Роман известного писателя и дипломата Саввы Дангулова "Кузнецкий мост" посвящен деятельности советской дипломатии в период Великой Отечественной войны.
В это сложное время судьба государств решалась не только на полях сражений, но и за столами дипломатических переговоров. Глубокий анализ внешнеполитической деятельности СССР в эти нелегкие для нашей страны годы, яркие зарисовки "дипломатических поединков" с новой стороны раскрывают подлинный смысл многих событий того времени. Особый драматизм и философскую насыщенность придает повествованию переплетение двух сюжетных линий - военной и дипломатической.
Действие первой книги романа Саввы Дангулова охватывает значительный период в истории войны и завершается битвой под Сталинградом.
Вторая книга романа повествует о деятельности советской дипломатии после Сталинградской битвы и завершается конференцией в Тегеране.
Третья книга возвращает читателя к событиям конца 1944 - середины 1945 года, времени окончательного разгрома гитлеровских войск и дипломатических переговоров о послевоенном переустройстве мира.
Содержание:
Книга первая 1
Книга вторая 112
Книга третья 213
Эпилог 357
Примечания 358
Савва Артемович Дангулов
Кузнецкий мост
Роман
Книга первая
Он отодвинул штору. День был ветреный. Бежали облака. Устало и неярко глядело дневное светило. Он подошел к окну вплотную. Видно, только что прошли поливальные машины, и в неровностях асфальта удерживалась вода. Она была синей, под цвет ломких льдин неба. Он перенесся мыслью на аэродром. День обещал быть ясным - значит, случайности исключены. Бардин накинул халат и пошел мыться. Солнце еще не пришло в столовую. На кухне смолк чайник, открылась дверь, и Егор Иванович увидел сына. Бардин улыбнулся, но сын не ответил на улыбку, только упрямо вперил в отца серо-зеленые очи. Как у матери, замутненные дымком недобрым. И оттого, что он взглянул на Егора Ивановича глазами матери, Бардин вспомнил жену, какой видел ее в ту субботу, когда был в Ясенцах. Она полулежала, опершись на подушки. Ее рука, необычно желтая, казалась странно неподвижной. Бардин задержал взгляд на этой руке, а когда отвел его, встретился с глазами жены. Оказывается, и она в эту минуту смотрела на руку и заметила взгляд мужа, и он, этот взгляд, все ей объяснил. И Бардину вдруг стало не по себе и потому, что он не сумел утаить от нее этого своего взгляда и причинил ей новую боль, и потому, что он такой толстый, полногубый, бесстыдно розовощекий, а она… многотерпеливая спутница его жизни и мать его детей столько лет прикована к этому ложу, быть может, смертному.
- Ты будешь ночевать у мамы? - поинтересовался Бардин.
- А ты?
- Поеду к деду.
- И я поеду к деду, - произнес Сережа, подумав, однако, как показалось Бардину, он готов был сказать нечто более значительное.
- Ты помнишь… Бекетова Сергея Петровича? - вдруг спросил Бардин. - Ну, того, что привез тебе из Брюсселя сафьяновую антилопу?.. Что ты так смотришь на меня - это бекетовская антилопа!.. Помнишь?..
- Нет, не помню, - отвел глаза Сережа, и Бардину показалось, что сыну доставляет удовольствие сказать "не помню". Ну конечно, он помнит Бекетова, должен помнить.
- А того… Сергея Петровича, моего коллегу по Подсосенскому, с которым мы писали книгу об Ушинском, того самого Бекетова, которого дед зовет Сергунькой, а мама Серегой?.. - спросил Бардин, накаляясь. Последние слова он почти выкрикнул.
- Что ты хочешь этим сказать, отец? - улыбнулся Сережа.
