Покажите мне последние книги, которые дал вам Ф<едор> И<ванович>! - вскричала взволнованная попечительница, позабыв даже кивнуть нам головой, когда мы встали при ее появлении в классе.
Мы молча подали две названные книги.
― "Айвенго"... Qu'est-ce-que c'est qu'Aivengo... A coup sur des betises, des aventures d'amour, - с авторитетным видом решила попечительница, откладывая в сторону роман Вальтера Скотта, в который она даже не дала себе труда заглянуть, и переходя к Теккерею: - "Базар житейской суеты", - громко прочла она и в негодовании пожала плечами. - И вы прочли уже этот "Базар житейских... треволнений..." или как там... "приключений"? - спросила она, пронизывая нас своими холодными, прищуренными глазками.
Мы молча и с недоумением смотрели на нее, решительно не понимая, из-за чего она так волнуется.
― Mais c'est affreux! C'est inoui! - восклицала между тем попечительница, обращаясь уже к нашей начальнице, тоже присутствовавшей в классе. - Нет, этому надо положить конец, пока еще не поздно, - решительным тоном прибавила она. - Отберите у них эти книги...
― Но, ваше сиятельство, Ф<едор> И<ванович> желал... - послышался чей-то робкий голос.
― Прошу не рассуждать, а слушаться тех, кто умнее вас, - строго прервала попечительница и удалилась из класса, повергнув нас в неописуемое волнение.
― Что ж это такое, mesdames? Ведь это просто безобразие! Неужели нам опять придется пробавляться "Парижскими тайнами", как в допотопные времена? - в негодовании повторяли мы. - Нет, мы должны постоять за себя... должны доказать, что мы не стадо баранов... Нужно сейчас же довести все дело до Ф<едора> И<вановича>, и самое лучшее - написать об этом Леночке Мешковой (племяннице Ф.И. <Буслаева>, приходящей воспитаннице нашего класса, которая не явилась в училище в описываемый день по случаю праздника). <...>
Послание это было вручено нашей верной союзнице, дортуарной горничной Дуняше, которая не замедлила доставить его по назначению.
Письмо наше, как рассказывала потом Леночка, застало ее за обедом, и когда она прочла его Ф<едору> И<вановичу>, то он торопливо встал из-за стола и объявил, что тотчас же отправится к нам на выручку.
Явившись к нам в класс, Ф<едор> И<ванович> прежде всего вручил каждой из нас на память по экземпляру "Всеобщей истории" <В.Я.> Шульгина и как ни в чем ре бывало завел с нами речь об этой книге. Наконец вошла и начальница, заметно взволнованная.
― А как вам понравился "Базар житейской суеты"? - вдруг спросил нас Ф<едор> И<ванович>. - Не правда ли, превосходная вещь? Это одно из лучших произведений Теккерея.
― Мы не читали его, Ф<едор> И<ванович>, - ответили мы.
― Отчего же? Разве вам некогда было?
― Нет, не то что некогда, но у нас отняли ваши книги. Говорят, что нам неприлично читать их.
― Что?.. Что такое вы сказали? Мне послышалось что-то странное... невероятное, - проговорил Ф<едор> И<вано- вич> с неподражаемо разыгранным удивлением.
― Maman и попечительница находят, что нам неприлично читать Вальтера Скотта и Теккерея, - повторили мы. - Вот, спросите у нее сами.
― Что это значит, Е.И.? - спросил Ф<едор> И<вано- вич>, обращаясь к начальнице, которая казалась сильно смущенной, хотя и старалась придать себе непринужденный вид. - Неужели княгиня в самом деле нашла неприличными книги, которые я дал воспитанницам?
― О, нет... напротив, Ф<едор> И<ванович>, - ответила начальница заискивающим тоном и беспокойно озираясь по сторонам, причем все лицо ее покрылось багровыми пятнами, - только... только ее сиятельство желает, чтобы я просматривала все, что читают воспитанницы.
― О, если так, - вскричал Ф<едор> И<ванович>, - то я прошу вас сегодня же... сейчас же съездить к княгине и передать ей, что я ни минуты не останусь инспектором училища, если она решилась так бесцеремонно контролировать мои поступки!
Дело приняло крайне неприятный для нас оборот, и мы совсем приуныли. Но на следующий день Леночка Мешкова привезла нам радостную весть о том, что "враг побежден" и что попечительница прислала Ф<едору> И<вановичу> письмо, в котором дала ему торжественное обещание не вмешиваться более в его распоряжения.
