Задним числом это путешествие Кузмин опишет так: "Я был в Берлине и др. городах Германии, дольше жил в Мюнхене, где тогда жил Чичерин. Рим меня опьянил; тут я увлекся lift-boy’ем Луиджино, которого увез из Рима с согласия его родителей во Флоренцию, чтобы потом он ехал в Россию в качестве слуги. Я очень стеснялся в деньгах, тратя их без счета. Я был очень весел, и все неоплатоники влияли только тем, что я считал себя чем-то демоническим. Мама в отчаяньи обратилась к Чичерину. Тот неожиданно прискакал во Флоренцию, Луиджино мне уже поднадоел и я охотно дал себя спасти. Юша свел меня с каноником Mori, иезуитом, сначала взявшим меня в свои руки, а потом и переселившим совсем к себе, занявшись моим обращением. Луиджино мы отправили в Рим; все письма диктовал мне Mori. Я не обманывал его, отдавшись сам убаюкивающему католицизму, но форменно я говорил, как бы я хотел "быть" католиком, но не стать. Я бродил по церквам, по его знакомым, к его любовнице, маркизе Espinosi Maratti в именье, читал жития св<ятых> особенно St. Luigi Gonzaga и был готов сделаться духовным и монахом. Но письма мамы, поворот души, солнце, вдруг утром замеченное мною однажды, возобновившиеся припадки истерии, заставили меня попросить маму вытребовать меня телеграммой. Мы простились с каноником в слезах, обещая друг другу скорое свиданье; я увозил молитвенник, письма к катол<ическим> духовным в Петербурге; часто переписывались по-итальянски, но потом письма стали реже, наконец прекратились и совсем. Вернулся недовольный, более чужой маме и всем, не зная, что делать" ("Histoire édifiante…").
Однако это краткое описание далеко не полностью определяет переживания Кузмина в Италии. Судя по всему, это путешествие было для него одним из поворотных пунктов в биографии, обозначив те полюса, к которым стремилась как биография, так и творчество. Поэтому есть смысл присмотреться к этой поездке подробнее, постаравшись уловить ее внутреннее содержание, объяснить, чем было вызвано итоговое недовольство и почему впоследствии оно трансформировалось в тоску по Италии, почему воспоминания о ней приходили в самые тяжелые годы, почему итальянские переживания попадали во многие произведения Кузмина.
При этом следует заметить, что путешествие было недолгим: в Риме Кузмин был в апреле 1897 года, а уже в середине июня он возвращается в Петербург. Но эта краткость наложилась на давние интересы, тщательное изучение языка, литературы, музыки, культуры в самом широком смысле и потому оказалась не помехой для создания как общего впечатления от Италии, так и многочисленных отдельных впечатлений.
Мы уже говорили о том, что в 1892 году Кузмин начал заниматься итальянским языком, но первые его впечатления были далеко не однозначны: "Знаешь, я нахожу, что итальянский язык страшно вульгарен и не благозвучен. Вообще, мне кажется, некоторый вульгарный оттенок свойствен итальянской литературе и музыке (искл<ючение> - Dante, Paganini). Например, слова - кикера, кукъяйо, къякъяторэ, по-моему, просто комичны. Некоторые слова, сходные с французскими, звучат гораздо резче и грубее, напр<имер>, politesse - pulitezza (пулитецца)" (26 июня 1892 года). Но это полудетское впечатление постепенно смягчалось тщательным изучением культуры в более широком смысле: "В библиотеке я занимаюсь итальянской литературой, и между прочим я в восторге от францисканских поэтов. Сам Франциск умереннее, легче… Многое почерпано в молитвах".
