Говорил Молотов. Видно, те несколько фраз, которые он произнес, сложились не сейчас, - он говорил с большей свободой, чем обычно. Он сказал, что не может быть речи о заключении пакта о дружбе. Слишком велика разница во взглядах. Впрочем, если это соответствует желанию Германии, то может быть заключено соглашение, главная статья которого гласила бы, что договаривающиеся стороны обязуются не участвовать ни в какой группировке держав, которая прямо или косвенно была бы направлена против другой стороны.
Риббентроп сел. Советский министр иностранных дел не казался Риббентропу уступчивее Сталина. Больше того, он мог показаться много строптивее. Если это тактика, то понять ее можно - на великодушие имеет право только лицо, стоящее выше тебя. А может быть, объяснение всех причин не в тактике, а в характерах, в линии поведения? Возможно и такое, даже у большевиков, где солидарность так сильна, что различие в характерах не уловишь.
- Но, может быть, вы готовы заключить торговое соглашение? - спросил Риббентроп Молотова. Рейхсминистр склонен был идти на компромисс, но компромисс для себя минимальный. Договор о нейтралитете плюс торговое соглашение - это уже что-то значило.
- Сегодня нам не удастся договориться, - сказал Молотов и внезапно встал. Теперь на своих местах оставались только немцы. В этом была для немцев некоторая неловкость. Не сознательно ли русские заставили испытать их эту неловкость? Если сознательно, то почему? Не только же немцы заинтересованы в происходящих переговорах.
Риббентроп приподнялся и, удерживая коллег на своих местах, произнес:
- Англо-французы хотят подвергнуть блокаде Германию и Советскую Россию! - Тон, которым были произнесены эти несколько слов, отражал если не отчаяние, то откровенное уныние.
- Вы все-таки хотите, чтобы мы рассмотрели вопрос о военном союзе между Москвой и Берлином? - спросил Молотов.
- А почему бы и нет? - ответил Риббентроп, воодушевляясь. Вопрос Молотова обнадеживал.
- Об этом не может быть и речи, - сказал Молотов и взглянул на Сталина.
- Не может быть и речи, - подтвердил Сталин.
Главные линии переговоров наметились в первый час: немцы предложили заключить пакт о дружбе и военном союзе. Советская сторона отвергла эту перспективу, дав согласие на договор о ненападении.
Поздно вечером, когда договор был подписан и немцы уехали из Кремля, усталые и, как показалось Бардину, радостно-встревоженные, Сталин неожиданно появился в большой комнате секретариата, где работали эксперты гражданские и военные. То ли в общении он хотел ощутить настроение окружающих, то ли хотел дать понять, что договор, подписанный только что, отнюдь не проявление лишь его инициативы.
- Как вы полагаете, товарищи, - он остановился у стола, где сидел над немецким текстом договора известный профессор-правовик, - в каком случае заключение такого пакта оправданно?..
Профессор приподнялся и энергично наморщил длинный нос.
- Если передышка будет длиться пять лет, - ответил профессор.
Лицо Сталина, тронутое оспой, потемнело, будто тенью заполнилась каждая оспинка.
- Значит, пять? - произнес он, обнаружив больший акцент, чем обычно, он сказал "пят". Когда он волновался, первым у него выходил из повиновения мягкий знак. - А как думает… Бекетов? - Он остановил взгляд на дальнем столе, за которым сидел Сергей Петрович.