Попечительница пыталась также вторгаться и в учебную область и не раз обращалась к учителям с разными благими советами относительно преподавания. <...> А.Н. Бекетов с самым хладнокровным видом делал ей возражения приблизительно такого рода:
― Что же об этом толковать, княгиня! В вопросах, касающихся учебной части, только Ф<едор> И<ванович> и может иметь голос, как опытный педагог и как человек компетентный в деле преподавания. А мы с вами что же тут смыслим?..
Только одного француза Круаза наша попечительница и считала стоящим на высоте занимаемого им положения и только ему одному, как образцовому учителю, она не находила нужным делать внушений и руководить в учебных занятиях.
Экзамены у нас происходили не каждый год, а через два года, то есть по окончании двухгодового курса и при переходе воспитанниц в следующие классы. Эти переходные экзамены были очень торжественны, так как на них, кроме наших властей и многочисленной почтенной публики, присутствовали также и профессора университета <...>.
Дни экзаменов были для нас, как и для нынешнего молодого поколения, днями страшного суда. Но для нас это время все-таки было не так тяжко, во-первых, потому, что наши экзамены происходили не летом, а зимою, перед Рождеством, и нам не приходилось усиленно заниматься в летнюю жару, а во-вторых, потому, что у нас экзаменационные баллы не имели решающего значения на переход воспитанниц из класса в класс. Наш педагогический совет принимал к сведению то обстоятельство, что воспитанницы большей частью являлись на экзамен в ненормальном состоянии-донельзя взволнованные и смущенные, поэтому меркой наших познаний служили не поверхностные отметки на экзаменах, а более верная оценка наших занятий за весь двухгодовой курс.
И, несмотря на это, мы невообразимо боялись экзаменов, вследствие чего иногда до такой степени терялись, что срезывались именно на тех предметах, которые мы надеялись сдать вполне удовлетворительно. Да, все-таки время экзаменов и для нас было поистине критическим временем, но*зато какое оживление они вносили в нашу однообразную жизнь и какую массу впечатлений они оставляли нам после себя! Мы долго потом припоминали, обсуждали и взвешивали все события, которыми сопровождались минувшие экзамены, казавшиеся уже нам теперь "только интересными и ничуть не страшными".
Оглядываясь теперь назад и мысленно переносясь к тому отдаленному времени, когда мы из своенравных и подчас несносных школьниц начали превращаться в наивных и мечтательных молодых девушек, я с каким-то особенно отрадным чувством вспоминаю о наших отношениях друг к другу, которые скрашивали для нас все неприглядные стороны нашей совместной жизни. У нас не было никакой неприкосновенной собственности - все делилось пополам. Правда, нам почти нечего было делить, но то немногое, что мы имели, считалось общим достоянием. Мы, не стесняясь, брали в столах своих соседок все, что нам было нужно, - бумагу, перья, карандаши и прочее, и им предоставляли широкое право хозяйничать в наших столах, как им вздумается. Даже и те из нас, которые выказывали поползновение завести какую-нибудь собственность, заражались общим настроением и в конце концов предоставляли в распоряжение общины свои чистенькие и старательно переписанные тетрадки. И это делалось не в силу давления "общественного мнения", но совершенно свободно, так как "общественное мнение" карало только тех, которые выказывали некоторую меркантильность при дележе гостинцев; хозяйничать же в своем столе можно было и не позволить, нимало не рискуя заслужить кличку скряги или сквалыги.
Но в некоторых случаях в наших нравах и обычаях замечались какие-то несуразности. Так, например, не поделиться с подругами гостинцами, по нашему мнению, было очень нехорошо, продать же свое право на полчаса музыкальных упражнений за полрозанчика, то есть за скудную порцию булки к чаю, нисколько не считалось предосудительным.
Счет деньгам мы вели тоже по-своему, совершенно упуская из виду то обстоятельство, что из копеек составляются гривенники, а из гривенников - рубли, и принимая в соображение только пятачки, гривенники, пятиалтынные и прочее. Поэтому пятачок считался у нас если и не очень большой, то все-таки изрядной суммой, на которую счастливая обладательница ее могла приобрести целых четыре розанчика, или кринку молока, или же, наконец, сверточек карамелек. А составные части этой суммы - копейка, две, три и даже четыре - совсем не принимались в расчет. Точно так же в сумме, состоящей, например, из девяти копеек, деньгами опять-таки считался только пятачок, а на остальные четыре копейки мы смотрели как на мелочь, не заслуживающую никакого внимания.