- А то, что этот самый Бекетов… будет сегодня вечером у деда в Ивантеевке…
- Я же тебе сказал, что приеду, - блеснул своими серо-зелеными глазами сын. Бардину почудилось, что слезы заволокли глаза сына. - Я только хотел спросить, Коля Тамбиев будет?.. - Сын точно давал понять, что в разговоре, который начал отец, больше заинтересован он, Егор Иванович, а не Сережа.
- Будет… разумеется, - сказал Бардин и пошел к себе.
Николай Тамбиев, референт отдела печати, жил в Ивантеевке, часто бывал у старика Бардина и через него был знаком и даже дружен с детьми Егора Ивановича.
Бардин склонился над гантелями, не ощутив живота. Такое бывало нечасто, ничто не могло так поправить ему настроение, как это. "Р-р-аз, два, р-р-аз!.." Гантели шли необычно легко. "Вот сейчас закончу и стану на весы, - подумал он. - Или не надо?.. Р-р-аз!.." Весы неумолимы, им ничего не стоит показать 110. Не 109,5, как того хотел Бардин, а именно 110. И тогда все пойдет прахом, хорошее настроение тоже… "Р-р-аз, два!.. Так стать на весы или нет?.. - Он положил гантели и подошел к весам. Долго стоял подле них, не решаясь поднять ногу и поставить на рубчатую резину. - А вдруг покажут 110? Нет!"
Он вздохнул и быстро пошел в ванную. Открыл оба крана и, пофыркивая и радостно вздыхая, полез под душ. Он мылся в собственное удовольствие - взял мочалку пожестче и принялся тереть свои тугие бицепсы. Казалось, кровь подступила к самой коже - полное тело стало пунцовым. Бардин выключил краны, начал мылиться. Обильная пена лежала сейчас на нем, вздрагивая и взрываясь. Не открывая глаз, он нащупал кран с горячей водой, стал медленно его прикручивать. Вода стала прохладной, потом неожиданно холодной.
- О матерь божья! - вскрикнул он, да так громко, что Сережа, случайно оказавшийся рядом с ванной комнатой со стаканом молока, чуть его не выронил.
- Я не могу уже! Когда это кончится? - возмутился Сергей.
Бардин появился в столовой, когда сын заканчивал завтрак. Увидев стакан молока и кусок французской булки, Егор Иванович отвел глаза.
- Убери ты этот хлеб, Сергей, у меня голова кружится.
Но Сережа не шелохнулся.
- Ты видел? - указал Сергей глазами на газету.
- Что именно? - переспросил Бардин не столько осознанно, сколько по инерции и потянулся к газете.
- Тут написано: "В Москву прибывает Риббентроп…" - произнес Сергей. Его спина оставалась горестно ссутуленной.
- Ну и что?.. Если там сказано "приезжает", значит, приезжает! Но чего ты… опешил?..
- Опешил? Я… просто хочу знать: не его ли ты встречаешь сегодня?
- Его.
Бардин вышел из столовой, и вновь к нему вернулись утренняя слабость и утренняя смутность. Вот сейчас, сию минуту, нечто смятенное вторглось и в сознание сына, все переиначив, все обратив в руины, все, что воспринял он с младенчества вместе с ощущением солнца и дождя, все, что определило для него форму окружающего мира, все, что сделало его кровь алой, а его волосы нежно-пепельными, все, все вдруг полетело в преисподнюю, обратившись в прах, чтобы никогда не обрести прежних черт и размеров.
Когда автомобиль Бардина миновал Белорусский вокзал и покатил вдоль аллеи, уже тронутой предосенней желтизной, мимо проплыл черный лимузин с бордовым флажком на радиаторе. Случайный блик ворвался в сумерки лимузина, и Бардин увидел Шуленбурга. Германский посол сидел, полусклонившись, и слушал человека, сидящего рядом. По вертикальной складке на щеке человека, очень характерной, и по плечам, которые тот приподнимал, когда говорил, Бардин узнал советника фон Хильгера. Лицо Шуленбурга выражало внимание, пожалуй, даже большее, с каким послу полагалось слушать своего советника. Нет, задача, которую задал этот августовский день, была нелегка и для немцев. Бардин еще раздумывал, чем объяснить тревогу, которую он прочел на лице Шуленбурга, когда заметил, как идущий впереди лимузин замедлил движение, дав возможность автомобилю Бардина обойти его. Видно, точность изменила немцам - обычно немецкие часы действовали безупречно.