Бардин увидел, как встал Сергей и, подобно тому, как это бывало с Бекетовым в минуту волнения многократ прежде, поднял ладонь к груди, точно защищаясь. Друг Сергей, бесценный, на веки веков друг… Как же он был дорог Бардину всегда, и в эту минуту в особенности. Егор Иванович смотрел на друга и видел его таким, каким не видел никогда прежде. И все, что увидел Егор Иванович в друге, несло следы трагедии, пережитой Бекетовым. И руки Сергея с неожиданно вздувшимися венами. И морщины, что собрались под мочкой и у кадыка. И белая голова, которая стала такой белой, точно выгорела на солнце Печоры. Оно должно быть неожиданно знойным, это солнце. И темно-синий костюм, который он решил надеть сегодня, чуть просторноватый, с широкими лацканами. Он купил этот костюм еще до первой поездки за рубеж, тогда этот цвет был в моде. Бардин смотрел на Сергея, думал: "Вон как пошли гулять красные пятна по лицу Бекетова. Не много ли требует Сталин от Сергея? Не выдюжит нынче Сергей, не одолеет себя, самого себя не одолеет, сорвется…" И еще увидел Бардин в друге… Это его глаза, какие-то робко-тоскливые, не бекетовские… Не могло быть у Сергея таких глаз, не его глаза!.. И вновь стало жаль Сергея, жаль неудержимо. "Придется худо Бекетову - ринусь на подмогу. Была не была, ринусь… Ах ты, дружище… Славный и бедный ты человек!"
- Я затрудняюсь ответить, товарищ Сталин, - услышал Бардин голос Бекетова. Да, так и сказал: "Товарищ Сталин", сказал так и, наверно, подумал: "Надо ли говорить "товарищ Сталин"?" Прежде они звали друг друга доверительно-дружески по имени. Как звучит сейчас: "Товарищ Сталин"? Старое обращение друзей по борьбе, комбатантов по оружию… Как оно прозвучит сейчас и как будет принято Сталиным? Не увидит ли он иронию там, где ее нет и в помине, а есть смятение? Ну конечно, смятение - вон какие глаза у Сергея, не храбрые.
- "Затрудняюсь"? - переспросил Сталин. - Разве это так неясно? - Он отступил, намереваясь возвратиться в комнату, из которой вышел, но потом остановился, раздумывая, что же ответит Бекетов.
А Бекетов думал: с той сентябрьской ночи тридцать первого года, теперь уже призрачной, когда его вдруг вызвали в Кремль и Сталин спросил, что он думает о возобновлении отношений с Америкой, нынешняя их встреча была первой. Тогда эта встреча была где-то здесь, может быть, в той самой комнате, из которой вышел сейчас Сталин, а между одной комнатой и другой легли эти восемь лет, и белые снега Печоры, и дощатый городок, стоящий на скате взгорья.
- Надо подождать год, - сказал Бекетов. - Год покажет…
Сталин сдвинулся с места.
- "Год покажет", - произнес он, и в голосе его прозвучала ирония - ему не нравился ответ Бекетова, но он не хотел этого обнаруживать при всех. - "Покажет… Покажет…" Мы все сильны задним умом, но решать надо сегодня… - произнес он теперь уже безо всякой иронии. - "Покажет"… - сказал он и направился в кабинет, однако, прежде чем войти в него, остановился. - Сильны задним умом… - повторил он и, войдя, тронул дверь. Дверь скрипнула и остановилась - видно, закрыть ее плотно у него уже не было сил.
Бекетов уснул, как только машина выехала за черту города. Он слишком хорошо знал ивантеевский дом Бардиных, чтобы надеяться лечь раньше утра. Бардину показалось, что в машине свежо, и он наклонился, чтобы закрыть боковое стекло. На него глянул черный шатер ели и небо, яснозвездное, августовское. И вид этого неба, пугающе неоглядного, обратил мысли Бардина к тому, что произошло сегодня ночью. Есть решения, которые не вправе принять один человек, кем бы он ни был… Бардин хотел думать, что решение, принятое этой ночью, было принято не единолично. А коли так, была ли уверенность, что это единственно верный шаг из тысячи возможных? Бардин пытался воссоздать подробности минувшего дня. Наверно, самым характерным в этих переговорах была фраза, сказанная Риббентропу Молотовым, когда речь зашла о военном союзе: "Об этом не может быть и речи". Значит, пределы переговоров были обозначены советской стороной заранее и очерчены тщательно - только договор о ненападении, не больше. Но насколько мы уверены, что договор о ненападении соответствует нашим интересам, - вот вопрос.
- Послушай, Сергей… Да проснись ты, господа ради, еще наспишься!
Бекетов поднял голову и, еще не придя в себя, испуганно пощупал, в порядке ли галстук.
