Книга "Форель разбивает лед" состоит из шести циклов с сюжетной основой (или поэм - вопрос о жанровой природе остается открытым). Написаны они были, если выстроить в хронологическом порядке: в августе 1925 года - "Северный веер", в октябре 1925-го - "Пальцы дней", в июне 1926-го - "Панорама с выносками", в июле 1927-го - "Форель разбивает лед", в сентябре 1927-го - "Для Августа" и в августе 1928 года закончен последний цикл - "Лазарь" (начат еще в январе). Видимо, уже весной 1926 года Кузмин предполагал издать оба написанных к тому времени цикла отдельной книгой. 18 марта в дневнике появляется запись: "Пришел Лившиц с предложением издаться в "Узле"". 1 апреля с вопросами о книге к Кузмину обращается С. Спасский. 8 апреля Б. К. Лившиц написал П. Н. Зайцеву: "Сегодня я передам С. Ф. (так! следует: С. Д. - Н. Б., Дж. М.) Спасскому для отправки Вам два сборника стихов М. А. Кузмина. Мне кажется, в интересах издательства эту книгу следовало бы выпустить, не откладывая на осень". Через неделю, 16 апреля, С. Я. Парнок отправила Кузмину письмо:
"Глубокоуважаемый Михаил Алексеевич!
Правление московского книгоиздательства поэтов "Узел" поручило мне выразить Вам живейшую благодарность за присланный Вами превосходный сборник стихов. Мы крайне сожалеем о том, что получили этот подарок так поздно, когда книжный сезон уже на исходе, и лишены возможности выпустить Ваш сборник в нашей весенней серии. Приходится отложить его до осени". Однако более никаких следов книги Кузмина в издательстве "Узел" мы не находим. Возможно, это было связано с тем, что летом он написал "Панораму с выносками", а трех циклов для маленьких (всего 32 страницы) книжек "Узла" было многовато.
Новый этап начинается после того, как Кузмин написал цикл "Форель разбивает лед", поначалу ему самому не очень нравившийся, и начал читать его знакомым. Почти единодушные восторги, фиксируемые дневником, вероятно, заставили его задуматься о желательности издания. В приветственном послании к шестилетию издательства "Academia", датированном 31 декабря 1927 года, Кузмин прямо адресуется к этому предприятию:
Я недомолвками не мучаю
И ненавижу канитель:
Ну почему бы, скажем, к случаю
Вам не издать мою "Форель"?
Однако по разным причинам "Academia" издавать книгу не взялась, хотя в начале 1928 года Кузмин был преисполнен оптимизма: ""Форель", кажется, издадут" (2 января), ""Форель", кажется, решена" (7 марта). Однако как раз в это время руководство издательства начинает подвергаться жесткой критике в печати, идут разного рода финансовые проверки, была арестована Л. А. Рождественская, сестра директора издательства А. А. Кроленко, помогавшая ему по делам магазина и склада. Все это закончилось переводом издательства из Ленинграда в Москву и сменой руководства. Как вспоминала Рождественская, "М. А. очень хотел видеть изданными в "Академии" свои стихи. Кроме выпущенного сборника "Новый Гуль" шли переговоры об издании интересного нового сборника "Форель разбивает лед". По разным причинам, однако, этот сборник "Академией" издан не был, а вышел в 1929 г. в "Издательстве писателей". В архиве сохранился экземпляр сборника с дарственной надписью автора".
Каким образом произошло перемещение сборника в иное издательство, нам неизвестно. Однако 23 февраля 1929 года Кузмин записал в дневнике: "Конечно, у Зои никаких денег, только книжка. Ничего, хотя испорчен цвет". Эту небольшого формата и не слишком толстую (96 страниц) книжку с обложкой приятельствовавшей с Кузминым художницы Валентины Михайловны Ходасевич ждала замечательная судьба.