Ссоры хотя и нередко бывали между нами, но не оставляли в нас никакого раздражения друг против друга. Но бывали и такие случаи, что две повздорившие приятельницы подолгу дулись одна на другую и этим добровольно казнили самих же себя, потому что каждая в душе жаждала примирения, но из какого-то ложного самолюбия не решалась первая сделать шаг к возобновлению прежних отношений. Но, вообще говоря, мы были очень дружны между собою, тем более что нас связывало все - и общие интересы, и одни и те же симпатии и антипатии, и более или менее одинаковые мечты и стремления. Благодаря этому нам как-то особенно легко дышалось и хорошо жилось в нашей милой общине. <...>
Попробую теперь провести параллель между нашими двумя начальницами, А.Г. С... и ее племянницей - Е.И. О..., которые обе оставили нам о себе воспоминания, одна - светлые и ничем не омраченные, а другая тоже не менее яркие, но совершенно в ином роде.
А.Г. только в самых крайних случаях делала нам внушения, и уже по одному этому они производили на нас особенно сильное впечатление и повергали в невыразимое смущение. Мы хорошо знали, что наша добрейшая начальница не любит нас распекать. Мало того, мы замечали даже, что она просто страдала, когда мы вынуждали ее принимать с нами строгий и суровый тон, поэтому мы чувствовали себя просто преступницами в подобные критические минуты и приносили сердечное покаяние в своих провинностях. Вообще, в своих отношениях к нам А. Г. выказывала столько такта и в то же время столько сердечной теплоты и участия к нам, что мы все искренно уважали ее и еще более любили. Даже самые строптивые из нас - и те признавали ее авторитет над собою, хотя и роптали подчас на то, что она будто бы отличает некоторых из старших воспитанниц, что, с нашей точки зрения, было уже слабостью. Но так как отличаемым не делалось никаких послаблений, то мы совсем не чувствовали против них раздражения, и наше уважение к любимой начальнице нисколько не умалялось. <...>
Вторая наша начальница, Е.И. О..., <...> не имела ничего общего с своей предшественницей. Прежде всего она потребовала, чтобы мы называли ее не иначе как maman, чему мы хотя и повиновались, но не совсем охотно, потому что усмотрели в этом новшестве подражание институтским обычаям, а подражать мы вообще были не охотницы и всякое подражание презрительно называли "обезьянством". К тому же, считая наши порядки более разумными, чем институтские, мы полагали, что скорее институтки могли позаимствовать- ся кое-чем у нас, нежели мы у них.
Желая расположить нас в свою пользу, наша новая maman в первое время ни в чем не стесняла нас, и мы начали уже думать, что она если не лучше, то и не хуже нашей прежней начальницы, а пожалуй, даже и снисходительнее ее. Но не прошло и двух месяцев, как мы стали замечать в нашей maman некоторые странности: нам начало казаться, что она как-то особенно враждебно относится к тем из воспитанниц, которых посещали по воскресеньям братья, кузены, дяди и вообще особы мужского пола, не походившие на дряхлых старцев. Потом до нас стали доходить слухи, что она выпытывает у классных дам и даже у младших воспитанниц, в каком родстве состоит та или другая из нас с нашими воскресными посетителями. <...>
Наконец нам официально было заявлено, что нам разрешается принимать по воскресеньям только отцов и родных братьев, кузенам же и дядям вход в нашу обитель навсегда воспрещается. Разумеется, это странное распоряжение привело нас в сильнейшее негодование, но, по зрелом размышлении, мы решились игнорировать его, будучи вполне уверены, что наши родственники не подчинятся такой деспотической мере и не допустят, чтобы их так бесцеремонно выпроваживали из училища в приемные дни. Предположение наше вполне оправдалось, и Е.И. очень скоро убедилась, что ей придется отказаться от излюбленной мечты - изгнать зловредный мужской элемент из нашего училища и устроить в нем нечто вроде женского монастыря.
Потерпев поражение в борьбе с внешними врагами и нарушителями нашего спокойствия, то есть с нашими кузенами и дядями, наша добродетельная начальница обратила все свое внимание на врагов внутренних - наших учителей, общение с которыми, по ее мнению, было для нас не менее вредоносно. Прежде всего она воздвигла гонение на нашего учителя географии Мусатовского, которого она возненавидела, во-первых, зато, что он был молод, а во-вторых, за то, что он осмеливался подходить к нашим лавкам, когда рассматривал наши географические чертежи, и при этом - представьте себе - даже... дышал, объясняя что-нибудь воспитанницам. Почтенная матрона так и выразилась: "Зачем он подходит к вам и даже дышит?"