Промчался лимузин с итальянским флагом, промчался стремительно, не боясь ни опоздать, ни прибыть раньше времени. Лимузин проследовал, а в глазах еще долго маячил золотой погон итальянского военного атташе. Бардин не очень понимал, почему итальянский посол взял с собой полковника, - кроме золотого шитья своего мундира, итальянский военный решительно ничего не мог добавить ко встрече на аэродроме.
Проследовала черная "сигара" Потемкина. Бардин не видел лица Владимира Петровича, но наклоненная фигура, обозначившаяся за автомобильным окном, выражала беспокойство и ожидание.
Когда приземлившийся самолет, жестко вращая винтами, двинулся по полю и группа встречающих разделилась натрое, Бардин вдруг увидел, что русские заметно отстали от немцев и итальянцев, хотя по долгу хозяев им следовало быть впереди.
Самолет приблизился к кромке поля, и вращение винтов усилилось. К борту пододвинули трап. Дверь самолета нехотя распахнулась, но ее овальный проем некоторое время оставался черным. Потом в овале появилась фигура Риббентропа, странно согбенная. Выходя из самолета, Риббентроп выпрямился и заулыбался. От самолетной двери до земли было неблизко, и все время, пока рейхсминистр сходил, осторожно выбрасывая длинные ноги, он продолжал улыбаться.
- Приветствую вас в Москве, - сказал ему Потемкин, и лицо Риббентропа вдруг стало внимательно-печальным. Собственно, в словах Владимира Петровича, как заметил Бардин, была полная мера радушия, но тон, тон явно не соответствовал словам, и улыбку точно ветром сдуло с лица немца.
Протягивая руку, Риббентроп заметно напрягал ее, стараясь придать ей и энергичность, и твердость, и в этом, как показалось Егору Ивановичу, было больше робости, чем храбрости. Края рта у Риббентропа были, будто у рождественского деда, загнуты вверх, что придавало лицу простоватость, которой не было в глазах - глаза были сладки и откровенно лукавы.
Германский и итальянский послы представили рейхсминистру коллег, при этом итальянский полковник приподнял толстые плечи и хихикнул, но это не возымело действия - края рта у Риббентропа все еще были загнуты вверх, но они не обозначали улыбки. Рейхсминистр вдруг вспомнил, что его ждет автомобиль, и пошел к аэровокзалу.
Егору Ивановичу показалось, что с той минуты, когда Риббентроп появился в овале самолетной двери, до того самого момента, как он сел в автомобиль, немец точно становился тише, тревожно-сосредоточеннее - то большое и смутно-неизведанное, что ждало его сегодня, явно овладевало его сознанием. Егору Ивановичу пришел на ум утренний разговор с сыном. И вновь Егор Иванович подумал: что-то происходит такое, что способно все изменить и переиначить. Завтра сам цвет земли и неба должен быть иным, все, что испокон веков было черным, станет белым… Станет или… Бардин внушил себе такое? Да можно ли внушить человеку то, что отвергает его сознание, что противно его первоприроде, что невозможно привить его коже и крови - она взорвется и отделит это от себя, как здоровая ткань отделяет от себя струпья мертвой ткани. И еще думал Егор Иванович: да волен ли он распоряжаться в такой мере своим сознанием, самим представлением об окружающем мире? А коли он сам не может заставить себя думать иначе, попробуй перемочь сознание другого. И вновь в памяти встали дымно-лунные очи сына, злые, злые… Попробуй внушить Сереже доверие к тевтону, он задаст тебе такого, что и костей не соберешь. Однако как это все произойдет сегодня и как это может произойти физически? Удержится ли солнце на небе, не оборвется?