Через месяц после только что приведенной записи, 23 марта, Кузмин занес в дневник первые впечатления от восприятия книги читающей публикой и критикой: "Книга потихоньку идет. Думают, что рецензий не будет. Хвалить не позволят, а ругать не захотят". Здесь Кузмин оказался прав: критики его книжку предпочли не заметить или действительно не заметили. Даже в эмиграции о ней обмолвились немногие. Г. Адамович рецензировал книгу дважды. В первом отзыве, газетном, он говорил: "Вот уже десять лет как его поэзия резко изменилась: вместо прежних "прозрачных" стихов он пишет теперь стихи нарочито-невнятные, деланно-исступленные, обманчиво-мощные, полные криков и выкликов <…> Стихи в книге почти все сплошь "мажорные": восторженное славословие бытию, хотя бы и трудному, существованию, хотя бы и скудному. Кое-что напоминает прежнего Кузмина - по легкости, по грации и той подлинной стилистической утонченности, которой во всей нашей новой поэзии, пожалуй, один только Кузмин и достиг. Другое - не то что слабое, но претенциозное <…> Конечно, это не "высокая" поэзия. Конечно, звук слаб и однообразен, темы коротки, кругозор тесен. Ничего похожего на какую-либо тайну здесь и "не ночевало". Но в этой поэзии есть лучистая "тепловая энергия", есть благоволение к миру и ко всему живому…" В другой, несколько более поздней рецензии, считая книгу только "человеческим документом", он назвал стихи, туда вошедшие, "грустными, слабыми, очень усталыми. Не без прелести, конечно". Проецируя поэзию на советскую реальность конца 1920-х годов, он продолжал: "Кузмин был одинок всегда. Теперь его голос становится все глуше, это не речь, а шепот. Что делать ему в теперешнем советском мире? Он бодрится, он усмехается, ему даже нравятся новые времена и апостольско-нищенский быт их". И как бы вторя ему, мотив "старости", "дряхлости" подхватили другие эмигрантские критики, от сдержанного "Гулливера", назвавшего стихи "увы, старческими", до ориентированного в те годы на резкую "левизну" Н. А. Оцупа: "Его прелестная, легкая и в сущности очень простая по выражению прежняя поэзия, с ее танцующей легковесностью и легкомыслием, как молодость от дряхлости отличается от более поздних его стихов, как бы разложившихся после прикосновения к волшебной стихии "левизны". Почтительно-ученическое заигрывание с нею было, вероятно, противно природе Кузмина, недавнего идеолога "прекрасной ясности"".
В советской же печати единственный более или менее развернутый отзыв о книге принадлежит В. Друзину. В журнале "Звезда", рецензируя в пределах одного общего текста две замечательные поэтические книги - "Форель" и "Кротонский полдень" Бенедикта Лившица, - этот тогда еще далеко не тот черносотенный критик, каким он сделался впоследствии, а знаток и поклонник Хлебникова, сторонник серьезного отношения к поэзии, разбирает книгу Кузмина так, как можно было бы анализировать "Сети". Завороженный термином "прекрасная ясность", он вырывает из контекста отдельные стихи, которые могли бы свидетельствовать, что темы, образы и мотивы Кузмина нисколько не изменились. Постоянные определения, прилагаемые им к стихам из "Форели", - "ясность", "предметность", "милая шутливость". Только в "Лазаре" он находит "некоторые принципы революционной поэзии", но этого оказывается явно недостаточно, чтобы спасти книгу от решительного вывода: она не имеет никакого реального значения для современной поэзии и, подобно стихам Лившица и прочих еще живых поэтов акмеистов (очевидно, он имел в виду Ахматову и Мандельштама), является лишь "памятником отмершей культуры".
Второй и последний отзыв, который нам удалось обнаружить на страницах советской печати того времени, принадлежит критику Б. Ольховому, опубликовавшему в журнале "Печать и революция" большую статью "О попутничестве и попутчиках", в которой, издеваясь над самыми разными писателями (среди них были, скажем, Андрей Белый и Мандельштам), он уделяет несколько слов и Кузмину: "Вообще об этом сборнике можно сказать то же, что говорит у Гёте Фауст о заклинаниях ведьмы":
Что там твердит она за вздор?
Ну, право, череп лопнуть хочет.
Мне кажется, что целый хор
В сто тысяч дураков бормочет.
И всё, книга как будто канула в бездну. Но если развивать это сравнение, то, видимо, надо будет вспомнить тыняновскую "литературу на глубине". Уйдя с поверхности, "Форель" прочно вошла в сознание современников и потомков.