От Бардина не ускользнул этот жест друга.
- Ты и на Печоре галстук носил?
- Носил.
Бардин протянул руку, коснулся затылка друга, ощутив, как мягко-ласковы его волосы. Все годы, сколько они помнят друг друга, жил этот жест. В нем, в этом жесте, были и участие, и укор, и похвала за ненароком выказанную доблесть.
- А не поспешили мы с немцами?.. - спросил Егор. Он пытался увидеть глаза Бекетова, но они были скрыты тьмой. - Может быть, там, на Спиридоньевке, надо было выждать, проявить большую осмотрительность и большее терпение?.. Как ты, Сергей?.. Была надежда?
Бекетов молчал. Все так же шли поодаль одна за другой ели, черные, широкогрудые, не ели - курганы.
- Надежда? Вряд ли.
Бардин увидел небо с гроздьями вызревших звезд, крупных, августовских. "В мире не все так очевидно, как может показаться одному человеку, - думал Егор Иванович. - Самый убедительный довод можно оспорить таким же убедительным контрдоводом. Истина - плод ума коллективного. В какой мере Сталин уверен, что поступает правильно? В самом деле, в какой?" - продолжал раздумывать Бардин.
И вновь Егор Иванович увидел полуоткрытую дверь с зеленой полоской света в кабинете, которая столь необычным образом выражала для Бардина нелегкое раздумье человека, прошедшего в кабинет. "Сильны задним умом…" - все еще слышал Бардин голос Сталина.
Где-то недалеко, справа, за густым пологом ночи и леса гудели моторы - готовились к утренним полетам. Прямо, по движению шоссе, поднятые высоко в ночь, горели сигнальные огни радиостанции, самой мачты не было видно. Еще дальше, над лесным увалом, самолет нес красный огонек, нес торопливо, будто снял его с радиомачты и спешил унести в ночь.
Егор Иванович взглянул на часы - три. Однако поздно. Как сейчас у Бардиных, на третьем этаже большого дома, в самом названии которого отразилось время - жилкомбинат? Как там, в гостиной, выходящей на росистый лес, на черное поле, в ночь?.. Как они там, уснули или включили приемник и слушают Лондон: "Час назад Кремль пошел на мировую с Германией…" Как там, на третьем этаже жилкомбината, в квартире Иоанна Бардина, старший сын которого едва ли не приложил руку под этой мировой, а младший накануне вернулся из Испании?
Ивантеевский дом Бардина вернее было назвать домом младшего сына Мирона, авиационного инженера и летчика, убежденного холостяка и порядочного повесы, недавно вернувшегося из Испании с кучей орденов и простреленным плечом. Всем сыновьям отец предпочитал своего последыша и задолго до отъезда Мирона в Испанию заколотил свою квартиру на Варварке и переехал в Ивантеевку, точно указав сыновьям, старшему, Якову, и среднему, Егору, где отныне будет его резиденция. Все страсти старика теперь нашли в ивантеевском обиталище отражение достаточное. В большой библиотеке, перевезенной с Варварки, - увлечение внешними связями русского средневековья, изучению которых Иоанн Бардин посвятил годы; в пудовой коллекции пшеничных злаков - богатствами русского поля. Далеко не всем сыновьям Иоанна Бардина были близки профессиональные интересы отца, но все Бардины восприняли любовь Иоанна к матушке-земле. Исключения не составил и старший, Яков, командир-строевик, вместе со своей пехотной дивизией, а потом корпусом переселившийся в степную Таврию на полтора десятилетия, однако использующий каждую возможность, чтобы побывать в родительском доме, будь то очередной отпуск, как сейчас, или вызов в академию Генштаба, заочником которой он был. Так или иначе, а Егор Бардин и его друг ехали этой ночью не в пустой дом - большая семья Бардиных, по крайней мере ее мужская половина, была в сборе.
- Без меня не нашел бы дорогу? - спросил Егор Иванович, выходя из машины. - Небось забыл Миронову обитель?
- Нет, не забыл, - ответил Бекетов. Он бывал здесь, и не однажды.