И Бардин ощутил, как напряглось что-то внутри, чутче стал сам слух - слышно шуршание скатывающейся песчинки в песочных часах, - чутче, чутче… Ну что ж, судьба нынче милостива к Егору Ивановичу, он углядит, как скатывается песчинка по шершавой поверхности песка, - Риббентропа повезет к кремлевским воротам он.
Если все должно совершиться в один день, очевидно, нет времени и для обычной в этом случае экспозиции - за тридцать минут, которые даны немцам на сборы в Кремлевский дворец, едва ли сменишь сорочку. Но рейхсминистр терпим - тридцать так тридцать.
От особняка, где расположились немцы, до Кремля - семь минут. День хотя и ветреный, но знойный. Москвичи одеты в белое. У киосков с водой очереди. Соломенные шляпы, матерчатые панамы, даже тюбетейки - их много. На углу улицы Горького и Охотного человек в роговых очках и тюбетейке смотрит в упор на автомобиль, в котором едут немцы. Под мышкой у него томик в темно-коричневом коленкоре - библиотека "Академии". Бардин пробует угадать книгу: Сервантес или Данте? Нет, все-таки Сервантес. Кажется, человек в тюбетейке встретился взглядом с Риббентропом. Такое впечатление, что этот взгляд даже что-то сказал человеку. Он сошел с тротуара, глядя вслед удаляющейся машине, но, потеряв надежду рассмотреть, снял тюбетейку и вытер ею лицо, вытер ото лба до шеи - видно, оно вмиг стало мокрым. "О чем подумал этот человек, увидев Риббентропа? - спросил себя Бардин. - Почему он сошел с тротуара и глядел машине вслед?"
Когда автомобиль приблизился к Спасским воротам и Бардин по привычке поднял глаза к надвратной башне, часы показывали два. Все, что должно произойти, произойдет в этот час, остальное явится большим или меньшим дополнением к главному, подумал Бардин. Подумал и забыл. А жаль, если бы помнил, подивился бы - точно в воду смотрел, все было так.
…Они долго шли коридорами, сопровождаемые офицерами охраны. Нещадно скрипели сапоги офицеров. Покашливал Риббентроп, каждый раз поднося ко рту зажатый в руке платочек. Шуленбург не мог удержать вздоха. И бесшумно ступал советник рейхсминистра Гаус, не ступал - парил.
- Да хорошо ли вам, господин посол? У вас лицо зеленое…
- И у вас, господин рейхсминистр… - улыбнулся Шуленбург через силу. - К счастью, не сердце тому причиной. Взгляните на стены! - Он повел глазами вокруг себя: комната, в которую они вошли, оказалась зеленой.
Риббентроп шевельнул пальцами левой руки, рассматривая квадратный аметист перстня, рассматривая пристально, точно желая убедиться, не воспринял ли и камень цвет зеленых стен.
Бардин оглядел комнату. За столом, стоящим у дальней стены, сидел Бекетов. Молча, одними глазами, Егор Иванович приветствовал друга. Трудно предположить, чтобы приход Риббентропа был для Бекетова событием заурядным, но, обменявшись поклонами с гостями, он уткнулся в свои бумаги и не поднял глаз до тех пор, пока немцы не покинули приемной. "Ничего не скажешь, силен Бекетыч, наверно, он весь здесь! - восхищенно отметил Бардин. - Мне бы это было не под силу".
- Господин Молотов сейчас примет вас…
Риббентроп взглянул на квадратный аметист перстня и решительно направился в кабинет, точно желая в самом стуке своих ботинок обрести уверенность, которой так недоставало ему сейчас.