Наибольшее впечатление на Кузмина произвели Рим и Флоренция. 12 апреля 1897 года он писал Чичерину из Рима: "Флоренция - очаровательна со своими пэйзажами вроде примитивов: тонкими, рядом стоящими деревцами с прозрачной еще зеленью, яблонями в цвету и голубыми холмами. Но Римская Кампанья лучше всего, единственная неземная, золотистая и мягкая. Колизей и Via Appia - это огромные навсегда впечатления; это - лучше всего. Самим Римом и его памятниками, Палатином, форумом, катакомбами (я смотрел уже 3), базиликами (чудные мозаики) и т. д. я очарован; музеями же далеко нет - только Рафаэль, который действительно поражает именно здесь своими фресками, где с наслаждением опять находишь римский золотистый воздух, и Аполлон Бельведерский - легкий, лучезарный, прекрасный, а то все Guido Reni, Tizian и т. д.; статуи все римские; портреты, мелкие вещи, утварь - это все интересно как реалистическое, но римские боги и герои - одна риторика. Св. Петр безобразен - совершенная безвкусица. Сикст<инская> капелла прекрасна, хотя я предпочитаю боковые картины Perugino, Boticelli, Pinturicchio и Signorelli самому Michel Angelo. Насколько можно судить по снимкам, я предпочит<аю> Lucas Signorelli, не говоря о пизанском Campo Santo".
Как очевидно из этого письма, для Кузмина не слишком интересен был Рим античный, гораздо большее внимание он обращает на культуру эпохи Возрождения и на Рим конца 1 века новой эры, то есть на Рим раннего христианства. Особенно чувствуется это в письме от 16 апреля: "Великолепны в Риме и старинные мозаики во многих церквах и исключителен по интересности христианский музей при St. Jean de Lateran; чудные саркофаги, барельефы; совсем особый мир. И какой новый свет для меня на 1-ое христианство, кроткое, милое, простое, почти идиллическое, соприкасающееся с античностью, немного мистическое и отнюдь не мрачное: Иисус везде без бороды, прекрасный и мягкий, гении, собирающ<ие> виноград, добрые пастыри, есть саркофаг, с историей Ионы, чистый шедевр грации и тонкости. И катакомбы - только обычай; есть языческие подземные гробницы и еврейские катакомбы, ничем не отличающиеся от христиане<ких>, и богослужение совершалось там только по необходимости, во время гонений, а не из склонности к мрачной обстановке. Мозаики IV века - совсем другое - тут и аскетизм, и мистицизм - пахнуло востоком".
Уже в эти дни он настолько переполнен впечатлениями, что обращается к мыслям о творчестве: "Я сам думал о подобной "римской" сюите: "Colysée", "Via Appia", "Добрый пастырь" и "Аполлон". Не знаю, можно ли включить между 1 и 2 "Ilioneus’a", хоть он и не в Риме" (25 апреля). Хотя этот замысел и не был исполнен, но важность открытия для себя христианских древностей переоценить невозможно. Достаточно хотя бы сравнить отрывок из письма от 12 апреля со стихотворением "Катакомбы", написанным в 1921 году, через 25 лет:
Младенчески тени заслушались пенья Орфея.
Иона под ивой все помнит китовые недра.
Но на плечи Пастырь овцу возлагает, жалея,
И благостен круглый закат за верхушкою кедра.
Более всего Кузмина занимало странное смешение языческого и христианского в раннем христианстве; позже он посвятит этому несколько произведений (например, неоконченный роман "Римские чудеса" или пьесу "Комедия о Алексее человеке Божьем"), И воплощением такого смешения ему казался прежде всего Рим с его старейшими церквами, построенными на руинах языческих храмов, а то и вообще из камней, оставшихся от древних зданий. Эта заинтересованность заставила его познакомиться с творениями Отцов Церкви и, что важнее всего для всей его концепции Италии и для поэзии 1920-х годов, серьезно заняться изучением гностицизма.
Но пребывание в Риме оборвалось упомянутой выше любовной историей, и Кузмин оказался во Флоренции, где был представлен канонику Мори. 1 июня он описывал Чичерину то, каким образом можно знакомство представлять другим людям. Оно описывается как вызванное постоянным интересом Кузмина к церковной музыке (еще в 1896 году он писал о Бортнянском и другой православной музыке, а позже специально занимался русским церковным пением, пользуясь консультациями известного специалиста в этой области С. В. Смоленского): "Желая познакомиться с катол<ическим> plain-chant, я хотел иметь и книги литургические и нек<оторые> указания, и мне указали на М<ori> как на человека знающего и обязательного; познакомившись, мы сошлись, и желая остаться дольше во Флоренции, я попрос<ил> его устроить и это, как человека бывалого и здешнего. И в этом нет неправды, т. к. книги заупокойных служб я доставал через него, и указания".
