Помню я, между прочим, очень забавный эпизод из жизни меньшего класса, когда мы лично были уже в старшем, или "белом", классе.
Маленькие воспитанницы, как и все дети в этом возрасте, очень много и охотно играли в куклы, и так как, согласно желанию императрицы, игра в куклы не только не преследовалась, но, напротив, очень поощрялась нашими классными дамами, то "кафульки" обыкновенно и в классы приносили с собой своих кукол и, пряча их во время уроков в пюпитры, в обеденные часы освобождали их из заключения и приносили с собой в общую столовую, где и рассаживали их на окна, так как за стол с собой сажать кукол не разрешалось.
Таким образом вдоль всех окон, по которым стояли столы меньшего класса, образовывалась обыкновенно целая галерея кукол во всевозможных нарядах, нечто вроде импровизированного игрушечного магазина.
Не надо забывать, что детей в классе было до 150 человек и кукол, таким образом, набиралась пропасть.
Старшие классы ворчали за это на маленьких, смеялись над ними, дразнили их... забывая, что недавно и сами с такой же ношей являлись к столу.
Однажды государь приехал к самому обеду и, осведомившись, где дети, прошел прямо в столовую.
Дети только что сели за стол, и окна маленького класса, как на грех, пестрели особенно нарядным и разнообразным кукольным маскарадом.
Государь сначала поздоровался со старшими классами и, перейдя затем к столам, занятым "кафульками", прямо наткнулся на кукольную галерею.
― Ах, mesdames!.. Что за прелесть!.. - смеясь, воскликнул он и, взяв в руки какую-то особенно пестро разодетую куклу, спросил: - Чья это такая франтиха?
В ответ на это с места поднялась маленькая девочка и на вопрос, как зовут ее куклу, пресерьезно объявила, что ее зовут Катей.
Тем бы и окончился милостивый обзор императора, если бы в числе рассаженных по окнам кукол ему не бросился в глаза гусар в ярко-синем мундире, весь расшитый золотой канителью.
Государь прямо направился к этому фарфоровому воину и, взяв его в руки, смеясь, спросил:
― Ба, ба, ба!.. Ты сюда как попал?..
- Я принесла!.. - храбро объявила маленькая белокуренькая девочка, вся в завитках, видимо решившаяся грудью отстоять права своего мишурного любимца.
Государь много смеялся и прозвал малютку "барышня с гусаром". Это название так и осталось за нею до самого выпуска, и это тем забавнее, что прозвище это оказалось как бы пророческим и не прошло года после ее выпуска, как она уехала в Варшаву и там вышла замуж за блестящего офицера Павлоградского гусарского полка.
Мишурного гусара своего она тщательно сохраняла на память, и куклу эту, за которой укрепилось название "царского гусара", знали все современные нам классы, от мала до велика. <...>
Все эти визиты царской фамилии, занимая нас и наполняя наши детские сердца восторгом, слегка кружили нам головы, и уже со второго класса в нас развивалось тщеславие и чувство едкой и горькой зависти к тем из подруг, которых, заведомо всем, ожидал тотчас после выпуска фрейлинский шифр.
Таких было сравнительно не особенно много, и как это ни странно покажется, но и вообще бедных девочек было среди нас больше, нежели даже просто достаточных, а между тем нас воспитывали так, что зимою нам в саду настилали доски для гулянья по аллеям и ступать на снег нам запрещалось под страхом строгого взыскания.
Предоставляю судить, насколько все это оказалось практичным впоследствии, когда большинству из нас пришлось не только довольствоваться самыми обыкновенными и невзыскательными извозчичьими экипажами, но и пешком ходить чуть не половину всей долгой жизни.
Не менее излишним было и то, что, имея при институте свой собственный оркестр музыки, нас приучали даже за уроками танцев не иначе вальсировать и танцевать все бальные танцы вообще, как под звуки оркестра в 25 человек. Этим путем многих из нас навсегда лишили удовольствия танцевать на простых вечеринках, на которых о многочисленном оркестре, само собой разумеется, и помину быть не могло.
А между тем во всех этих поблажках не было и тени особой заботы о детях или особого желания сделать им приятное или полезное; все это делалось как-то машинально, по инерции и шло по раз заведенному, шаблонному порядку.
Всюду, где интересы детей соприкасались с интересами кого-нибудь из протежируемого побочного начальства, о детях забывали и детские интересы шли сзади всего.