Он скользнул взглядом по кабинету, остановив глаза на оконных гардинах, кожаных креслах, двери, врезанной в панель. Эта дверь, врезанная в панель, привлекла внимание рейхсминистра больше, чем что-либо иное из того, что он увидел в кабинете. При взгляде на нее глаза рейхсминистра даже выразили некоторое любопытство. "Что бы это могло означать?" - будто бы спросил он себя.
Из-за стола поднялся Молотов. Его серый костюм, очень летний, и белая сорочка с мягким воротником казались будничными в сравнении с черными костюмами гостей.
- Дух братства, который связывал русский и германский народы… - произнес Риббентроп и сделал попытку удержать руку Молотова.
- Между нами не может быть братства, - сказал Молотов, высвобождая руку. - Если хотите, поговорим о цифрах…
Лицо Риббентропа стало едва ли не таким же постно-унылым, как там, на аэродроме, при первом разговоре с Потемкиным, - здесь, как и там, едва он начинал говорить о дружбе, неприязнь была ответом на его слова, неприязнь откровенная.
Рейхсминистр еще не успел подавить в себе смятение, вызванное последними словами Молотова, когда за спиной не столько скрипнула, сколько мягко зашумела открывающаяся дверь. Риббентроп оглянулся - верно, пришла в движение дверь, врезанная в панель, та самая, на которую он обратил внимание. Вошел Сталин. В светло-сером костюме и черных сапогах, с трубкой в руке, он, видно, был очень похож на традиционного Сталина, каким глядел он с газетных полос. Риббентроп, заметно смешавшись, отступил. Но Сталин протянул руку с трубкой к стульям, предлагая сесть. Немцы усиленно задвигали стульями, рассаживаясь. Казалось, в самой возможности утвердить свои уставшие тела на стульях для них было спасение от той неловкости, которая ими владела.
- Каким образом Германия может получить нейтралитет России? - произнес рейхсминистр, обращаясь к Сталину. Фраза была обнаженно деловой, больше того, демонстративно холодной.
Сталин взглянул на Риббентропа, не скрывая неприязни. Эта реплика германского министра о нейтралитете оскорбительна для правительства СССР. В самом деле, о каком нейтралитете у советской стороны может идти речь с министром фашистской Германии? Смысл нынешних переговоров для правительства СССР: выгадать время, только выгадать время. Значит, в порядке дня лишь договор о ненападении. Но и он может быть подписан, если рейх в своей русской политике откажется от агрессии. Сталин сейчас так и сказал: "…если вы сами не перестанете строить агрессивные планы в отношении СССР". Сказал и медленно пошел по комнате, при этом его сильные ноги ступали странно бесшумно.
- Мы не забываем того, что вашей конечной целью является нападение на нас, - сказал он, останавливаясь подле Риббентропа и не отказывая себе в удовольствии взглянуть на него сверху вниз.
Риббентроп поднял глаза на Сталина - начало явно не сулило ничего доброго. Происходило нечто непонятное Риббентропу. Если русские дали согласие на его приезд, значит, у них было желание договориться. А если такое желание имело место, то какой смысл вести разговор в тонах столь нетерпимых? Риббентроп не требует политеса, но демонстрировать неприязнь… Нет, в этом не было элементарного смысла.
- Вы ошибаетесь, - произнес Риббентроп, обращаясь к Сталину, и приподнялся, приподнялся не столько из-за того, чтобы лишить Сталина возможности смотреть на него сверху вниз, сколько чтобы оказать известное уважение собеседнику. - Национал-социализм и большевизм могут договориться и господствовать в Европе и даже во всем мире…
Сталин пошел прочь от Риббентропа - он любил говорить, расхаживая по кабинету. Никто не мог себе позволить такого - он мог. В этом была уверенность человека, чья беседа с людьми в течение многих лет была не столько диалогом, сколько монологом.
- У нас достаточно дел у себя дома, чтобы хотеть бросить искру к соседу, - подал он голос с противоположного конца комнаты. Он обретал уверенность в русском, обращаясь к принятым оборотам: "Бросить искру к соседу".