На самом же деле после скандала с Луиджино Кардони, решительно разрешенного Чичериным, отношения с Мори заняли в жизни Кузмина столь значительное место, что он счел нужным специально предупредить Чичерина об их характере: "Для тебя же скажу, что я должен много читать, молиться и упражняться под его (Мори. - Н. Б., Дж. М.) руководством, чтобы немного узнать истину. Маме я сам написал, что это - монсиньор, что он для меня сделал, каковы условия моей жизни и как цель - успокоение и забвение" (16 мая).
В письме от 15 мая Кузмин сообщал Чичерину о первых своих днях, проведенных с Мори: "Дорогой Юша, напишу тебе более подробно, чем в прошлом письме, что и как произошло, и как случилось, что я в гостях у маркизы Моратти почти неделю, в самом сердце Апеннин. Как и нужно было предполагать, монсиньор велел прежде всего отослать его (Луиджино. - Н. Б., Дж. М.) назад; я проводил его на вокзал, купил сам билет, сказал, чтобы в Риме он ждал дальнейших распоряжений, отцу же написал письмо, что вследствие внезапной перемены положения и т. д. Впрочем, я не могу еще писать об известных вещах равнодушно. М<онсиньор> Мори мне ясно дал увидеть, что несмотря на apparences поступка недобросовестного, отсылая его я исполнил свой долг и по отношению к нему и по отношению к себе, и что одна из жертв - остаться бесчестным в глазах того, кому делаешь благо и спасение. Пиши мне в письмах к М<онсиньору> Мори, хотя я живу, конечно, не у него, а у 2-х дам в доме епископа гор<ода> Fiesole, via Proconsulo, 16, но мне прямо отнюдь не пиши".
Дальнейшее общение Кузмина с Мори происходило не только во Фьезоле, но и в маленьком городке Санта-Агата, и в самой Флоренции. Позднее в повести "Крылья", где Мори под своим собственным именем является действующим лицом, Кузмин опишет те пейзажи, которые он видел едва ли не ежедневно: "Они выехали на четырех ослах в одноколках из-под ворот дома, построенного еще в XIII веке, с колодцем в столовой второго этажа, на случай осады, с очагом, в котором могла бы поместиться пастушья лачуга, с библиотекой, портретами и капеллой <…> потом на лошадях мимо Скарперии с ее замком и стальными изделиями, мимо Сант-Агаты, спешили кончить завтрак, чтобы засветло вернуться с гор <…> Проехавши виноградники и фермы среди каштанов, поднимались все выше и выше по извилистой дороге, так что случалось первому экипажу находиться прямо над последним, покидая более южные растения для берез, сосен, мхов и фиалок, где облака были видны уже внизу. Не достигая еще вершины Джуого, откуда, говорилось, можно было увидеть Средиземное и Адриатическое моря, они увидели вдруг при повороте Фиренцуолу, казавшуюся кучкой красно-серых камней, извилистую большую дорогу к Фаенце через нее и подвигавшийся старомодный дилижанс".
Именно здесь, среди великолепной итальянской природы, началось постепенное возвращение Кузмина к обычной для него творческой жизни, хотя, конечно, время от времени и прерывавшееся довольно серьезными кризисами. Но все-таки общение с Мори, продолжавшееся уже во Флоренции, помогало найти душевное успокоение. 1 июня Кузмин описывал свое новое положение в доме Мори так: "Столуюсь я дома, М<ори> и его сестры так обо мне пекутся, что мне даже совестно, библиот<ека> М<ори> в полном моем распоряж<ении> и комната прекрасна. Я теперь не индифферентен и не бесчувствен, но как-то странно; прошлое задернулось какой-то лучезарной завесой, и не все прошлое, а только части. Рим остался еще более великолепный, великий, всемирный и вечно прекрасный, но без всякой примеси; наоборот, события, бывшие недели 4, 5 тому назад мне нужно усилие, чтобы ясно воспроизвести, да и то мне кажется, что это другой человек, не я, не действительность, а какой-то сон; история, написанная другим. Милосердие Бога не имеет границ".