Так, например, несмотря на то, что даже наименее богатые из нас все-таки успели дома привыкнуть к обильному и хорошему столу, что при крепостном праве и при прежних барских имениях являлось существенной необходимостью каждого мало-мальски зажиточного дома, - в институте нас кормили до невозможности плохо, что дало возможность нашему тогдашнему эконому Г<артенберг>у нажить очень крупное состояние и дать за каждой из своих трех или четырех дочерей по 100 тысяч наличных денег в приданое.
Наш исключительно скверный стол дал повод к эпизоду, хорошо памятному всем нам и оставившему, вероятно, и в памяти нашего эконома неизгладимый след.
Кто-то из бывших воспитанниц Смольного, попав ко двору, вероятно, рассказал государыне, а может быть, и самому государю о том, как неудовлетворителен наш институтский стол, и вот император Николай, не предупредив никого, приехал в Смольный в обеденное время и прошел прямо в институтскую кухню.
Государя, конечно, никто не ожидал, и быстро разнесшаяся по всему Смольному весть о том, что он приехал с внутреннего или, лучше сказать, с черного крыльца и прошел прямо в кухню, повергла всех в крайнее недоумение или, точнее, в крайний испуг.
Никто не мог предвидеть этого и не мог предупредить того, что случилось, а случилась крайне неприятная вещь.
Государь, подойдя к котлу, в котором варился суп для детей, и опустив туда суповую ложку, попробовал суп и громко сказал:
- Какая гадость!.. Моих солдат лучше этого кормят...
Нет сомнения в том, что когда все это совершалось и произносилось, наш эконом уже знал о приезде государя, но идти навстречу к собравшейся над ним грозе он не хотел, да, правду сказать, вряд ли даже он в эту минуту обладал физической возможностью свободного передвижения... Кто не знал императора Николая и того, каков он был в минуты гнева...
Растерялась вконец и оповещенная о приезде государя Леонтьева, которой этикет тем не менее не позволял идти навстречу государю в кухню...
Не потерялась только тетка, к которой, как потом говорили, тихонько бросился злосчастный эконом, моля ее о спасении, так как находчивость тетки и ее умение ладить со всеми были хорошо известны всем в Смольном монастыре, точно так же как и ее привычка ко всем лицам царской фамилии. Тетка, как и всегда, одна оставалась совершенно спокойна. <...>
Событие, о котором идет речь, совпало с нашей поездкой в Екатерининский институт на выпуск воспитанниц, куда обыкновенно возили 30 или 40 смолянок из старшего класса, выбираемых начальством, как это обыкновенно у нас делалось, не столько из числа самых прилежных и благонравных, сколько из числа самых красивых.
В силу особенных забот о внешней "приятности во всех отношениях" выбранных для поездки воспитанниц нам заказаны были к этому дню белые кисейные платья, выбрана была модная в то время очень красивая прическа и куплены были для всех, на казенный счет, большие серьги из белых бус в золотой оправе.
Легко понять, что такой сравнительно изысканный туалет очень шел к молодым и красивым лицам и что цветник молодых девушек, из которых старшей не было 17 лет, одетых в бальные туалеты, представлял собой очень красивую картину.
Надобно заметить, что и платья были давным-давно примерены, и прическа была устроена, и в новой примерке не было ровно никакой надобности, но в расчеты тетки входило показать товар лицом, и вот, откуда ни возьмись, явились и портнихи, и швеи, и даже куаферы... Загнали нас в рекреационную залу, и всех назначенных на поездку в институт начали торопливо наряжать в бальный туалет.
Мы все, не зная ничего о приезде государя, пришли в крайнее недоумение, но явилась тетка, пресерьезно принялась одергивать и поправлять на нас наш наряд, и, когда мы в невинности души, убежденные в том, что "примерка" окончена, собирались сбросить с себя неподобающий наряд, чтобы бежать в столовую на раздавшийся звонок, - тетка объявила нам, что в столовую сейчас придет государь и что переодеваться некогда, а надо бежать в том, в чем нас застал неожиданный визит государя.
Возражать было нельзя... Пришлось "парадировать" и среди насмешливых улыбок подруг нарядной толпою лететь, среди холодного зимнего дня в совершенно холодную столовую в белых кисейных платьях, с открытыми воротами и короткими рукавами. Всех нас, "парадных", поставили вперед, нарушив этим обычный порядок занимаемых нами в столовой мест, и мы, не садясь за стол, ожидали появления государя.
Он вошел мрачнее тучи и, холодно поздоровавшись с наскоро приехавшим и почти вбежавшим в столовую принцем Петром Георгиевичем Ольденбургским, - в третий уже раз спросил:
― Где эконом?.. Позвать ко мне эконома!..