- Егор Иванович, это вы? - В стороне от крыльца человек с непокрытой головой попыхивал папиросой. Бардин подошел. Полковник Бабкин, его квартира рядом с Мироновой. Старый вояка: в Гражданской кавалерист, в Гражданской и летчик. Летал на "этажерочках" - "фарманах" и "вуазенах". - Извините, что не угощаю, - указал Бабкин взглядом на самокрутку. - Вот разыскал в старых галифе, шитых кожей, кисет с махрой и соорудил эту пакость… Час назад слушал радио, и голова пошла кругом, не уснуть… Скажите слово человеческое, Егор Иванович… - Он настороженно-недоверчиво взглянул на Бекетова, который показался из темноты с плащом через руку, спросил, понизив голос: - Как назвать все это? Брест?.. Брест тысяча девятьсот тридцать девятого года?
Бардин молчал. Тянуло предутренним ветром, студено-сырым уже по-сентябрьски. Пахло махорочным дымом (ветер дул от Бабкина), горьковато-жестким. В дыме этом было для Егора Ивановича нечто тоскливое, что лежало у сердца и тревожило.
- Я спрашиваю, Брест?..
- Брест Брестом, а это иное, - ответил Бардин.
- Плохо дело.
- Это почему же?
- Понимать нам головой, Егор Иванович, а воевать сердцем… У головы - шея. Ей, голове, легко поворачиваться. Хочешь, налево, а хочешь, направо. Есть такие, что могут на сто восемьдесят… Р-р-аз - и глаза на затылке. А вот попробуй поверни сердце…
Бардин засмеялся.
- Нет у сердца шеи?
- Природа не дала, Егор Иванович.
Бабкин затянулся, и огонь самокрутки осветил его лицо, неожиданно курносое, в резких и грубых морщинах, лицо старого крестьянина.
- Чую, гореть мне в адовом пекле бессонницы! Да только ли мне?
Он оглядел дом. Вопреки позднему часу многие окна были освещены. Как и предполагал Егор Иванович, Бардины бодрствовали, только Сережу и его дружка Колю Тамбиева сморил сон. Они уместились на одном диване, да еще нашлось место для многомудрого Тарле - ответы на все вопросы, которые поставило перед ними время, они пытались отыскать в книге о Наполеоне.
Гостей встретил Иоанн Бардин. С сыном поздоровался, облобызавшись по бардинскому обычаю, Бекетова заключил в объятия и прослезился.
- Бог видит правду, Сергунька… - сказал он, смахивая слезу.
- Видит, Иван Кузьмич, - сказал Бекетов. Он решительно отказывался называть старика Иоанном.
Яков протянул загорелую руку, блеснул молодыми зубами, они у него на всю жизнь молодые.
- Здравствуйте, Сергей Петрович, рад видеть вас.
- Здравствуй, Яков.
Мирон, все еще в штатском костюме - единственная реликвия, которую он вывез из Испании, не считая поврежденного плеча, - неожиданно появился перед Бекетовым, поклонился с радостной корректностью.
- Есть будете? Небось навоевались в охотку. Чтобы немца победить, нужно вон сколько силы!
- Да, силы… - снисходительно заметил Егор, оставив без ответа иронию брата.
Как ни голоден был Бекетов, он, прежде чем взять вилку, пододвинул солонку, потом перечницу, довел еду до вкуса - казалось, ему приятен был сам этот процесс.
Бардин принялся за еду сразу. Он ел и смотрел по сторонам, соображал. Видно, приемник был выключен не в самый спокойный момент - стулья вокруг приемника стояли, будто повздорившие, спинками друг к другу.
- Ты сыт, Бардин? - спросил Мирон и глубже опустился в кресло - любил человек глубокие кресла. Только глаза да чуб торчат. Не через соломинку ли, выведенную наружу, дышит человек?
- Да.
- А коли сыт, небось можешь слушать?
- Могу.
Егор огляделся. Две пары глаз, ненасытно-серых, бардинских, смотрели на него из противоположных углов комнаты.
- Мы здесь чуть не передрались до тебя, - сказал отец.