― Но, maman, ведь г-н Мусатовский задохнется, если не будет дышать, - возразили мы, с непритворным удивлением глядя на нее.
― Ах, перестаньте! Что с вами толковать - вы ничего не понимаете! - сердито сказала начальница и, вся раскрасневшись, ушла из класса.
― Какова? Хочет запретить Мусатовскому даже дышать в классе... Пусть бы сама попробовала не дышать! - со смехом заговорили мы, оставшись одни. <...>
Однако гонение, воздвигнутое на нашего бедного учителя географии, не прекратилось и довело его наконец до такого озлобления, что он потерял всякое терпение и, наговорив начальнице грубостей, отказался давать у нас уроки.
Мы, разумеется, очень сожалели о такой развязке и чуть не возвели г-на Мусатовского на пьедестал героя, пострадавшего за свои убеждения. При чем тут были его убеждения - я теперь, право, не знаю, но в то время для нас было несомненно, что "он выдержал характер", "не смалодушничал" и не подчинился требованию не дышать в классе.
Осилив одного противника, Е.И. не удовлетворилась, но тотчас же повела атаку против другого, не менее опасного врага - нашего учителя русского языка А.Е. Викторова, смущавшего наш мир душевный, или, вернее, нарушавшего наше блаженное усыпление - и своими вольными речами, в которых беспрестанно слышались слова "любовь (?!) к труду", "стремление к идеалу (?)", "увлечение (!?) идеей" и прочее, и с помощью разных подозрительных книжек, вроде сочинений Гоголя, Пушкина, Гончарова, Тургенева и даже Белинского и Добролюбова, в которых тоже беспрестанно встречались слова: любовь, чувство, увлечение, идеалы и даже - свобода!!!
Такого учителя-вольнодумца, разумеется, следовало устранить, а для этого необходимо было зорко следить за каждым его шагом и прислушиваться к каждому его слову. Но как ни следила почтенная дама за подозрительным учителем, как ни старалась ловить каждое его слово - ни выследить, ни уловить решительно ничего не могла. Тогда она перешла к наступательным действиям и начала одолевать его разными мелочными придирками. Но и это ни к чему не привело: враг оказался донельзя хладнокровным (по наружности, по крайней мере) и решительно неуязвимым.
Эта борьба происходила у нас на виду и продолжалась очень долго - не только в течение тех двух лет, которые мы пробыли в старшем классе, но, насколько мне известно, и в последовавшие затем два года.
Что касается до обращения Е.И. с нами, то насчет этого можно только сказать, что она совсем не обладала даром привлекать к себе юные сердца и поставила себя с нами в совершенно невозможные отношения. Мы обходились с нею так непочтительно, как самые неблаговоспитанные школьницы, что, конечно, было очень непохвально, но, пожалуй, нисколько не удивительно, ввиду того, что она назойливо преследовала нас разными придирками, касавшимися или наших воскресных посетителей, или наших разговоров с учителями и выражавшимися иногда в такой вульгарной форме, что мы считали себя совершенно вправе хохотать ей в лицо. Да и можно ли было ожидать от нас почтительного обращения с такой особой, которая приводила все к одному знаменателю и, делая нам выговоры за непринужденное обращение с учителями, с досадой восклицала:
- И что вы воображаете? Ведь они вам только головы кружат, а ни один не женится!
Да, наша maman была особа с весьма странными, можно даже сказать - дикими понятиями. Если бы она была настоятельницей какой-нибудь иезуитской общины или вообще какого-нибудь рассадника интриг, сплетен и козней, то там она, конечно, была бы на своем месте, но как начальница училища, где ничего подобного не требовалось, она никуда не годилась. Замечательно также и то, что она нисколько не претендовала за наше непочтительное отношение к ней, но, вызвав нас на какую-нибудь непозволительную грубость, тотчас же пасовала и делала нам уступки, чем мы, разумеется, всегда пользовались.
Несмотря, однако, на неприятные столкновения с начальницей и некоторые другие невзгоды, последние два года училищной жизни как-то особенно быстро промелькнули для нас посреди классных занятий, чтения и радужных мечтаний о будущем, и наконец настало время сначала наших выпускных, а потом и университетских экзаменов, которые для нас были обязательны для получения дипломов на звание домашних учительниц.