В те времена такой вопрос равнялся современному вердикту присяжных: "Виновен и не заслуживает снисхождения", - но тут подвернулась тетка и, отвешивая придворный реверанс, ловким образом обратила внимание государя на наш "парад".
Император взглянул, улыбнулся и, обращаясь ко мне, как к ближе всех стоявшей из "парадных", милостиво сказал:
― Боже мой!.. Что это вы так разрядились?..
Тетка впилась в меня глазами...
Я поклонилась и ответила:
― Мы примеривали платья... Не хотели лишиться счастия видеть Ваше императорское величество и прибежали, как были!..
Государь улыбнулся, низко поклонился и сказал:
― Нижайшее вам за это спасибо!..
Затем он стал шутить с нами, спрашивал, кто из нас его "обожает"... и на наше молчание, смеясь, заметил:
― Что это?.. Неужели никто?.. Как вам не стыдно, mesdames... Ведь даже дьячка обожаете... а меня никто?..
В эту минуту, когда государь уже значительно успокоился от гнева, дано было знать злосчастному эконому Г<артенберг>у, что он может появиться. Тот вошел бледный и трепещущий... Принц Ольденбургский гневно указал ему на государя и дал знак приблизиться к Его величеству. Г<артенбе>р<г> еще сильнее побледнел и ни с места.
Засуетилась тетка. Она и государю продолжала улыбаться... и эконому делала какие-то таинственные знаки... Государь заметил все эти маневры и повернулся в ту сторону.
Г<артенбе>р<г>а почти вытолкнули вперед.
Государь взглянул на него и сдвинул брови. Кто когда-нибудь видал императора Николая в минуты гнева, тот, конечно, знает силу и мощь этого исторического взгляда.
Г<артенбе>р<г>, встретившись глазами с государем, почти на пол присел от испуга.
― Ты эконом?! - громко прозвучал голос императора.
Никто не слыхал ответа на этот вопрос, да вряд ли злосчастный эконом и отвечал что-нибудь...
― Хорошо!.. - сказал государь, но тут опять подоспела <тетка> Анна Дмитриевна и начала что-то сладко напевать относительно нашего восхищения бальным туалетом и приготовлений наших к предстоящему балу.
Государь вновь занялся "парадными" воспитанницами, и... эконом был спасен.
Нарушены были на этот раз все обычные порядки детских обедов, старший класс вместо того, чтобы следовать из столовой первым, пропустил оба меньшие класса... "Парадные" остались сзади всех и допущены были в швейцарскую провожать государя...
Он уехал довольный, обещав прислать нам всем конфект... Тут нам разрешено было переодеться, а на следующий день действительно роздали всем нам присланные государем бонбоньерки с конфектами...
Эконом остался на месте, и только кормить нас стали несколько сноснее, потому что надзор за этим, к крайнему конфузу нашего доброго, но несколько слабого принца, поручен был камергеру Вонлярлярскому, который и приезжал раза по два в неделю к нам в столовую в обеденное время. <...>
Выпуск приближался, а с ним надвигалась и новая жизнь, к которой немногие из нас относились вполне сознательно и серьезно.
Иные ждали выпуска с горячим и совершенно понятным нетерпением, другие втайне боялись грядущей, неведомой свободы... Я говорю - втайне, потому что явно сознаться в нежелании расставаться с институтом считалось и странным, и как бы даже предосудительным.
Каждой из нас хотелось представить перед подругами грядущую жизнь раем и далекий, почти забытый "дом" - идеалом благополучия.
Подходили к развязке и многие из детских невинных романов наших, и хорошенькая Патти Ко-на, например, с маленького класса "обожавшая" Андрюшу Б-ва, брата одной из наших воспитанниц и с первых дней своего "обожания" встретившая в Андрюше полное сочувствие, - вышла за него замуж в первый же год после выпуска, несмотря на то, что и сам Андрюша в то время был почти мальчиком, так как только за год до нашего выпуска окончил курс в Училище правоведения. <...>
Так называемые "инспекторские экзамены" прошли тревожно. Наш класс, отличавшийся очень блестящими особами в смысле внешней красоты, а равно и в смысле светскости и талантов, насчитывавший несколько прекрасных певиц и очень хороших музыкантш, - особенной ученостью не отличался, и наши преподаватели танцев и прочих art d'agrément были несравненно спокойнее за исход экзаменов, нежели наши профессора.