Личность Мори столь важна для Кузмина в это время (да и в последующее тоже), что необходимо привести большую цитату из недатированного письма Чичерину, чтобы понять, какой человек сильнейшим образом воздействовал на его жизненные установки, что Мори мог дать Кузмину в эти недели:
"От кого и в каком роде ты слышал отзывы о нем? Он был миссионером, и как миссионер должен быть прекрасный: он очень верующ, очень строго и усердно исполняет обязанности благочестия, лично ко мне очень, кажется, расположен - но: 1) это человек деятельности и деятельности чисто практической, даже физической; 2) немного слишком terre-à-ter-ге’ный - это миссионер для Америки, но отнюдь не монашеская святость. Это необыкновенно веселый и полный жизни человек, увлекающийся своей фантазией; в деревне его любимые развлечения - править лошадьми, стрелять в птиц и кошек, помогать косить; в городе он всегда вне дома - или в соборе (исповед<ует> или беседует в сакристии), или бесконечные курсы по городу без всякой цели, заходя из лавки в лавку, т. к. везде его знают, заговаривая со всеми проходящими, унимая дерущихся ребятишек, браня извощика, что тот стал среди дороги, - повсюду слышен его громогласный тосканский акцент, то распекающий, то фамильярный, и могучие раскаты смеха. На площади он в своей атмосфере; все знают каноника М<ори>, и он знает всю подноготную. Он не может не говорить, - это один из самых ужасных болтунов, что я знаю. Неистощимые анекдоты и даже сплетни. И потом он увлекается фантазией и строит планы за планами, не исполняя их; не говоря о том, что я обратился уже в "одного из знаменитых русск<их> комп<озиторов>", благо там никто ничего не понимает и всем известно, что в H<ôtel> de Bari <?> (в прочтении А. Г. Тимофеева - d<e> Russ<ie>. - Н. Б., Дж. М.) платил по 20 f<rancs> в день (не говоря, что пенсион был двойной 12 и 8), что купил башмаки в 30 f. (25 f.) и фотографий на 300 f. (преувелич<ено> больше чем втрое); Жоржина Егоровна обратилась в богатейшую (énormément riche, richissima) немецкую баронессу, все шапочные знакомые - его "друзья" и т. д. Сегодня он хочет заниматься со мной испанским, завтра обещает издавать мои вещи, потом собирается переводить мои стихи и через день забывает о своих планах; собираясь в деревню, он говорил: "Прелестные прогулки, мы будем много ходить пешком, nous parierons de la religion, de la poésie, de tout ce que vous voudrez" мы ни разу не говорили ни о чем подобном, и во время прогул<ки> всегда М<ори> болтал с встречными крестьянами или осликом. Когда мы ездили все вместе, то маркиза с синьорой Польдиной в одн<ом> экипаже, я же с монсиньором и Пьетро (слуга 18 лет) в другом, причем М<ори> правил и ни на минуту не переставал говорить. Когда же мы выезж<али> в 3 экипажах, монсиньор оставлял неблагоразумно меня с 18-л<етним> очень недурным Пьетро (я не говорю, чтобы была опасность, но зная меня и только что случившееся можно бы желать большей surveillance) во все время длиннейших прогулок и только потом, заметив, что я говорю все время с П<ьетро>, смеялся, что больше всего у меня практики в итальян<ском> с П<ьетро> или еще неблагоразумнее и опрометчивее спрашивал: "Мож<ет> б<ыть>, и ты, П<ьетро>, собираешься в Россию с Св<ятым> Луиджи?""