Еще до появления книги Кузмин записал в дневнике 3 октября 1928 года: "Сегодня случилось чудо, потрясшее всех нас. Откуда-то прислали 50 р. От какого-то Шкваркина. Я его не знаю. Потом, уже к концу дня, я получил и письмо, где он сообщает, что достал переписанный на машинке экземпляр "Форели" и послал деньги, как знак восторга. Какой милый, и редкий, и догадливый человек. Юр. был потрясен ужасно". Драматург Василий Васильевич Шкваркин (1894–1967), теперь основательно забытый, в те годы сочинял популярные и прибыльные водевили и сатирические обозрения, а впоследствии стал довольно известным комедиографом. Известны письма Кузмина к нему, относящиеся к 1934–1935 годам, и почти все они содержат просьбы о деньгах или благодарности за уже присланные. Кузмина поразила полная неожиданность такого внимания со стороны совершенно неизвестного и незнакомого человека. Но среди людей более близкого окружения "Форель" обсуждалась активнее. Большим энтузиастом книги (и одноименного цикла) был Вс. Рождественский, не раз писавший о цикле так: "Это, по-моему, лучшее, что им написано за последний ряд лет"; "Особенно значительна его поэма, в которой, сквозь лирически заостренное воспоминание, проходит вся его жизнь. Это - "Форель пробивает лед""; "По цельности лирического захвата, по ценности автобиографической это, как кажется мне, лучшая его вещь за последние годы". А о книге он говорил: "Вышла и, вероятно, уже дошла до Москвы книга Кузмина "Форель разбивает лед" - книга очень неровная, часто мило-вздорная, но в общем пленительная ("Форель", "Лазарь"), сверкающая. Ее нельзя читать без досады и радости. <…> Меня волнует в ней начало и завершение. Середина же кажется чем-то обидно-вздорным". Обсуждалась книга и в переписке филолога Е. Я. Архиппова с сыном И. Анненского, поэтом Валентином Кривичем. Последний настаивал на том, что она не нужна современности, тогда как Архиппов (чья запись о встрече с Кузминым в 1928 году приводилась выше) был убежден: "…все ново и все привлекательно в этом преображенном Кузмине. Мне даже кажется, что эта книга расцветает постепенно". Не раз по различным поводам вспоминает стихи "Форели" уже в 1930-е годы Э. Ф. Голлербах. И так далее, и так далее, вплоть до замечательного стихотворения Олега Чухонцева "Двойник", в котором слышатся явные отголоски белых пятистопников "Форели". Но более всего этот сборник и первый цикл известны тем, что оказали весьма значительное влияние на одну из наиболее принципиальных для XX века русских поэм - "Поэму без героя" А. А. Ахматовой.
В 1940 году, незадолго до того как поэма "пришла" к Ахматовой, Л. К. Чуковская дала ей прочитать "Форель" и записала ахматовские слова: "В этой книге все от немецкого экспрессионизма. Мы его не знали, поэтому для нас книга звучит оглушительной новостью. А на самом деле - все оттуда. Как это ни странно, а в книге много служебного, словно подписи под картинками… Мне понравился "Лазарь" и отдельные стихи, например то, которое и вам так нравится: "По веселому морю летит пароход". Впрочем, конец там неприятный - о двухлетках. Очень тяжелое впечатление оставляет непристойность… Во многих местах мне хотелось точек… Это уж очень на любителя: "практикующие балбесы". Кузмин всегда был гомосексуален в поэзии, но тут уж свыше всякой меры. Раньше так нельзя было: Вячеслав Иванов покривится, а в двадцатые годы уже не на кого было оглядываться… Быть может, Виллону это и удавалось как-то, но Михаилу Алексеевичу - нет. Очень противно".
Достаточно даже беглого взгляда, чтобы обнаружить очень близкие параллели не только ритмической структуры "Второго удара" из кузминского цикла "Форель разбивает лед" и ахматовской "Поэмы", но и целых смысловых блоков. Более того, внимательное чтение поэмы Ахматовой свидетельствует о том, что мировосприятие и творчество Кузмина были для нее постоянным объектом полемики, свое отношение к жизни она во многом определяет, отталкиваясь от того, что ей виделось в творчестве Кузмина.
Но далеко не только в этом состоит значение последней книги стихов Кузмина. На наш взгляд, она в наибольшей степени продемонстрировала те возможности, которые таит в себе выработанный Кузминым в 1920-е годы метод обращения с предметами, идеями и событиями, попадающими в поэзию. Внешне связь отдельных образов в различных циклах может показаться прихотливой и основанной лишь на каких-то внешних признаках: двенадцать месяцев (и двенадцать ударов часов в новогоднюю ночь) - в "Форели", панорама - в цикле "Панорама с выносками", веер из семи створок - в "Северном веере", дни недели и соответствующие им планеты - в "Пальцах дней", псевдоевангелие - в "Лазаре". Однако на самом деле связь оказывается гораздо более глубинной, основанной на событиях личной жизни самого Кузмина или людей из его ближайшего окружения.
Мы не можем сказать, что нам или другим исследователям удалось расшифровать личную подоснову всех стихотворений книги, но о некоторых это можно сказать с уверенностью. Вот лишь два примера, заслуживающие, на наш взгляд, специального рассказа.