- Что так? - спросил Егор и взглянул на брата: отец, видно, имел в виду его, когда говорил о жестокой стычке.
- Я сказал, не грех нам подумать и о России! - произнес старший Бардин. - Вот говорят: "Родина Октября". Так ведь это же привилегия быть родиной Октября, а коли привилегия, значит, и все блага тебе. Только пойми, тебе, а не с тебя.
Мирон залился гневным румянцем.
- А мне, например, ничего не надо. Ты можешь это понять: ничего. Только дай мне возможность быть тем, кто я есть, и я готов все отдать, что имею. Даже, как в Испании, - жизнь. Готов.
- Эко хватил! - засмеялся Иоанн. - Да я и не отнимаю этой твоей… готовности!.. Молод Мирон, все еще молод! - произнес старик Бардин и направился в соседнюю комнату, но голос Мирона остановил его.
- Молод, значит? Молод? Это все, что ты можешь сказать! - заскрипел зубами младший Бардин. - У меня есть один знакомый, известный по Москве книголюб, человек немолодой, лет так… - он внимательно посмотрел на отца, точно примеряясь к его возрасту, - лет так за семьдесят! Так он говорит как-то мне: "Знаешь, Мирон, я научно установил, что в двадцать два года я был умнее".
Егор отставил тарелку, улыбнулся.
- Уже… начал учить батю? Хорошо! А я думаю: "Когда он начнет учить отца родного?" У меня это было в семнадцать, а у тебя в тридцать два? Ну что ж, лучше поздно… хорошо.
Яков смущенно откашлялся, произнес:
- Вот что, Мирон, отца не обижай…
- Если он отец, пусть не говорит глупостей.
- Тебе можно их говорить, а ему нельзя? - засмеялся Егор.
- Мне можно, - согласился Мирон, улыбнувшись.
Наступила пауза.
- Я хочу наконец знать, что происходит? - произнес Иоанн Бардин. - Могу я знать?
Встал Яков, распечатал коробку "Казбека", закурил.
- Сегодня в академии было черт знает что, - упер он взгляд в Бекетова, сидящего в затененном углу. - Никто ничего понять не может… хоть бы доклад какой о международном положении сделали, разъяснили… Воевать-то нам, в конце концов!
- Я же говорю, воевать нам! - сказал Мирон.
Дым от папиросы Якова поплыл по дому, он был, этот дым, не такой горький, как от цигарки-самокрутки, что курил у подъезда полковник Бабкин. Табак, который только что раскурил Яков, нес иные запахи: приволье и солнечную даль далекого южного края.
- Я все думаю: да вы ли это?.. - подал голос Бекетов. Зычный голос старшего Бардина растревожил и его. - Не могу себе представить, чтобы вы говорили такое пять лет назад. Убейте - не могу! - произнес он. - Здесь задача и для психолога, и для социолога… Немалая задача: как могло все это завладеть умом вашим?
Бекетов не сказал, как он относится к тому, что только что произнес старший Бардин, он всего лишь выразил удивление, смешанное с испугом, что слышит такое от Бардина, - Бекетов оставался Бекетовым.
- Значит, все дело в передышке? - спросил Яков.
- Мне так кажется, - сказал Егор.
- Так ведь передышка всегда нужна… Сколько будешь жить, столько и будет тебе недоставать двух-трех лет передыху.
- Ты полагаешь, что готов и сегодня? - спросил Егор.
- Нет, я этого не сказал, - ответил Яков.
- Небось ждешь нового оружия?
- Жду.
- А может, еще чего ждешь?
- Жду.
- Чего?
Яков взглянул в затененный угол, где все так же внимательно следил за беседой Бекетов.
- Ты думаешь, что тридцать седьмой позабыт? - выкрикнул Яков и устремил ненароком глаза в Бекетова. - Позабыт?.. Куда там!
- Значит, передышка тебе не противопоказана? - спросил Егор.
- Моя сила на три жизни определена, а вот войско мое доблестное…
- А разве оно не доблестное?
- Я этого не сказал… - смутился Яков.