они не соизволят удалиться.
Однако соседи относились к нам настороженно. Рядом с ними жил чужак из не пользующейся любовью страны, по слухам "выгоняющий целых сто долларов из пузырька с чернилами ценой десять центов", о котором "пишут в газетах", женившийся на "девушке из семейства Балестье". Разве ее бабушка не живет все еще в их поместье, где "старый Балестье" вместо того, чтобы обрабатывать землю, выстроил громадный дом, обедал в поздние часы в особой одежде и пил на французский манер красное вино вместо доброго виски? И вот этот британец под предлогом того, что лишился денег, поселил жену "среди ее родных" в "Райском коттедже". Это казалось неподобающим; поэтому они наблюдали за нами так скрытно, как умеют только новоанглийские или английские фермеры, и если относились к "британцу" терпимо, то лишь ради "девушки из семейства Балестье".
Но мы перенесли первое потрясение в молодой жизни во время первого кризиса. Комитет путей и способов принял неотменяемое решение, что впредь, чего бы это ни стоило, он должен представлять собой полное единство.
Когда пришли деньги от продажи рассказов и книг, мы первым делом выкупили права на публикацию "Чиновничьих песенок", "Простых рассказов" и шести книжек в бумажной обложке, проданных в 1889 году, чтобы иметь возможность уехать из Индии не с пустыми карманами. Это встало в немалую сумму, но когда я приобрел их, в "Райском коттедже" стало легче дышаться.