В общем, все сошло относительно благополучно, и с окончанием инспекторских экзаменов фактически окончился и весь наш курс наук.
Оставались только публичные императорские экзамены, к которым и готовиться почти не приходилось, так как почти все заранее знали, что именно они будут говорить и на какие вопросы им придется отвечать.
С окончанием инспекторских экзаменов началась относительно и наша свободная жизнь, до некоторой степени вне строгих законов, которым нам до того дня приходилось обязательно подчиняться.
Мы вставали несколько позднее, имели право опаздывать к общей молитве, классов для нас уже не полагалось, и, проведя день в свободном чтении книг с почти бесконтрольным личным выбором, мы ложились значительно позднее, нежели полагалось по строгим, до того дня обязательным для нас правилам.
Костюм наш иллюстрировался "своими" платками и шалями, цвет которых нами самими выбирался, и здесь впервые, в этой крошечной подробности туалета, проявилась уже и суетность, и разница средств, и почти разница общественных положений девочек. Являлось уже неравенство, а с ним и неизбежная, еще детская, но уже едкая зависть и почти ненависть бедных к богатым.
Здесь же, в эту пору первой в жизни относительной свободы, проявлялось и затаенное долгие годы чувство неприязни нашей к бывшим нашим мучительницам, классным дамам, от которых нам в детстве приходилось так много терпеть и которым теперь, по закону возмездия, приходилось немало переносить от нас.
При выпуске от казны выдавалась каждой из нас известная сумма денег на первоначальное обзаведение и на экипировку, и деньги эти, по очень странному распоряжению, выдавались не родным нашим, а нам самим, причем цифра, назначенная к выдаче, была заранее известна каждой из нас.
Денежные выдачи были неравные: они варьировали между 150 и 700 рублями, смотря по степени успешного учения, а главное, смотря по тому, на чей счет воспитывалась награждаемая институтка. Те, которые были своекоштными воспитанницами, не получали, само собою разумеется, никакой награды; тем, которые состояли пансионерками кого-либо из членов императорской фамилии, выдавались награды от тех, на чье иждивение они учились, причем все-таки совершенно изъяты были из числа награждаемых денежно все те, родственники которых могли считаться совершенно обеспеченными людьми. <...>
День выпуска нашего был назначен на 4 или 5 марта, в точности не припомню. Этому должны были предшествовать публичные и императорские экзамены.
Первые прошли обычным порядком, не оставив ни в ком из нас никаких особых воспоминаний или впечатлений, что же касается вторых, то, конечно, из памяти всех смолянок не изгладится никогда ни чудный вечер, проведенный нами во дворце, ни ласковое обращение с нами императрицы, ни минута прощания нашего с нею, минута до того горькая для всех нас, что, видя наши непритворные слезы, императрица сама заплакала и обещала нам приехать еще раз проститься с нами на другой день после нашего выпуска, когда мы, по раз навсегда принятому обыкновению, съезжаемся в Смольный, чтобы в последний раз поблагодарить наше бывшее начальство за данное нам воспитание, в сущности же для того, чтобы прихвастнуть друг перед другом и нашими туалетами и экипажами, в которых мы приехали, и несколько преувеличенными рассказами о проведенном накануне первом вечере "дома".
Наш императорский экзамен, за которым обыкновенно следовал форменный бал, где с нами танцевали и великие князья, и иностранные принцы, и лица свиты, - на этот раз назначен был не в Зимнем дворце, а в Аничковском, потому что в Смольном в маленьком классе в это время ходила корь и императрица боялась близости нашей в Зимнем дворце к августейшим детям наследника.
Экзамен сошел очень удачно, солисты пели очень мило, хор тоже мастерски справился со своим делом, а относительно танцев за нас не боялся никто... В этом отношении воспитание наше шло совершенно успешно.
По окончании характерных танцев последовала раздача наград, которые императрица сама вручала воспитанницам, и затем, удалившись ненадолго и предоставив нам в ее отсутствие напиться чаю, императрица вернулась сама в бальном туалете и в бриллиантах и разрешила великим князьям открыть бал. <...>
После императорского экзамена до выпуска оставалось только два или три дня... Всем привозили уже наряды... дортуары наши с утра до ночи были переполнены модистками и портнихами... Жизнь вступала в свои, покуда еще только суетные права...
Соколова А. Из воспоминаний смолянки // Вестник всемирной истории. 1901. №5. С. 44- 68; №6. С. 141-143;
№7. С. 158-161, 164, 170-171; №8. С. 42-51.
